именно я буду иметь дело! Но я обещаю держать тебя по телефону в курсе каждого своего шага – как видишь, провода у меня хватит до центра Земли и обратно!
Эти слова, произнесенные с поразительной невозмутимостью, так и звучат у меня в ушах, и я прекрасно помню свои бурные возражения. Мне отчаянно хотелось сопровождать друга в эту могильную бездну, однако Уоррен был тверд и непреклонен. В какой-то момент он даже пригрозил отменить экспедицию, если я буду продолжать настаивать, – и угроза эта возымела действие, поскольку он единственный обладал ключом к цели. Все это запечатлелось в моей памяти, хотя теперь для меня и составляет загадку, что мы пытались там отыскать. Заручившись моим неохотным согласием, Уоррен поднял катушку провода и подготовил аппараты. По его кивку я взял один из них и уселся на старинное выцветшее надгробие поблизости от только что вскрытого проема. Уоррен пожал мне руку, взвалил на плечо катушку и исчез в этом неописуемом склепе. Какое-то время еще виднелось свечение его фонаря и слышалось шуршание провода, который он прокладывал за собой, но отсвет вскорости резко пропал – по-видимому, из-за поворота каменной лестницы, – а звук стих. Я остался в одиночестве, хотя и связанным с неведомыми недрами посредством магических жил, чья изоляционная оболочка зеленела в пробивавшихся лучах старой луны.
В уединенной тишине дряхлого и заброшенного города мертвых разум мой порождал леденящие кровь фантазии и иллюзии, и гротескные гробницы и монолиты словно бы обзаводились жуткой личностью, неким частичным сознанием. В темных краях удушаемой сорными травами низины, казалось, таились некие аморфные тени, что вдруг проносились нечестивыми ритуальными процессиями мимо порталов истлевающих склепов в склоне – тени, что никак не мог отбрасывать проглядывавший бледный лунный серп. Я все смотрел в свете электрического фонаря на часы, с лихорадочным беспокойством вслушивался в телефонную трубку, однако более четверти часа аппарат безмолвствовал. Но вот из него раздалось едва различимое пощелкивание, и я сдавленным голосом позвал своего друга. Вопреки переполнявшим меня дурным предчувствиям, я все-таки оказался не готов к словам, что пробились из этого сверхъестественного подземелья с куда более встревоженной и нетвердой интонацией, нежели мне когда-либо доводилось слышать от Харли Уоррена. Тот самый человек, что совсем недавно покинул меня с невероятным спокойствием, теперь отзывался из глубин дрожащим шепотом, пугавшим сильнее самого пронзительного крика:
– Боже! Если бы ты только видел то, что вижу я!
Меня не хватило на ответ. Разом лишившись дара речи, я только и был способен, что ждать. И исступленное шептание раздалось вновь:
– Картер, это так ужасно… Чудовищно… Невообразимо!
На этот раз я совладал со своим языком и осыпал его целым ворохом вопросов. Я продолжал испуганно повторять:
– Уоррен, где ты? Уоррен, что там?
И снова послышался тенор моего друга, по-прежнему сиплый от страха, однако теперь и явственно исполненный отчаяния:
– Картер, я не могу сказать! Тут нечто совершенно немыслимое… Я просто не смею говорить об этом… Человек не может жить с таким знанием… Боже праведный! Подобное мне и не снилось!
Снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь моими уже откровенно бессвязными расспросами. Наконец Уоррен отозвался, на сей раз и вовсе в диком ужасе:
– Картер! Ради всего святого, толкни плиту на место и убирайся отсюда, если можешь! Живо! Бросай вещи и беги прочь – это твой единственный шанс! Делай как говорю, без всяких объяснений!
Я слышал его, но только и мог лихорадочно повторять вопрос за вопросом. Меня окружали гробницы, тьма и тени, а внизу таилась некая угроза за пределами людского воображения. Но мой друг находился в еще большей опасности, и сквозь ужас я негодовал: Уоррен, видать, полагает, что я могу бросить его при таких обстоятельствах! И вот опять – щелчки, пауза, за ними – жалобный вскрик:
– Тикай отсюда! Ради бога, опрокинь плиту и тикай отсюда, Картер!
Нечто в мальчишеском словечке товарища, со всей очевидностью перепуганного до смерти, придало мне сил. Моментально придя к решению, я прокричал:
– Уоррен, держись! Я спускаюсь!
Однако в ответ он и вовсе сорвался на вопли полнейшего отчаяния:
– Нет! Ты не понимаешь! Слишком поздно… и виноват только я сам! Опусти плиту и беги! Больше ты уже ничего не сможешь поделать, и никто не сможет!
Его тон снова сменился – стал гораздо спокойнее, словно от безысходного смирения. Лишь тревога за меня по-прежнему придавала его голосу звенящую напряженность:
– Торопись! Пока не стало слишком поздно!
Я пытался не обращать внимания на его слова, пытался стряхнуть с себя сковавший паралич и выполнить обещание броситься вниз на помощь. Однако следующая реплика Уоррена, изреченная шепотом, пронзила меня беспросветным ужасом:
– Картер… живее! Бесполезно… уходи… уж лучше один, чем двое… плита…
Пауза, пощелкивание – и снова его слабый голос:
– Ну вот почти и все… Ты делаешь только хуже… Закрой эту проклятую лестницу и спасайся… Не теряй времени… Ну, бывай, Картер… Больше мы с тобой не увидимся.
