Конечно же, все эти россказни – нелепые пережитки старых времен. Да и сам Данвич невероятно стар – куда как старше любого другого поселения в радиусе пятидесяти километров. К югу от поселка еще можно найти стены погреба и печную трубу древнего дома Бишопов, построенного до 1700 года, в то время как руины возведенной в 1806 году мельницы у водопада – самый «молодой» образец зодчества в тех краях. Промышленного расцвета тут будто и не случалось, не охватила Данвич и «фабричная лихорадка» девятнадцатого века. Старее прочих сооружений большие кольца грубо отесанных каменных колонн на вершинах холмов, но их чаще приписывают индейцам, нежели поселенцам. Залежи черепов и костей, найденные внутри этих кругов и вокруг большого камня, схожего формой со столом, что на Дозорном Холме, поддерживают распространенное мнение, что в таких местах некогда хоронили усопших индейцы-покамтаки. Впрочем, многие этнологи, не принимая во внимание абсурдную неправдоподобность своей версии, упорно настаивают, что покоятся там останки белых людей.
Именно в Данвиче, в большом полупустом фермерском доме, стоявшем у самой горы, в шести километрах от поселка и в двух с небольшим – от ближайшей усадьбы, в воскресенье, 2 февраля 1913 года, в 5 часов утра пришел в этот мир Вильбур Уэйтли. Дату запомнили так хорошо, потому что роды выпали на Сретение – праздник, традиционно отмечаемый в Данвиче под совсем другим названием, – и еще потому, что в ночь перед родами все собаки в округе захлебывались лаем, а с холмов доносился странный гул.
Меньшего внимания заслуживал тот факт, что мать младенца происходила из вырождающейся линии рода Уэйтли. Эта уродливая тридцатипятилетняя альбиноска всю жизнь прожила с полоумным отцом, который в молодые годы среди соседей прослыл колдуном. Лавиния Уэйтли никогда не была замужем, но положения своего нисколько не стыдилась – впрочем, к таким вещам в Данвиче относились без предосудительства. Она игнорировала сельские сплетни о личности предполагаемого отца – а о нем в Данвиче гадали так вольно, насколько хватало фантазии – и искренне гордилась сыном, чья смуглая физиономия с козлиным профилем разительно контрастировала с белой кожей и красноватыми глазами матери. Не раз и не два поминала Лавиния, что-де младенца ждет большое будущее и что подвластны ему будут совершенно «особые силы».
Ворожба Лавинии не удивляла окружающих: еще в детстве она бесстрашно бродила по окрестным холмам в одиночку, а дома зачитывалась ветхими отцовскими фолиантами, что составляли наследство двухсотлетнего рода Уэйтли. Она никогда не ходила в школу, но запросто держала в голове тысячи отрывков из произведений античных авторов, которыми пичкал ее отец. Уединенный дом на отшибе издавна внушал страх, и причиной тому была репутация старшего Уэйтли как колдуна, чья супруга странно и скоропостижно скончалась в пору двенадцатилетия Лавинии, – само собой, никто не хотел иметь с такими людьми дела. Росшая в одиночестве в столь необычной среде, Лавиния вволю предавалась диким, грандиозным мечтаниям и странным занятиям; у девочки было полно свободного времени еще и потому, что работы по дому, где давно отказались от порядка и чистоты, оставалось совсем немного. В ночь, когда родился Вильбур, были слышны ужасные крики женщины; их эхо заглушало даже звуки, доносившиеся из глубин холмов, и лай собак.
На рождение Вильбура повитуху звать не стали, и о его приходе в мир соседи узнали лишь через несколько дней, когда старый Уэйтли спустился по свежему снегу в деревню и повел с сидевшими в бакалейном магазине Осборна странные речи. Облик старика заметно переменился: еще недавно казавшийся провозвестником темных сил, внушающим страх, сейчас Уэйтли будто сам опасался чего-то и слегка витал в облаках. Но ведь старший Уэйтли был не из той породы людей, каких могло бы смутить или даже напугать рождение чада… Много лет спустя люди вспоминали слова старика, сказанные им тогда:
– Меня не касается, о чем будут судачить кругом, но ежели сынишка Лавинушки моей хоть каплю будет на своего зачинателя похож, вы и представить не можете, какая заварится тут каша. Не только ведь людей земля эта носит, а и еще кой-кто на нее захаживает. Дочка много читала, много такого знает, о чем вы, простачье, и гадать не смеете. Как мне видно, так супруг ее так же хорош, как и любой муж, которого можно найти по эту сторону от Эйлсбери, и если бы вы знали о холмах так же много, как я, то перестали бы лясы точить о венчании в церкви. И вот что я вам еще скажу: придет время – и тисы на Дозорном Холме услышат, как чадо Лавинии огласит имя отца своего с самой вершины!..
