ва семейства плотно забил досками все окна той части дома, которую решил вернуть к жизни, – хотя многие заявляли, что уже тот факт, что старший Уэйтли вообще занялся восстановлением дома, есть признак безумия. Менее неожиданным было то, что внизу старик оборудовал для своего внука комнату, которую иные посетители дома видели, хотя на заколоченный второй этаж никого не пустили. Покои для внука дед снабдил крепкими стеллажами до самого потолка; на них он потихоньку и в строгом порядке стал раскладывать все подпорченные древние книги и их части, прежде беспорядочно валявшиеся по углам.
– Мне они в свое время славно служили, – говорил старик, пытаясь склеить разорванную, покрытую старинным готическим шрифтом страницу при помощи клейстера, сваренного на ржавой кухонной плите, – но парнишке они явно понадобятся поболе, чем мне. Надобно, чтобы все они были в полном порядке, потому как учиться он будет только по ним.
Когда в сентябре 1914 года Вильбуру исполнился год и семь месяцев, он был ростом с четырехлетнего, в совершенстве владел речью и слыл невероятно умным собеседником. Он свободно ходил по полям и холмам, сопровождал Лавинию во всех ее вылазках. Дома Вильбур прилежно и увлеченно изучал странные гравюры и схемы в книгах деда, а долгими, тихими вечерами старик Уэйтли лично занимался образованием внука, задавая вопросы и поучая. К тому времени реставрация дома окончилась, и наблюдавшие за ней недоумевали, зачем одно из верхних окон превратили в сплошную дощатую дверцу. Это было окно в задней части восточного фронтона, близко к холму; никто не мог взять в толк, почему к нему пристроили что-то вроде мостика или сходней до самой земли. И еще одно событие заставило окружающих недоуменно пожимать плечами: первая подвергшаяся реновации постройка Уэйтли – ошкуренная сараюха, всегда до той поры запертая на замок, – теперь стояла открытой настежь. Дверь висела на разболтанных петлях, и, когда Эрл Сойер, приведший очередного бычка на продажу, сунулся в сарай, бедолагу едва не свалил с ног отвратный, чуждый смрад, напомнивший смутно о вони в кругах из каменных колонн на вершинах холмов. Ничто нормальное или привычное, по разумению Эрла, не могло и не должно было так вонять. Но, по правде говоря, дома и хозяйственные постройки жителей Данвича не благоухали никогда.
Последующие месяцы не были богаты на события, если не считать таковыми постепенное, но неуклонное усиление таинственных шумов где-то под землей, в недрах холмов. Накануне мая 1915 года случились подземные толчки, которые ощутили даже жители Эйлсбери, а на следующий День Всех Святых из-под земли неслись раскаты, подозрительно хорошо согласованные с полыханием костров – «кознями ихних Уэйтлиевых ведьм» – на вершине Дозорного Холма.
На четвертом году жизни Вильбур уже выглядел как десятилетний. Читал он жадно и самостоятельно, но говорил куда реже, чем раньше. Людям случалось слышать от него слова на незнакомом языке, да в таком поразительном ритме, что в жилах стыла кровь. В народе широко обсуждалось неприятие, которое питали к мальчишке собаки; против них у Вильбура было припасено оружие, и он им частенько пользовался, что не прибавляло ему любви среди селян, державших у себя верных косматых сторожей.
Редкие посетители дома Уэйтли все чаще заставали Лавинию на первом этаже одну. С перекрытого второго неслись непонятные крики и топот. Лавиния никогда не рассказывала, что делают там ее отец и сын, хотя однажды, когда торговец рыбой шутки ради дернул закрытую на замок дверь, ведущую к лестнице, женщина от страха побелела пуще естественной бледноты, став похожей на призрак. Торговец этот рассказал отиравшимся у магазина бездельникам, что, как ему помни́лось, по половицам сверху лупила копытом лошадь. Селяне вспомнили о дверце-окне со сходнями, о пропавшем незнамо куда скоте, о варварских ритуалах, проводившихся старшим Уэйтли в молодости, и о том, что собаки стали ненавидеть и бояться всего дома Уэйтли так же яростно, как ненавидели и боялись юного Вильбура лично.
В 1917 году грянула война, и сквайру Ксавьеру Уэйтли, председателю местной рекрутской комиссии, пришлось немало потрудиться, дабы покрыть квоту призывников из Данвича, пригодных хотя бы к отправке в тренировочный лагерь. Правительство, крайне обеспокоенное подобными признаками массового упадка в регионе, отправило нескольких офицеров и медэкспертов для расследования – дело, возможно, еще живо в цепкой памяти подписчиков новоанглийских газет. Именно шумиха вокруг расследования навела репортеров на след Уэйтли и толкнула Boston Globe и Arkham Advertiser на публикацию ярких воскресных историй о не по годам развитом юном Вильбуре, черной магии старого Уэйтли, полках со странными книгами, перекрытом втором этаже фермерской усадьбы, странностях округа в целом и «говорящих холмах». Вильбуру тогда было четыре с половиной года, но выглядел он на добрые пятнадцать – при грубой темной щетине, с ломким голосом.
