Наш Гарри, юнец, хоть и правит осанку, —
Под лавкой ему возлежать спозаранку!
Но чаши наполним – и всё как сначала:
Под лавкой, то верно, нет смерти оскала!
Пусть пьянство и грех,
Мы выпьем – за всех,
Ведь там, под землею, утихнет наш смех!
Обвил меня змий! Не могу и шагнуть!
Домой уж едва ли сыщу верный путь.
Хозяйка! Пусть Бетти извозчика свистнет.
На счастье, супруги не видно и близко…
Так дайте ж мне руку —
Я навеселе,
Но счастлив, покуда не предан земле!
Примерно в то же время я начал бояться огня и молний. Прежде я был к ним скорее безразличен, зато теперь они будили во мне ужас без очевидной причины, и всякий раз, как небеса загорались электрическим огнем, я искал спасения в укромных местах. Днем моим излюбленным укрытием служил подвал в развалинах сгоревшего поместья – там я любил воображать, как он был обставлен изначально. Однажды я случайно напугал деревенского жителя, уверенно приведя его в этот тайник, о существовании которого он, как оказалось, не знал – место было скрыто от глаз, а дорогу к нему позабыло уже не одно поколение.
В конце концов наступил тот несчастливый момент, когда родители, встревоженные переменами в поведении и внешнем виде своего единственного сына, имея притом самые добрые намерения, стали прилагать все усилия, чтобы следить за каждым моим шагом. Это грозило разразиться бедой. Я никому не говорил о своих посещениях гробницы, ревностно храня секрет с самого детства. Теперь же настала эра осторожности – я устроил хитроумный лабиринт в лесной ложбине, чтобы сбить с толку возможных преследователей. Ключ от гробницы я повесил на цепочку, надетую на шее, – и никогда не выносил из склепа ничего, что могло показаться подозрительным или привлечь к моей персоне нежелательное внимание.
Однажды утром, после очередного ночного бдения, я закреплял цепь на двери не слишком твердой рукой – и вдруг увидел в кустах неподалеку испуганное лицо соглядатая. Сомнений не было: приют мой найден, объект ночных визитов раскрыт. Человек тот не вышел ко мне, и я поспешил домой, надеясь послушать, что он сообщит моему измученному заботами отцу. Все ли временные пристанища, кроме того, что скрыто за оцепленной дверью, ведомы окружающим? Вообразите мое изумление, когда я услышал, как шпион осторожным шепотом поведал, что я провел ночь не в гробнице, а возле входа в нее, глядя на дверь полузакрытыми глазами сомнамбулы. Судя по всему, некая сверхъестественная сила, будучи на моей стороне, навела на него морок.
Осмелев от этого покровительства, я возобновил посещения гробницы – в полной уверенности, что никто не увидит, как я туда проникаю. Целую неделю я от души наслаждался частым пребыванием в веселой компании мертвецов, которых не должен и не хочу здесь описывать, как вдруг случилось то, что привело меня в сие ненавистное обиталище грусти и однообразия.
Мне не следовало уходить из дома в ту ночь, ибо в воздухе трепетало предчувствие грозы, погромыхивал гром в свинцовых тучах, дьявольское свечение поднималось от топи на дне ложбины. Зов мертвых тоже показался мне иным: не из гробницы он прозвучал, но из обугленных руин подвала на гребне холма. Оттуда могущественный демон поманил меня своим незримым перстом, когда я вышел из рощи на голый участок перед развалинами. При неясном свете луны я был одарен новым видением.
Особняк, исчезнувший с лица земли столетие назад, вновь вознесся во всем своем великолепии перед моим восторженным взором. Все его окна были ярко, почти что слепяще освещены. По длинной подъездной аллее к нему двигались экипажи бостонской знати, обгоняя толпы гостей в изысканных и напудренных париках, шедших пешком из окрестных особняков. Я слился с этой толпой, хотя и понимал, что отношусь к хозяевам, а не к гостям. В огромном зале гремела музыка, слышался смех, в бокалах с вином играли яркие блики от тысяч свечей. Иные лица были мне знакомы… мне следовало бы знать их лучше, если бы смерть не поглотила их и печать разложения не легла бы на их останки. В этой бурной, гулящей, беззаботной толпе я ощутил себя свободным от каких бы то ни было норм приличия. Веселое богохульство потоками лилось с моих губ; своими шокирующими выходками я нарушал и Божьи заповеди, и законы, писанные людьми, и правила, установленные самой Природой. Внезапно раскат грома, перекрывший даже шум гульбы, расколол пространство над нашими головами и заставил примолкнуть от страха даже самых смелых в этой озорной компании. Дом наполнили красные языки пламени и обжигавшие потоки раскаленного воздуха. Все участники этого странного шабаша, охваченные паникой от свалившегося на их головы несчастья, бегством спасались в ночи – и теперь уж точно я остался один, пригвожденный к месту унизительным страхом, равного которому прежде никогда не испытывал. И почти сразу к одному страху добавился другой: сожженный заживо дотла, развеянный четырьмя ветрами, я, может статься, так и не найду упокоения в гробнице Хайдов! А разве тот гроб не был приготовлен для меня? Разве я не имел права коротать вечность в компании потомков сэра Джеффри Хайда? Имел! Так пусть же смерть взыщет с меня эту бренную плоть, ибо дух мой так и не обрел упокоения в череде воплощений, черной цепью связавшей века! Но тогда и я взыщу со смерти, и раз судьба мне погибнуть в геенне огненной, то труп мой да упокоится там, в алькове склепа, и нигде более! Быть тому – ибо так восхотел Джервас Хайд, не пожелавший разделить тоскливую участь Палинура[53]!
