Просунуть записку под дверь пекарни нетрудно, и обратно я иду более расслабленным шагом и даже останавливаюсь посмотреть на птичек, которые ещё спят на берегу реки, спрятав головы под крыло и уютно устроившись на подстилках из ила и спутанных стеблей камыша.
И тут я вижу её – под водой, тёмные волосы колышутся в чёрной ряске, а лицо подёргивается рябью, когда она приподнимается и тянется ко мне, беспрестанно мерцая, точно мечущийся огонёк пламени… Ужас пронизывает меня, и я пронзительно кричу. Я разворачиваюсь и бегу, бегу и…
– О-ох! – Я утыкаюсь в чьё-то плотное твидовое пальто.
– Юная леди, с вами всё хорошо?.. Пегги?! Что ты здесь забыла в такой час?
– Амброуз! А что ты здесь забыл в такой час?
Хотя это уже не важно. Я могу выдохнуть. Я в безопасности. Я…
– Эй, ты! Это ты подсовываешь записки мне под дверь? Это твоё?
– Доброе утро, мистер Суитинг, – говорю я. Он в брюках, но без рубашки, подтяжки натянуты поверх лёгкого свитера; на ногах подбитые гвоздями ботинки. В спешке он явно в последнюю очередь думал об одеянии.
– Это была ты? – он трясёт передо мной листком бумаги так близко, что мне обдувает лицо, и я делаю шаг назад. – Я знал, что ты одна из этих выродков, все так говорят!
– Позвольте, мистер Суитинг, в этом нет нужды, – говорит Амброуз, встав между нами и загородив меня таким образом. – Я уверен, что вы не правы насчёт мисс Девоны, и к тому же подобные выражения нам уже не пристало употреблять. – Видимо, забавляясь ситуацией, он поворачивается ко мне. – Ты писала эту записку, Пегги?
– Да, писала? – спрашивает мистер Суитинг, уже не так агрессивно. Глаза у него покрасневшие и опухшие. – Извини за мою вспышку. Просто это было неожиданно, совсем. Мне всё равно, даже если ты одна из вырод… э… шепчущих, да хоть сама царица Савская. Мне без разницы. Плакат я у себя повесил и читал. Как по мне, всяк живет как хочет. Но эта записка… ты её написала?
Я вспоминаю, как папа говорил мне держать рот на замке, и молчу.
– Мистер Суитинг, позвольте мне? – просит Амброуз.
– Нет! – тут же говорю я, мгновенно забыв советы папы. – Не суй свой длинный нос, куда не следует, Амброуз Шипуэлл!
– Пег… Мисс Девона, прошу вас! – Амброуз протягивает затянутую в перчатку руку, и мистер Суитинг отдаёт ему записку. Я пытаюсь перехватить, но Амброуз вскидывает руку так, чтобы я не могла достать, и пятится. Он целую вечность разглядывает записку, прежде чем что-то сказать.
– Что? Много незнакомых слов, мистер Щупуэлл? – ехидно спрашиваю я.
Амброуз переводит на меня взгляд, и я испытываю нечто похожее на чувство вины, когда вижу, что его глаза подёрнулись влагой. Он читает записку вслух, а я смотрю себе под ноги.
– «Дора (мама) хотела бы, чтобы вы знали ответы на ваши вопросы: да; конечно, не сомневайся; ни за что, даже за весь чай в Китае. Искренне соболезную вашей утрате. Подпись: друг», – он делает паузу. – Мистер Суитинг, вам это о чём-то говорит?
Пекарь сначала молчит и трёт глаза ладонями.
– Дора… в смысле мама… Под конец она не понимала, кто я такой и где она находится, но мы ухаживали за ней, как только могли. Каждый вечер я заходил к ней перед тем, как мы ложились спать, и задавал три вопроса. – Он поднимает взгляд, его щёки блестят от слёз, и мне становится стыдно за то, что в каком-то смысле их вызвала я; и я отвожу глаза.