Эрл Сойер сопроводил в дом Уэйтли две группы репортеров и обратил их внимание на странный смрад, который теперь, казалось, просачивался из заколоченных верхних комнат. Эрл отметил, что это был точно такой же запах, какой мужчина учуял в сарае, брошенном на произвол судьбы по окончании ремонта дома; такой же запах он вроде бы улавливал возле каменных кругов в горах.
Жители Данвича читали эти статьи по мере выхода и потешались над очевидными ляпами. Люди недоумевали также, почему писаки так много внимания уделили тому факту, что старший Уэйтли всегда уплачивал за свой скот золотыми монетами чрезвычайно старой чеканки. Странное семейство встречало непрошеных гостей с плохо скрываемой неприязнью, хотя спровадить их никто из Уэйтли не отваживался – страшились дальнейшей огласки, которую непременно бы вызвало яростное сопротивление или молчание.
В последующее десятилетие летопись семьи Уэйтли вполне вписалась в ход жизни нездорового в целом данвичского общества, спокойно относившегося к странностям и осуждавшего лишь свальный грех в канун мая и День Всех Святых. Два раза в год Уэйтли жгли костры на вершине Дозорного Холма, и в это время горы «говорили» с большей силой и охотой. Странные же и зловещие вещи происходили в уединенном доме круглый год; со временем гости Уэйтли стали утверждать, что слышали странные звуки, доносившиеся с заколоченного верхнего этажа даже тогда, когда вся семья сидела внизу, и часто при этом задавались вопросом, быстро и безболезненно или, наоборот, долго и мучительно приносится в жертву корова или бычок. Ходили разговоры о жалобе в окружной комитет на живодерство, но дальше слов дело не пошло, ведь жители Данвича не стремились привлечь к своей вотчине внимание внешнего мира.
В 1923 году, когда Вильбуру исполнилось десять лет и его ум, голос, телосложение и бородатое лицо указывали на наступившую зрелость, на ферме возобновились строительные работы. По содержимому мусора соседи поняли, что Уэйтли разом снесли внутренние перегородки и пол чердака, и теперь между нижним этажом и крышей – одно сплошное помещение. Разобрали и большую центральную трубу – теперь от ржавой печи наружу шел ненадежный дымоотвод из хрупкой листовой жести.
На следующую весну старший Уэйтли заметил, как большие стаи козодоев слетаются под окна их усадьбы из лощины Холодных Ключей, чтобы голосить по ночам. Старик явственно усматривал в том некий знак и твердил посетителям магазина Осборна, что его час почти пробил.
– Теперь они орут в лад моему дыханью, – говорил он. – Похоже, душу собираются сцапать: видят же, что моя вот-вот подастся наружу, и упущать не хотят. Вы, друзья, все поймете, как меня не станет, – сграбастали аль нет. Ежели да – петь и хохотать будут аж до самой зорьки. А ежели прохлопают клювами – так молчком и уйдут. Ибо не всякая душа легко дается…
В ночь Ламмаса[30] 1924 года доктора Хоутона из Эйлсбери поспешно выкликал сам Вильбур Уэйтли – нещадно пришпоривая свою единственную лошадь, он проскакал сквозь темень ночи от дома до магазина Осборна, где имелся телефон. Старика доктор застал в крайне тяжелом состоянии, с сердечной недостаточностью и хрипящим дыханием, возвещавшим скорую кончину. Оплывшая дочь-альбинос и бородатый внук стояли у изголовья одра, в то время как под сводами дома носились странные беспокойные звуки, похожие на ритмичный шум набегавших на ровный берег волн. Доктора, однако, сильнее обеспокоила болтовня ночных птиц снаружи. Кажущийся несметным легион козодоев выкрикивал без конца и края свои невразумительные призывы, дьявольски ладно подогнанные под натужные вдохи умирающего. Явление показалось Хоутону столь же жутким и неестественным, как и всё в этих краях, куда доктор так неохотно поехал по срочному вызову.
К часу ночи старик Уэйтли пришел в сознание и через сдавленное рукой смерти горло выдавил несколько слов, напутствуя внука:
– Больше места, Вилли, больше места, да поскорее! Ты растешь быстро, а тот – второй – еще быстрее! Скоро, скоро ужосослужит он тебе… Открой проход к Йог-Сототу длинным наговором со страницы семьсотпесятодин… а потом уж жги, жги стены, что сдерживают его! Огнь, что рожден от воздуха, ему ужо не навредит…
Не подлежало сомнению, что старик окончательно обезумел. Помолчав немного, козодои опять подстроили свой грай под переменившийся ритм дыхания, пока отголоски с гор все звенели вдали. Глава семейства добавил:
– Корми его регулярно, Вилли, и следи за количеством; но шибко расти в этом месте не давай, потому что, ежели он разнесет комнатушки или сбежит до того, как ты откроешься для Йог-Сотота, все кончено будет, все прахом пойдет… Только те, кто извне, могут заставить, чтобы он дело делал да всходы давал… только Древние, что вернуться сюда хотят…
Он опять захрипел, закряхтел, и Лавиния ахнула, услыхав, какой дикий гомон подняли козодои. Прошел час, прежде чем старик затих навсегда, глотнув воздуха в последний раз. Доктор Хоутон закрыл старшему Уэйтли глаза, и ночные птицы понемногу умолкли. Лавиния рыдала, а ее сын лишь посмеивался в усы да прислушивался к голосу гор – он-то стихать совсем не собирался.