Слейт. И почему я должен бояться того, что она окажется как-то связана с семейством ван дер Хайль?
Канун Вальпургиевой ночи – 30 апреля
Час пробил. Вчера вечером я вышел на улицу и увидел на небе зловещее зеленоватое сияние – все тот же отвратительный змеиный свет, который проступал в глазах и под кожей на портретах в галерее, на чудовищном замке и ключе, в жутких каменных кругах на пике холма и где-то в самых потаенных уголках моего сознания. Слышался резкий, свистящий шепот, похожий на завывания ветра вокруг зловещего кромлеха. Из холодного эфира что-то громко твердит мне: «Подходит время». Это дурной знак, но мне смешны собственные страхи. Разве не на моей стороне мощные чары и Семь Канувших Икон Ужаса – такие силы, что способны всяческую тварь из этого мира и миров внешних подчинить и заставить себе кланяться? Ни к чему колебаться.
Небо необычайно потемнело, словно перед ужасной бурей – еще сильнее той, которая разразилась в мой первый вечер здесь, почти две недели назад. Со стороны деревни (а до нее чуть меньше мили) доносится странный, необычный ропот. Как я и предполагал, вся местная голытьба посвящена в тайну шабаша ведьм и ждет его начала на вершине холма. В доме сгущаются тени. Ключ лежит передо мной и мерцает в темноте зеленоватым светом. В подвал я пока не спускался: лучше повременить, чтобы все эти звуки – шорохи, ропот, приглушенные раскаты далекого грома, гулкие шаги – не лишили меня присутствия духа перед тем, как я открою роковую дверь.
С чем я столкнусь и что мне предстоит сделать – об этом у меня есть только очень смутное представление. Меня ожидает что-то в самом погребе – или же придется углубиться в подземелье? Я еще не все понимаю… и не все стремлюсь понять, несмотря на растущее, необъяснимое и очень неприятное ощущение, что я некогда уже был знаком со страшным домом. Взять хотя бы тот ход, что ведет из запертой комнатки куда-то вниз. Мне кажется, я знаю, почему крыло дома, где расположен погреб, направлено в сторону холма.
6 часов вечера
Из выходящих на север окон могу видеть вершину холма, и на ней – жителей деревни. Похоже, те не замечают близящейся бури, продолжая копать возле большого центрального каменного столба. По-моему, они трудятся как раз там, где находится обрамленное камнями углубление вроде входа в давно заваленный тоннель. Что же будет дальше? В какой мере эти люди соблюдают древние ритуалы, связанные с шабашем ведьм в Вальпургиеву ночь? Ключ жутко сияет, и это уже точно не кажется мне. Решусь ли я употребить его так, как надлежит?
Еще один факт сильно встревожил меня: лихорадочно просматривая книги и короба с фамильными документами в библиотеке, я вдруг наткнулся на более полный вариант имени, столь терзавшего мою память последнее время: Тринтия, жена Эдриана Слейта.
И это имя – Эдриан – подводит меня к тому, чтобы вспомнить все.
Полночь
Ужас выпущен на волю, но я не должен поддаваться слабости. Дьявольски, неистово разразилась буря, и молния трижды ударила в холм, а эти безобразные деревенские жители по-прежнему сгрудились в пределах каменной ограды кромлеха. Могу видеть их, поскольку вспышки молний почти непрерывны.
Силуэты больших, поставленных вертикально камней зловеще вырисовываются на горизонте, источая тусклый зеленоватый свет, отчего их видно даже тогда, когда нет молний. Раскаты грома глушат, и чудится, будто что-то отвечает им невесть откуда. Пока я писал эти строки, язычники на пике холма принялись петь, завывать и что-то выкрикивать, убого репетируя древний ритуал. Дождь льет как из ведра, но они, не обращая внимания, прыгают и визжат в каком-то дьявольском исступлении: «Йа! Шаб-Ниггурат! Черная Коза и ее Легион Младых!»
Однако страшнее всего сейчас в доме. Даже находясь на втором этаже, я слышу в подвале гулкие шаги, бормотание, шуршание, приглушенные раскаты далекого грома в том самом погребе. Они мешают мне вспомнить кое-что – имя Эдриана Слейта странным эхом отдается в моем мозгу. Зять Дирка ван дер Хайля – и его дочь, внучка старого Дирка и правнучка Аваддона Кори…
Позже
Господи, вспомнил наконец, где видел это имя. Вспомнил – и дрожу. Все пропало…
Левой рукой судорожно сжимаю ключ, и он теплеет. Порой что-то непонятное бьется и пульсирует в нем до того отчетливо, что я почти чувствую, как сталь оживает и шевелится. Ключ попал сюда из Йан-Хо для чудовищных дел, а ужасный долг их свершения теперь на мне – я слишком поздно понял, что малая толика крови ван дер Хайлей, смешавшись с кровью Слейтов, досталась моим предкам и течет теперь в моих жилах. Остатки мужества покидают меня; нет уже и прежнего любопытства. Я знаю, точно знаю, какая кошмарная бездна уготована мне за этой железной дверью. А если Клэс ван дер Хайль действительно был одним из моих предков – неужели его неслыханный грех должен искупить я?
Но я не хочу – клянусь, не хочу!..
(Дальше почерк становится менее разборчивым)
Слишком поздно – уже не сбегу – спасения нет – черные лапы материализуются – вот-вот сволокут вниз, в подвал…
Перевод Григория Шокина
Рассказ написан Лавкрафтом совместно с Уильямом Ламли в октябре 1935 г. и опубликован в феврале 1938 г. в журнале “Weird Tales”. Сохранившийся черновик Ламли свидетельствует о том, что Лавкрафт оставил лишь несколько общих положений сюжета и полностью переписал весь текст.