– Какие три вопроса? – спрашивает Амброуз и закусывает нижнюю губу.
– Перво-наперво я спрашивал её, с нами ли она ещё сейчас. Значит, она была, да? Я знал, что она меня слышит, – он ненадолго умолкает, чтобы собраться с мыслями, и продолжает: – Во-вторых, я спрашиваю… спрашивал, был ли я достойным сыном, делал ли я всё, что было надо. И она говорит, чтобы я в этом не сомневался. Это уже что-то, да? А в-третьих, я спрашивал её, хотела бы она прожить иную жизнь. Быть чем-то большим, чем просто матерью местного пекаря. – Его голос прерывается, а по моей обветренной щеке скатывается непрошеная горячая слеза. – «Нет, даже за весь чай в Китае», – сказала она, да? – он смотрит на меня и улыбается. – Спасибо тебе, Пегги.
Амброуз решил проводить меня до дома, и это очень раздражает: слишком уж его занимает моя записка мистеру Суитингу, хоть я и не призналась, что написала её.
– Думаю, ты хотела проявить благородство, – говорит он, – и утешить тех, кто потерял любимого человека. Одобряю твой поступок.
– Ой, посмотрите на него! Ты одобряешь мой поступок!
– Конечно! Быть шепчущей – это дар, который следует уважать и чтить. Тебе не обязательно прятаться, – говорит он, покручивая пальцами несуществующие усы.
– Да что ж ты будешь делать!.. Амброуз, ты меня старше минут на пять, поэтому перестань разговаривать как… ты сейчас просто как мистер Блетчли. И хватит щупать лицо! У тебя там всего три волосинки!
Амброуз картинно фыркает, вытаскивает из рукава платочек с кружевами и промокает абсолютно сухое лицо:
– Пегги, ты меня убиваешь. Однако я уверен, что ты была бы великолепным дополнением к спиритическому салону. Ты просто ходячий кошмар: дай тебе волю, ты бы ходила за мной целыми днями и отпускала шпильки.
– Ты… хочешь, чтобы я приехала в Бристоль? – спрашиваю я в изумлении.
– Конечно, нет. Ты чудовище. – (На этом месте я пытаюсь подавить улыбку.) – У меня множество друзей, – продолжает он, – а ты бы там только мешала. Но вопреки колоссальным личным неудобствам я полагаю, что тебе самой это было бы полезно.
– Полезно? Мне? Что именно: работать в салоне и обманывать людей – это ты имеешь в виду? Медиумы – это чистое надувательство, кулуарная игра для спесивых дамочек, которым наскучило вышивать крестиком. Люди не могут общаться с мёртвыми. По крайней мере вот так, по запросу. Это бред.
– Откуда ты можешь знать наверняка, Пегги? Ты, кажется, думаешь, что ты одна такая в своём роде – но ты ошибаешься. Не может быть, чтобы на тех плакатах говорилось исключительно о тебе. Должны быть и другие – почему же ты не веришь в наших медиумов?
На этот раз я не знаю, что ему ответить.
Амброуз останавливается и поворачивается ко мне:
– Я знаю, что ты не доверяешь мне, Пегги, пусть будет по-твоему. Но почему бы тебе не попробовать поработать у нас? Заодно ты могла бы немного заработать для своей семьи.
– Сколько? – спрашиваю я слишком быстро. Мы нуждаемся не больше других, но я знаю, каким тяжёлым трудом мои родители зарабатывают свои гроши: за работу учительницей моя мама получает крохотное жалованье, да и плотникам, даже таким мастерам, как мой папа, золотые горы не светят.
– Около гинеи за сеанс, – будничным тоном отвечает Амброуз.
– Гинеи?! – взвизгиваю я. Это больше, чем мама получает в месяц, а папе такие деньги могут заплатить за скамейку, на которую у него ушло бы около недели.
