Солнце сияло с неба, казавшегося мне почти черным в своей безоблачной жестокости; в небе словно отражалась чернильная топь под моими ногами. Пробираясь ползком к своей лодке, я понял, что мое положение может объяснить лишь одна теория. Возможно, после некоего грандиозного извержения вулкана часть океанского дна поднялась на поверхность, обнажив местность, в течение миллионов лет скрытую под бездонной толщей воды. Протяженность этой новой земли вокруг меня была столь огромна, что я, даже напрягая слух, не мог различить самого отдаленного шума океана. Не было и морских птиц, которые должны были слететься на падаль.
Несколько долгих часов я размышлял и строил планы, сидя в тени лодки, которая лежала на боку, давая хоть какое-то укрытие от медленно ползущего по небу солнца. В течение дня почва утратила вязкость и некоторое время спустя должна была подсохнуть вполне достаточно для пешей прогулки. Ночью я почти не спал, а на следующий день собрал немного еды и воды, готовясь к путешествию на поиски пропавшего моря и возможного спасения.
На третье утро я обнаружил, что почва достаточно подсохла, чтобы шагать по ней без особых трудностей. Зловоние рыбы сводило с ума, но я был слишком погружен в мысли о более серьезных вещах, чтобы обращать внимание на такие мелочи, и отважно шагал вперед к неведомой цели. Весь день я неуклонно двигался на запад в направлении отдаленного холма, который отчетливо выделялся на фоне окружавшей пустыни. Потом я остановился на ночлег, а наутро продолжил путь к холму, хотя он казался ненамного ближе, чем в тот миг, когда я начал свое путешествие. К вечеру четвертого дня я достиг подножия холма, который оказался намного выше, чем представлялось издали; с другой стороны подножия лежала глубокая расселина. Слишком уставший для восхождения, я лег отдыхать в тени холма.
Не знаю, почему в эту ночь мои сны были особенно дикими, но, когда ущербная горбатая луна поднялась над равниной на востоке, я пробудился в холодном поту и решил больше не спать. Сновидения, пережитые мною, были слишком ужасны, чтобы я рискнул увидеть их еще раз. В мерцании луны я понял, что зря путешествовал днем. Без иссушающего солнечного жара путь отнимал бы куда меньше сил; теперь я чувствовал, что вполне могу совершить восхождение, непосильное при солнечном свете. Подхватив свою ношу, я начал карабкаться на возвышение. Я уже говорил, что однообразие окружавшей равнины вселяло в меня смутный ужас; но этот ужас еще более усилился, когда я поднялся на холм и заглянул на другую его сторону, в бездонную впадину или каньон, чьи темные уступы еще не могла осветить луна, не достигшая своего апогея. Я ощутил себя на краю света, склонившимся над бездонным хаосом вековечной ночи. Увиденное навевало воспоминания о «Потерянном рае» Мильтона – об ужасающем падении сатаны сквозь неописуемые темные миры.
Когда луна поднялась выше, я разглядел, что склоны расселины не так отвесны, как показалось сначала. Выступы и отдельные камни образовывали достаточно легкий спуск, а через несколько сот футов местность становилась более пологой. Охваченный внезапным порывом, который не мог толком объяснить, я с трудом спустился по камням и очутился на пологом склоне внизу, вглядываясь в стигийскую бездну, куда не проникал ни единый луч света.
Внезапно мое внимание привлек громадный предмет на противоположном склоне, возвышавшийся над моей головой примерно на сотню ярдов; в лучах восходившей луны он отливал белизной. Я уверял себя, что это просто гигантский камень, но не мог отделаться от мысли, что его форма и положение не были делом рук одной лишь природы. Ближайшее рассмотрение наполнило меня нескрываемым возбуждением; невзирая на величину странного предмета и его пребывание в океанской бездне со времен юности мира, у меня не было сомнений, что этот монолит являлся объектом труда и, возможно, поклонения живых и мыслящих существ.
Изумленный, напуганный, испытывая трепет, свойственный первооткрывателям и ученым, я внимательнее огляделся вокруг. Луна, почти достигшая зенита, озарила своим таинственным сиянием скалистые уступы, окружавшие бездну, и оказалось, что в расселине плещется вода, уходившая вдаль в обоих направлениях и почти доходившая до моих ног. На другой стороне волны омывали подножие циклопического монолита, на поверхности которого я теперь мог разглядеть надписи и грубые резные изображения. Письмо было неизвестной мне системой иероглифов, не похожих на виденные мной в книгах и состоявших в основном из морских символов: рыб, угрей, осьминогов, крабов, моллюсков, китов и тому подобного. Некоторые рисунки явно изображали морских существ, неизвестных в наше время, но я вспомнил, что видел их разложившиеся останки во время странствия по поднявшейся из волн равнине.