Упокоение
В мирных, по смерти хотя бы, пристанищах да отдохну я.
Так как события, о коих пойдет здесь речь, изолировали меня от общества в приюте для умалишенных, я прекрасно осознаю, что мало кто из читателей сочтет мой взгляд на вещи адекватным. К сожалению, люди по большей части обретаются в слишком тесных рамках умозрения – и потому не могут с мерилом терпения и ума подойти к определенным видам восприятия, доступным лишь немногим сверхчувствительным индивидам. Все, что лежит за гранью обыденного опыта, люди отметают. Те из них, кто обладает большей ученостью, знают: кардинального различия между реальным и ирреальным нет – все вещи кажутся такими, какими мы видим их, благодаря тончайшему психофизическому инструментарию, который у каждого свой. Но прозаический материализм масс воспринимает ясновидцев, чей ум проникает за завесу очевидного эмпиризма, как сумасшедших, требующих лечения.
Меня зовут Джервас Дадли. С ранних лет я был фантазер и мечтатель. Достаток семьи избавлял меня от необходимости заботиться о хлебе насущном, а мой темперамент не способствовал единению со сверстниками, чьи развлечения мне казались глупыми, вот я и отпускал свой разум гулять в мирах, отделенных от мира зримого. Юные годы я тратил на чтение малоизвестных книг и прогулки в окружавших родительский дом полях и рощах. Не думаю, что открывшееся мне в тех томах и увиденное в тех полях и рощах совпадает с тем, что видели там мои сверстники, но сказать нечто большее – лишь подтвердить все те жестокие наветы на мой интеллект, которые порой слышу из перешептываний обслуги вокруг меня. Мне достаточно рассказать о событиях, не анализируя причины.
Да, между собой и зримым миром я провел границу – но ни одному человеческому существу не удавалось еще отрешиться полностью от себе подобных, погрузиться в полное одиночество. Урезая общение с живыми, человек неизбежно обращается к чему-то вовсе не живому – или уже не живому.
Рядом с моим домом находилась необычная лесистая лощина, в сумеречных глубинах которой я проводил бо́льшую часть своего времени – читая, думая, мечтая. На поросших мхом склонах были сделаны мои первые детские шаги, а вокруг гротескно искривленных ветвей дубов, что росли там, были сплетены паутины моих первых незрелых фантазий. Я назначал свидания дриадам и частенько наблюдал за их исступленным танцем в боровшихся за право светить лучах убывающей луны… но об этих вещах я не должен теперь говорить. Расскажу лишь об одинокой гробнице в самых темных зарослях на склоне холма – заброшенной гробнице Хайдов, древнего и возвышенного рода, последний прямой потомок которого нашел упокоение в ее черных недрах за много десятилетий до моего рождения.
Эта гробница была сделана из гранита – заветрившегося, обесцвеченного туманами и переходящей из поколения в поколение сыростью. Ее высекли в склоне холма, и снаружи виднелся лишь вход в нее. Дверью служила тяжелая и неприступная каменная плита на ржавых петлях, зловеще приотворенная, вся в оковах тяжелых цепей и запоров, в соответствии с неприглядными обычаями полувековой давности. Приют нескольких поколений, венчавший собой когда-то похоронный склон, не так давно стал жертвой пожара, возникшего от удара молнии. О той разразившейся посреди ночи грозе, уничтожившей фамильный особняк, все старожилы округи рассказывали тихими тревожными голосами, намекая на то, что была она «проявленьем гнева Божьего». Эти слова и интонация, с которой их произносили, с годами укрепили во мне и без того сильный интерес к гробнице, укрывшейся за лесом. Как оказалось, пожар тот забрал лишь одну жертву.
Когда последнего из Хайдов хоронили в этом тихом тенистом месте, урну с прахом привезли из далекого чужеземья, куда семья перебралась, когда особняк сгорел дотла. И никого не осталось здесь ныне, кто мог бы принести цветы ко входу в погребальную камеру, и едва ли кто осмеливался задержаться в гнетущих сумерках, будто бы всегда окружавших гробницу, льнувших к ее увлажненной росой тверди.
Никогда не забыть мне тот день, когда я впервые набрел на этот неприметный чертог смерти. Стояла середина лета, и алхимические начала природы превращали пейзажи леса в одну яркую, практически однородную массу зелени; эти моря шелестевшей мокрой листвы и едва уловимые запахи почвы и трав пленили мои чувства. В такой обстановке разум теряет перспективу; время и пространство кажутся нереальными, и эхо забытого доисторического прошлого настойчиво бьется в очарованном сознании. Я весь день бродил по ложбине, в таинственной роще, думая о том, о чем не следует думать, и беседуя с вещами, коим нельзя давать имена. В свои десять лет я видел и слышал много чудес, неизвестных большинству, и в некоторых отношениях был поразительно зрел. Когда, пробираясь меж двух кустов дикого шиповника, я внезапно наткнулся на вход в гробницу, то даже не понял, что именно обнаружил. Темные гранитные глыбы, странно приоткрытая дверь и ритуальная резьба над аркой не вызвали у меня никаких ассоциаций скорбного и жуткого характера. О могилах и гробницах я знал и воображал многое, но из-за своего своеобразного темперамента был огражден от всякого контакта с церковными дворами и кладбищами. Странный каменный куб на лесистом склоне был для меня лишь источником интереса и размышлений; и его холодное, сырое нутро, в которое я тщетно заглядывал через щелочку, не намекало мне на смерть и траур. Но именно в то мгновение любопытст