о в форме ПТСР. Психология, генетика, физическая форма, социальные факторы – все играет роль. У человека с крепкой структурой поддержки – семья, друзья, профессия – шансы на развитие ПТСР меньше, чем, например, у одиночки. С другой стороны, чем больше отсрочка в развитии ПТСР, тем острее оно может проявиться. При остром стрессе состояние начинает улучшаться через три-четыре месяца. При отсроченном этот период растягивается до десяти месяцев, и, следовательно, лечение проходит труднее. – Она помолчала. – Что ж, с лекционной частью покончено. Вопросы?
– Нет. Пока.
– Хорошо. Теперь вы готовы участвовать.
– А если нет?
– Тогда можете идти. Это обмен, мистер Паркер. Вам нужна моя помощь. Я готова предоставить ее, но только в обмен на что-то. В данном случае это ваша готовность сообщить, знакомы ли вам симптомы, которые я опишу. Отвечать можете в самых общих выражениях. Запись этого разговора храниться не будет. Если в какой-то момент в будущем вы сочтете возможным предложить более глубокое понимание того, через что вы прошли, я буду признательна. Не исключаю, что вам это пойдет на пользу и в терапевтическом плане. В любом случае мы возвращаемся к тому, что я сказала вначале. Вы пришли узнать о ПТСР. Это ваш шанс.
Признаюсь, она вызвала у меня восхищение. Я мог уйти, но тогда ничего бы не узнал, кроме того, что не стоит недооценивать женщин, которые похожи на боксеров, но это я понял задолго до встречи с Кэрри Сандерс.
– Ладно, давайте. – Я постарался сказать это так, чтобы согласие не прозвучало уступкой. Но, похоже, не очень преуспел.
– Различают три главные категории посттравматического стрессового расстройства. Первая включает в себя реминисценции, повторяющиеся переживания события, давшего толчок развитию расстройства или, что случается чаще и проявляется в менее острой форме, серии самопроизвольных, навязчивых мыслей, которые могут ощущаться как реминисценции, не будучи ими. Мы говорим о снах и неприятных воспоминаниях на одном уровне или выведении ассоциаций с событием из несоотносимых с ним ситуаций. Вы бы удивились, узнав, что многие солдаты терпеть не могут фейерверки. Я лично видела, как перенесшие психологическую травму люди падали на пол, когда захлопывалась дверь или ребенок стрелял из игрушечного ружья. На другом уровне переживание случившегося может быть настоящим, воспринимаемым до такой степени реально, что оно нарушает обыденное, повседневное функционирование человека.
В комнате наступила тишина. За окном пролетела птица, и ее тень метнулась по стене: невидимое существо, отделенное от нас стеклом и кирпичом, заставившее нас ощутить его присутствие.
– Реминисценции, навязчивые мысли, называйте, как хотите, – это было, – сказал я наконец.
– В острой форме?
– Да.
– Повторялись часто?
– Да.
– Что их вызывало?
– Кровь. Ребенок – девочка – на улице, с матерью или без. Самые обычные вещи. Стул. Лезвие. Реклама, связанная с кухней. Определенные, угловатые формы. Не знаю, почему. Со временем образы, вызывавшие проблемы, стали появляться реже.
– А сейчас?
– Случается, но редко. Кошмары бывают, но не часто.
– Как думаете, почему?
Я сознательно старался не делать слишком долгих пауз перед ответами, чтобы не дать Сандерс оснований предположить, будто она обнаружила некую перспективную разработку. Поверить в то, что меня преследовали образы жены и ребенка или что-то столь же мрачное, что-то, принявшее затем формы менее опасные, но столь же непознаваемые, я бы вряд ли смог, даже если бы проходил групповую терапию вместе с Гитлером, Наполеоном и Джимом Джонсом[32]. Учитывая обстоятельства, я даже похвалил себя за то, что мой ответ на ее последний вопрос прозвучал почти мгновенно.
– Не знаю. Время?
– Оно исцеляет не все раны. Это миф.
– Может, к боли просто привыкаешь.
Она кивнула.
– Возможно, вам даже будет недоставать ее, когда она уйдет.
– Вы так думаете?
– Это не исключено, если она давала вам цель.
Другого ответа она не дождалась и, поняв, что его не будет, двинулась дальше.
– Симптомы избегания: оцепенение, отстраненность, социальная изоляция.
– Это когда не выходят из дома?
– Не настолько буквально. Человек просто держится подальше от людей и мест, которые ассоциируются с происшествием: бывших коллег, друзей, родных. Ему трудно о чем-то заботиться. Он может чувствовать, что смысл жизни утрачен, что у него нет будущего.
– Некоторая отстраненность была, – признался я. – Я не чувствовал себя частью обыденной жизни. Самой этой жизни не было. Был только хаос.
– А коллеги?
– Я избегал их, они избегали меня.
– Друзья?
Я подумал о ждущих меня в машине Ангеле и Луисе.
– Некоторые не хотели быть в стороне.
– Вы злились на них за это?
– Нет.
– Почему?
– Потому что они такие же, как я. Они разделяли мою цель.
– И что это за цель?
– Найти того, кто убил мою жену и ребенка. Найти и порвать на куски.
Ответы пошли быстрее. Я удивился, а потом даже рассердился на себя за то, что так легко позволил чужаку влезть мне в душу, но в этом было и какое-то удовольствие, как будто я избавлялся от чего-то. Может, я нарцисс, а может, слишком давно не был так откровенен с собой.