Единственными людьми, повидавшими Вильбура в первый месяц жизни, были дальний родич Захария Уэйтли – из числа тех наследников фамилии, что еще вели более-менее цивилизованный быт, – и гражданская жена Эрла Сойера, некая Мэйми Бишоп. Первый раз эта особа пришла в дом Лавинии из чистого любопытства и, судя по еще нескольким последующим визитам, а также по рассказам об увиденном, унять его так и не смогла. Захария же привел к Уэйтли пару коров породы «олдерни» – старик их купил у его сына Кертиса. Вплоть до самого рокового 1928-го семейство Уэйтли еще не раз пополняло поголовье скота, но сырой хлев при доме как стоял полупустым, так полупустым и оставался. Однажды селян настолько разобрало любопытство, что они взялись украдкой подсчитывать скотину, пасшуюся на опасно крутом склоне холма, начинавшегося сразу за старым домом. Взялись – да так и не насчитали больше десяти или двенадцати анемичных животных, казавшихся обескровленными. Очевидно, какая-то хворь – от негодного подножного корма или буйной плесени на бревенчатых стенах в хлеву – привела к падежу скота. На телах еще живых коров выделялись странные не то волдыри, не то свищи, смахивавшие немного на порезы; кое-кто из проявлявших к жизни Уэйтли интерес божился, что такие же есть и на шее у старого хозяина подворья, а также на снежно-бледном теле его неряхи-дочери.
В первую же весну после рождения малыша Лавиния вернулась к прогулкам в холмах, только теперь уже не одна, а со смуглым ребенком в несоразмерно длинных руках. В ту пору почти все селяне повидали Вильбура, в самом буквальном смысле росшего не по дням, а по часам. Скороспелость ребенка иначе как феноменальной назвать язык не поворачивался, ибо через каких-то три месяца жизни Вильбур походил на вполне развитого годовалого, никогда не плакал и был сдержан в проявлениях эмоций. Впрочем, даже при таких вводных народ в Данвиче изумился, когда к семи месяцам Вильбур сделал первые неуверенные шаги. Через месяц от неуверенности и следа не осталось.
Примерно в ту же пору, в канун Дня Всех Святых, в полночный час огромный костер заметили сложенным и запаленным на вершине Дозорного Холма – там, где среди могильных костей стоял древний камень, похожий на стол. Волна пересудов прокатилась по Данвичу, стоило Сайласу Бишопу – одному из относительно благополучных представителей фамилии – помянуть, что где-то за час до появления зарева он увидел, как Вильбур мчал вверх по склону холма впереди матери. Сайлас загонял отбившуюся от стада телку, но чуть не позабыл о ней, когда в тусклом свете пастушьей лампы быстро мелькнули два силуэта. Они почти бесшумно пересекли подлесок, и изумленному Сайласу померещилось, что оба бегуна были совершенно нагие.
– Хотя Вильбур, – позже добавил он, – Вильбур-то точно был в каком-то исподнем, ноги-то у него не от волос же такие черные были! Да и пояс там был чудной какой-то – по ветру бахрома так и развевалась…
После Дня Всех Святых Вильбур повадился ходить в люди в плотно подогнанной и наглухо застегнутой одежке. Малейший беспорядок в наряде вызывал у него раздражение, если не откровенную тревогу. Этот контраст между ним и его вечно неухоженными матерью и дедом был, по всеобщему мнению, необъясним – до тех пор, пока ужасный случай 1928 года не расставил все по местам.
В январе сельские кумушки разнесли новый слух о том, что «негритенок Лавинии» заговорил, а ведь ему исполнилось всего одиннадцать месяцев. Заговорил по-настоящему – не младенческим лепетом и, что еще страннее, без привычного местным акцента. Странное чадо не отличалось болтливостью, но если и молвило слово, то в его речи проявлялось нечто неуловимое, напрочь отсутствовавшее в разговорах селян. Голос звучал со странными интонациями, словно связки имели некий необычный изъян. Лицо Вильбура тоже с первого взгляда привлекало внимание. У него был слабый подбородок, совсем как у матери и деда, зато крупный и мясистый, преждевременно оформившийся нос придавал Вильбуру вид взрослого человека; выражение темных, практически черных глаз несло недетскую печать сверхъестественного ума. Красавцем отпрыска Лавинии никто не считал, ибо в грубых чертах лица, в смуглой коже с широкими порами, в чуть заостренных ушах просматривалось нечто звериное, не от мира людей. Ясное дело, селяне сторонились мальчишки и все свои догадки о странностях его роста строили вокруг колдовских штучек старшего Уэйтли, который в свое время, сидючи в кольце камней с огромным раскрытым талмудом в руках, воззвал: «Йог-Сотот!» – и холмы в округе заходили ходуном.
Собаки также страшно невзлюбили Вильбура и при всякой оказии норовили кинуться на него с остервенелым лаем.
Между тем старший Уэйтли продолжал закупать скот, хотя стадо его по-прежнему не прирастало. Кроме того, он повадился валить деревья и распиливать их на доски. Как позже выяснилось, глава семейства взялся за починку заброшенных помещений своей усадьбы. Задняя часть дома с типичной для здешних мест островерхой крышей вдавалась в скалистый склон холма; трех наименее развалившихся комнат первого этажа вполне хватало самому Уэйтли и его дочери. Сил старику, похоже, было не занимать, раз он в одиночку взялся за столь тяжелую работу, и, хотя он частенько бормотал себе что-то под нос, точно безумный, за трудами его явно стоял трезвый расчет. Старший Уэйтли начал плотничать сразу после рождения Вильбура, приведя в порядок одну из приусадебных сараюх, ошкурив все бревна и навесив на дверь новый прочный замок, и теперь, восстанавливая запущенный верхний этаж своего дома, демонстрировал мастерство и усердие. Странность поведения проявилась только тогда, когда гла