– Видишь? – многозначительным тоном говорит Амброуз. – Может, тебе даже понравится. А мистер Блетчли полагает, что тебе было бы полезно на какое-то время уехать из деревни.
Я топаю ногой:
– Ах, мистер Блетчли, мистер Блетчли! Мистер Блетчли ничего не знает! Да, он мой дядя, но это просто ничего не значащее слово – он ничего не знает обо мне! Ничего!
Амброуз делает шаг назад и теребит пальцами кружевной манжет рубашки:
– Но ты не можешь отрицать, что в этом есть некое совпадение, когда человек владеет спиритическим салоном, а в городе ходят слухи, что его племянница… – он поднимает воротник, – ясновидящая, – невнятно договаривает он.
По правде говоря, бывают дни, когда мне хочется убить Джедидайю Блетчли, и сегодня один из них. Работая на широкую публику, он капитально усложнил жизнь мне и моей семье. Зачем открывать спиритический салон, зачем инвестировать в ритуальное агентство – и зачем, зачем, зачем нанимать к себе Амброуза Шипуэлла: из всех возможных кандидатов взять к себе в подмастерье того, кто уже более пяти лет общается с твоей шепчущей племянницей!
Амброуз верещит, чтобы я его подождала, но я не обращаю на него внимания, от злости меня несёт вперёд точно на паровом двигателе. Амброуз подрывается с места, через какое-то время всё-таки нагоняет меня и, пыхтя и задыхаясь, хватает за руку.
– Подожди! – он сгибается и упирается руками в колени, чтобы восстановить дыхание. – Фух, вот это горка. Извини. Я больше не буду спрашивать, обещаю. Просто когда по всей деревне развешаны плакаты и всё такое… Не знаю, может быть, тебе бы правда стоило сменить среду на более прогрессивную.
– В Элдерли среда и без того более чем прогрессивная, спасибо, – огрызаюсь я.
– Неужели? Мистер Суитинг, наверное, один из самых либерально настроенных местных жителей, и даже он нервничал из-за того, что столкнулся с такой, как ты, с шепчущей. Люди могут развешивать плакаты, выбирать выражения и воображать, что они само принятие и понимание… Но когда они сталкиваются с чем-то подобным лицом к лицу… Я не уверен… Достаточно нескольких увядших грядок, Пегги, чтобы они начали искать виноватого, и, думаю, тебе не нужно напоминать, как было с ведьмами.
– То есть, по-твоему, в городе, где вешают детей бог знает за что, мне будет безопаснее? – у меня перехватывает дыхание, и я потираю горло.
Амброуз ковыряет землю носком ботинка:
– А, так ты уже знаешь?
– Мама рассказала, – я ненадолго умолкаю. – Амброуз, ради чего ты вообще рано утром рыщешь по деревне?
– Мистер Блетчли зашёл к твоим. Хотел что-то обсудить. И чтобы я принёс ему газету. Я сказал ему, что магазины ещё закрыты, но он настоял. Разумеется, я был прав: до открытия не меньше часа.
– Иными словами, он хотел, чтобы ты не путался под ногами.
– Нет, я уверен, что это не так. Я его ассистент.
– Да, Амброуз! Он хотел, чтобы ты не путался под ногами! – Я хватаю его за руку и тяну за собой вверх по холму. – Пошли – и узнаем, зачем ему это понадобилось.
Мы оба тяжело дышим, когда подходим к моей калитке. Папа ходит по саду с метёлкой из берёзовых прутьев – видимо, решил подмести в курятнике – и насвистывает что-то неопределённое. На мгновение мне приходит на ум сладостное воспоминание: мама и папа кружатся на кухне, мама заливается смехом, вскинув испачканные в муке руки над головой, в то время как папа держит её и вертит волчком вокруг себя. Тогда он смотрел на неё так же, как смотрит сейчас. Я стараюсь не смотреть туда, где раньше была его нога: одна штанина подвёрнута до колена. От нахлынувшей горечи мне становится больно.