– Считали ли вы, что у вас есть будущее?
– Только ближайшее.
– И вы связывали его только с убийством того человека?
– Да.
Она слегка подалась вперед, и в ее глазах появились светлые блики. Сначала я удивился этому, а потом понял – это мое собственное лицо отражается в глубине ее зрачков.
– Симптом возбуждения. Трудности с концентрацией.
– Нет.
– Гиперреакция на неожиданный раздражитель.
– Вроде выстрела?
– Возможно.
– Нет, гиперреакции на выстрелы у меня не было.
– Гнев. Раздражительность.
– Да.
– Проблемы со сном.
– Да.
– Сверхнастороженность.
– Вполне оправданная. Моей смерти хотели многие.
– Физические симптомы: лихорадка, головные боли, головокружение.
– Нет. По крайней мере, ничего особенного.
Она откинулась на спинку стула. Мы почти закончили.
– Синдром выжившего.
– Да.
Да, постоянно.
Кэрри Сандерс вышла ненадолго и вернулась с двумя стаканчиками кофе. Достала из кармана несколько пакетиков с сахаром и заменителем сливок.
– Вы ведь и сами, без меня, все знаете, да? – Она положила в свой стаканчик столько сахара, что ложечка, наверное, могла бы стоять в ее стаканчике, даже если ее не придерживать.
– Да. Но вы ведь не первая.
Я отпил кофе. Крепкий, горький. Понятно, почему ей понадобилось столько сахара.
– Как вы сейчас?
– Сейчас в порядке.
– Обходитесь без лечения?
– Я знаю, как выпускать гнев. Это постоянный терапевтический процесс.
– Вы выслеживаете людей. И порой их убиваете.
Я не ответил, а вместо этого спросил:
– Где вы служили?
– В Багдаде. Я была в звании майора и приписана к оперативной группе «Железный конь» в лагере «Бум» в Бакубе.
– Лагерь «Бум»?
– Да. Там постоянно что-то взрывалось. Теперь его называют лагерь «Гэйб» – в память о сапере, Дэне Гэйбриэлсоне, погибшем в Бакубе в 2003 году. Когда я там оказалась, там почти ничего не было – ни водопровода, ни туалета, ничего. А когда уезжала, были ЖБК, водоснабжение для душевых и туалетов, новая электроподстанция, и там уже начинали тренировать иракскую национальную гвардию.
– ЖБК? – Я чувствовал себя так, словно слушаю кого-то, говорящего на пиджине.
– Жилые блоки-контейнеры. Для вас – большие коробки.
– Женщинам там, должно быть, нелегко приходилось.
– Нелегко. Война ведь изменилась. Раньше женщины-солдаты не жили и не воевали вместе с мужчинами, как сейчас. Перемены приносят и новые проблемы. Формально мы существуем отдельно от боевых частей и считаемся «приписанными» к ним, но, как ни крути, все равно воюем и так же, как мужчины, умираем. Может, не так много, как мужчин, но в Афганистане и Ираке погибло более сотни женщин и сотни были ранены. Однако ж нас все равно называют шлюхами и сучками. На нас нападают, нас унижают наши же мужчины. Во избежание изнасилования нам рекомендуют ходить по территории базы парами. Но я не жалею, что служила. Нисколько. А здесь я потому, что страна еще в долгу перед многими солдатами.
– Вы упомянули, что начинали в лагере «Бум». А потом?
– Потом меня перевели в лагерь «Боевой конь», а позже в Абу-Грейб – по программе реструктуризации тюрьмы.
– Позвольте спросить, что входило в ваши обязанности?
– Поначалу я работала с заключенными. Нам нужна была информация, а они, разумеется, были настроены враждебно, особенно после всего, что творилось там в первое время. Приходилось искать новые подходы, чтобы разговорить их.
– Когда вы говорите «новые подходы»…
– Вы же видели фотографии: унижения, пытки – постановочные и не постановочные. Понятно, что легче нам от всего этого не было. Да еще всякие идиоты с радиобеседами, с их шуточками, смехом и полным непониманием того, как это влияет. У иракцев появилась еще одна причина ненавидеть нас, и они отыгрывались на наших военных. Американские солдаты погибали из-за Абу-Грейба.
– Ложка дегтя…
– Все, что происходило там, происходило с ведома и разрешения высшего начальства; если не в деталях, то в главном.
– А потом прибыли вы с новым подходом.
– Я и другие. Девиз был простой: никаких пыток. Если человека пытать достаточно долго, он скажет вам все, что вы хотите. Все хотят одного – чтобы пытки прекратились.
Должно быть, она прочла что-то на моем лице, потому что остановилась и посмотрела пристальнее.
– С вами такое было?
Я промолчал.
– Расцениваю это, как «да». Хочу обратить ваше внимание на то, что даже умеренное давление – а под таковым я понимаю физическую боль, которая не вызывает страха смерти, – не проходит бесследно. На мой взгляд, перенесший пытку уже никогда не будет прежним. Человека как будто лишают чего-то, вырезают у него что-то, отнимают. Называйте это как угодно – душевное спокойствие, достоинство. Иногда, кажется, даже имя. Так или иначе, в краткосрочном плане пытка оказывает на личность глубоко дестабилизирующий эффект.