Когда призрак горящего дома истаял, оказалось, что меня скрутили двое – тот подлец, что шпионил за мной из кустов, и еще кто-то незнакомый. Я яростно кричал на них и изо всех сил рвался на свободу. Дождь разил с небес плотными струями, на юге сверкали молнии, и прямо над нашими головами слышались раскаты грома. Я продолжал громко требовать, чтобы меня погребли в склепе Хайдов, а рядом стоял мой отец, ужасно постаревший в своем горе; он приказал этим псам обходиться со мной осторожнее. Черная круглая отметина на полу, кажется, осталась после угодившего сюда разряда, и на этом месте толклись селяне, ставшие очевидцами случившегося: с фонарями в руках они искали маленькую шкатулку старинной работы, которую на мгновение высветила молния.
Поняв тщетность своих попыток вырваться, я перестал изворачиваться и устремил взгляд на этих искателей сокровищ. Шкатулка, замочек которой был вскрыт ударом молнии, выкорчевавшей ее из земли, содержала много любопытных старых бумаг и ценностей. Меня заинтересовал лишь один предмет: фарфоровая миниатюра молодого человека в красиво завитом парике с косицей. Его лицо было точной копией моего – или по меньшей мере лицом моего утерянного брата-близнеца.
На другой день меня заточили в эту комнату с решетками на окнах. Но я узнавал обо всем, о чем хотел, от старого прямодушного Хирама – слуги, сопереживавшего моей юности и, подобно мне, ценившего упокоение. То, что я осмелился поведать о пережитом мною во склепе, у остальных вызывало лишь снисходительные улыбки. Отец, часто навещающий меня, уверяет, будто я никак не мог проникнуть туда, и божится, что к ржавому замку не прикасались, наверное, уже полвека. Он сам все проверил и убедился; утверждает даже, будто в поселке все знали о моих кладбищенских приключениях и следили за мной, пока я спал снаружи, с полузакрытыми глазами, устремленными на приотворенную дверь. Этим утверждениям я не могу противопоставить никаких вещественных доказательств, ибо ключ от замка пропал в ту страшную ночь, когда меня схватили. Отец не придает значения и моим необычным познаниям о прошлом, заимствованным из встреч с мертвецами: он считает их почерпнутыми из старинных книг фамильной библиотеки. Если бы не старый мой слуга Хирам, я бы и сам полностью уверился в своем безумии.
Но Хирам, верный до конца, посоветовал открыть людям мою историю – или по крайней мере ее часть. Неделю назад он отпер замок, снял с двери цепь и с факелом спустился во мрачные недра гробницы. На мраморном постаменте в алькове он увидел гроб – старый, но пустой; на потускневшей от времени табличке на нем значилось только имя: ДЖЕРВАС. Значит, тот деревянный камзол – по мне; и в том склепе мне все же обещан вечный покой.
Перевод Григория Шокина
Лавкрафт написал этот рассказ в двадцать семь лет (в 1918 г.), находясь под впечатлением от творчества Эдгара По, в частности от «Падения дома Ашеров», а также от легенд об Арденском лесе и европейском Шварцвальде. Английская готическая литература часто описывает «поляны фейри» и «зачарованные леса», и в данной истории Лавкрафт уверенно следует ее канонам, вплетая троп о феях, совращающих юношу, в классическую канву истории о «нехорошем захоронении». Известно, что в религии Древнего Египта был популярен обряд, когда человек спал в склепе или крипте, чтобы в состоянии сна отправиться в мир духов и повстречаться с усопшими, а также повидать могущественных демонов или даже богов. Сюжет произведения содержит многие детали из древнеегипетского мифа о жреце Хонсуемхебе и беспокойном духе, который требовал восстановления своей разрушенной гробницы.
Ньярлатхотеп
Ньярлатхотеп – Крадущийся Хаос… Я – последний, и я изреку в чуткую пустоту…
Не помню точно, когда это началось – несколько месяцев тому назад, кажется. Всеобщая напряженность достигла ужасных высот. К череде политических и социальных потрясений добавилось странное, мрачное предчувствие ужасающей физической опасности; опасности широко распространенной и всеобъемлющей, такой, какую можно представить только в самых диких ночных фантазиях. Я помню, что люди ходили с бледными и встревоженными лицами и шептали остережения и пророчества, которые никто не осмеливался сознательно повторить или признать услышанными. Над нашим миром гнетуще довлело чувство непомерной вины, и из межзвездных бездн на него обрушивались холодные потоки, от коих люди на неосвещенных пустырях обращались в дрожь. Времена года отреклись от привычной очередности – осень дышала адской жарой, и все мы чувствовали, что мир – а может статься, и вся Вселенная – переходит из-под кон