После шепот Уоррена переродился в крик – крик, постепенно поднявшийся до визга:
– Будьте прокляты, бесы! Их тут легионы… Боже! Прочь! Прочь! Прочь!!!
После этого – тишина. Не знаю, сколь долго я ошеломленно сидел и шептал, бормотал, звал, кричал в этот телефон. Снова и снова я шептал и бормотал, звал и кричал:
– Уоррен! Уоррен! Ответь! Ты слушаешь?
А затем я очнулся, коронованый ужасом – невероятным, невообразимым, почти что необъяснимым. Казалось, вечность минула с тех пор, как Уоррен выкрикнул свое последнее отчаянное предостережение, – лишь мой собственный голос растревоживал обволакивавшую тишину. Но вот в трубке защелкало, и я весь обратился в слух. Вновь я воззвал: «Уоррен, как слышно?» – и ответ принес помрачение разуму.
Я не пытаюсь, джентльмены, объяснить то нечто… его голос… я даже не отважусь подробно описать его, поскольку первые же слова лишили меня чувств и разверзли в моем сознании пропасть, поглотившую меня, – до того самого момента, когда я пришел в себя в больнице. Скажем так, голос был низким. Глухим. Студенистым. Далеким. Потусторонним. Нечеловеческим. Бесплотным. Что еще сказать? Так закончилось мое приключение, и так заканчивается мое повествование. Я услышал этот голос – и на этом все. Услышал, когда сидел, оцепенев, на том неизвестном кладбище в низине, среди осыпа́вшихся могильных плит и заваливавшихся гробниц, буйной растительности и миазматических испарений. Услышал его изливающимся из глубочайших недр той проклятой вскрытой усыпальницы, пока созерцал танцы аморфных трупоядных теней под треклятой старой луной. И вот что сказал этот голос:
– Дурень, УОРРЕН – МЕРТВ![64]
Перевод Дениса Попова
Рассказ написан Лавкрафтом в декабре 1919-го года и впервые опубликован в «The Vagrant», № 13 (май 1920-го); с. 41–48. Форма повествования, по видимости, представляет собой расшифровку фонозаписи – на восковой диск, как можно предположить на основании времени создания рассказа, – или же стенограммы явственно не первых показаний героя произведения, данных на полицейском допросе. В письме от 27 декабря 1919 года Рейнхарту Кляйнеру (1892–1949), издателю-любителю, одно время даже занимавшему пост мирового судьи, Лавкрафт сообщает: «Я только что завершил рассказ ужасов под названием “Показания Рэндольфа Картера”, основанный на моем настоящем сне…» Сон тот был навеян его профессиональной деятельностью: «Лавкрафт вел в письмах полемику с Лавменом о рассказах ужасов и в начале декабря получил от него письмо на эту тему. В ту же ночь ему приснился кошмар, в котором он вместе с Лавменом выполнял ночью некую загадочную миссию» (Л. Спрэг де Камп. Лавкрафт: Биография. СПб., Амфора, 2008; стр. 184). В чем бы ни заключалась эта литературная полемика, «Показания Рэндольфа Картера» служат наглядным примером лавкрафтовского видения рассказа ужаса, главное в котором отнюдь не продуманность и внятность сюжета, но сама атмосфера страха. И вправду, в ночном кошмаре логика едва ли имеет значение, главное в нем – ощущения и переживания. Потому цель экспедиции двух оккультистов толком не объясняется, лишь туманно сводится к «древней книге, написанной непостижимыми символами», и читателю только и остается предположить, что намерения героев были некоторым образом связаны с нетленными тысячелетними трупами, о которых упоенно распространялся Харли Уоррен.
Невыразимое
В предвечерний час мы сидели на полуразрушенной гробнице семнадцатого века на старом погосте в Аркхеме, рассуждая о невыразимом. Созерцая исполинскую иву в центре кладбища, в ствол которой практически вросла старинная, совершенно нечитаемая могильная плита, я высказал смелую мысль о призрачной, недозволенной к упоминанию пище, которую гигантские корни ивы, может статься, впитывают из этой древней погребальной земли. Мой друг пожурил меня за подобную чушь и заявил, что здесь не хоронили вот уже более века, а потому весьма сомнительно, что в почве содержится что-либо отличное от того, чем дерево питается естественным образом. Кроме того, добавил он, мои извечные отсылки к «невыразимым», «недозволенным к упоминанию» вещам – прием незрелый, всецело отвечающий моей низкопрофессиональной писанине. Уж слишком я люблю заканчивать рассказы тем, как нечто увиденное или услышанное ввергает моих героев в паралич и напрочь лишает мужества, дара речи и способности связно поведать о пережитом. Мы познаем, продолжал мой собеседник, исключительно посредством пяти чувств, а также религиозного восприятия, вследствие чего никак нельзя ссылаться на какой-либо объект или представление, которые не поддаются доходчивому описанию устоявшимися фактологическими определениями или же корректными теологическими догмами – предпочтительно конгрегационалистскими, с какими бы то ни было поправками, что способны предложить традиция и сэр Артур Конан Дойл.