Однако прежде всего меня ужаснули резные барельефы. Легко различимые за покровом прибывающей воды благодаря своим размерам, они вполне могли вызвать зависть Гюстава Доре. Мне показалось, что они изображают человекоподобных существ; те резвились, как рыбы, в подводных гротах или совершали обряд в монолитном храме, который, судя по всему, тоже находился на дне океана. Их лица и очертания я не решаюсь описать детально, поскольку от одного лишь воспоминания об этом начинаю терять сознание. Превосходившие воображение По или Бульвера, они дьявольски напоминали людей, хотя обладали перепончатыми руками и ногами, очень широкими и толстыми губами, выпученными глазами и другими особенностями, еще более отвратительными. Странно, что они были изображены с явным нарушением пропорций: одно из созданий на барельефе убивало кита, который лишь немного превосходил его размером. Оценив гротескные черты и необычные размеры изображенных существ, я счел их выдуманными божествами, которым поклонялось какое-то примитивное племя рыбаков или моряков; племя, последние представители которого исчезли задолго до появления пращуров неандертальцев. Охваченный страхом при взгляде на столь отдаленное прошлое, куда не простирались теории самых смелых антропологов, я глядел на луну, бросавшую странные блики на сонную поверхность канала передо мной.
И тут я увидел его. Лишь слегка вспенив поверхность, из черневших вод показалось нечто. Оно было громадным, ростом с Полифема[18], и омерзительным – как две капли воды походившим на кошмарное существо с каменного монолита, к которому тянуло свои мощные чешуйчатые руки. Крепко обхватив монолит, оно склонило свою ужасающую голову – и, надо думать, заговорило мерными утробными звуками. Думаю, в этот момент я и лишился рассудка.
Я мало что помню о своем паническом подъеме по склону, как и о безумном странствии обратно к оставшейся на берегу лодке. Мне кажется, что бо́льшую часть времени я пел, а когда уже не мог петь – дико хохотал. Смутно припоминаю: когда я достиг лодки, начался страшный шторм; во всяком случае, я слышал раскаты грома и другие звуки, говорившие о предельном буйстве природы.
Я пришел в себя в госпитале в Сан-Франциско, куда был доставлен капитаном американского судна, подобравшего мою лодку в открытом океане. В бреду я много говорил, но на мои речи почти не обращали внимания. Мои спасители ничего не слышали ни о каком поднятии земли в Тихом океане, и я не стал настаивать на том, во что все равно никто бы не поверил. Однажды я встретился со знаменитым этнологом и удивил его настойчивыми расспросами, касавшимися легенд филистимлян о Дагоне, или Боге-Рыбе; обнаружив, что этот ученый безнадежно ограничен, я оставил его в покое.
По ночам, особенно когда луна ущербна и горбата, я вновь и вновь вижу его. Я попробовал морфий, но наркотик давал только временное успокоение и к тому же заключил меня в оковы безнадежного рабства. Поэтому я твердо намерен покончить со всем этим, оставив напоследок полный отчет для информирования или, быть может, развлечения моих современников. Часто я спрашивал себя, не было ли все это чистой фантазией, следствием солнечного удара, поразившего меня в лодке после бегства с немецкого рейдера, – но ответом мне неизменно было ужасающе живое видение. Я гнал от себя мысли о безымянных тварях, которые, быть может, в этот самый миг ходили или ползали по скользкому морскому дну, молились их древним каменным идолам и вырезали собственные омерзительные подобия на обелисках из пропитанного водой гранита. Мне видится день, когда они восстанут из пучины и протянут свои склизкие когти к горлу запуганного, истощенного войной человечества, – день, когда земля уйдет на дно, и темные океанские валы сомкнутся над вселенским хаосом.
Конец близок. Я слышу шум у двери, словно в нее протискивается чье-то гигантское скользкое тело. Им не найти меня… О боже, эта рука! В окно! В окно!
Перевод Вадима Эрлихмана
Рассказ написан в июле 1917 года и впервые опубликован в ноябре 1919-го в журнале “The Vagrant”. Входит в «знаковую» для американских читателей и фанатов антологию «Дагон и другие жуткие рассказы» (1986), выдержавшую множество переизданий. Рассказ относится к раннему творчеству автора, в нем впервые появляется один из «лавкрафтианских» лейтмотивов – осознание главным героем ничтожности человечества в мире, где властвуют некие скрытые безымянные силы. Дагон (многократно упоминаемый как бог Глубоководных в «Мгле над Иннсмутом») – идол западных семитов, покровитель рыбалки. Культ Дагона был распространен у филистимлян и племен, заселявших правый берег среднего Евфрата, изображавших его как тритона – мужчину с рыбьим хвостом вместо ног. У него нет активной роли в главных мифах и легендах, где он обычно лишь упомянут как отец Ваала. Дагон встречается в угаритских списках жертвоприношений, что, вероятно, подтверждает его важность также и для религии угаритов (как минимум один из двух основных ее храмов мог быть храмом Дагона, где ему приносили жертвы). Однако ни один древний текст точно не проясняет ни природу, ни происхождение имени этого божества (одна из этимологических гипотез связывает имя с др. – евр. דג («даг», «большая рыба»).