С этим своим другом, Джоэлом Мэнтоном, я частенько сходился в полемике – отнюдь не бурной, впрочем. Он был директором Восточной средней школы, родился и вырос в Бостоне и, в полном соответствии с обычаями Новой Англии, обладал самодовольной глухотой к тонким обертонам жизни. Мэнтон исповедовал убеждение, что сколько-нибудь значимую эстетическую ценность имеет лишь наш обычный объективный опыт и что удел творца заключается не столько в разжигании сильных чувств при помощи сюжета, слога и полета фантазии, сколько в поддержании бесстрастной заинтересованности и уважения к будничным занятиям посредством их точного и подробного описания. И более прочего мой друг не одобрял мою склонность к мистическому и необъяснимому, поскольку, хотя его вера в сверхъестественное и была куда сильнее моей, ни за что бы не признал, что для литературного трактования данная тема достаточно банальна. Способность разума обретать величайшее удовлетворение в бегстве от повседневной рутины, равно как и в творческом и выразительном перестроении образов, которые в силу апатии и привычки в массе случаев низводятся до тривиальных шаблонов сиюминутного бытия, для его ясного, прагматичного и логического ума была чем-то невозможным по факту. Для Мэнтона все вещи и чувства обладали неизменными характеристиками, причинами и следствиями. Пускай он безотчетно и осознавал, что порой разум посещают видения и ощущения, не отвечающие законам геометрии, не поддающиеся классификации и весьма далекие от реалистичности, он все же считал себя вправе самоуправно подводить черту и отвергать всё находящееся за границами восприятия и понимания рядового обывателя. Кроме того, мой друг практически не сомневался, что ничто не может быть по-настоящему «невыразимым». Само это слово казалось ему абсурдным.
И хотя я всецело отдавал себе отчет в тщетности образных и метафизических доводов против самодовольства закоренелого солнцежителя[65], нечто в местности проведения нашей осенней дискуссии раззадорило меня более обыкновенного. Полуразрушенные могильные плиты из аспидного сланца, почтенные деревья и вековые мансардные двускатные крыши населенного призраками ведьм старинного городка, что раскинулся окрест, – все распаляло мой дух на защиту собственного творчества, и вскоре я уже наносил удары по вражескому стану. По правде говоря, пойти в контрнаступление было несложно, ибо я знал, что в действительности Джоэл Мэнтон вполне себе верил в сонм бабушкиных сказок, давно уж изжитых более искушенными мужами в его годы, – например, о том, что мертвецы могут вставать из могил и появляться в самых неожиданных местах, или что старые окна хранят отражения лиц покойников, смотревших в них при жизни. Доверие таким суевериям, заявил я, предполагает веру и в посмертное существование духа отдельно от материи, и в явления за рамками привычных понятий: ведь если покойник может передавать свой видимый или осязаемый образ через половину мира или сквозь века, то что абсурдного в допущении, будто заброшенные дома полны потусторонних тварей, а старинные кладбища кишат бесплотным разумом целых поколений? А раз уж призрак не подлежит ограничению законами материи (иначе как ему реализовывать все приписываемые проявления?), безумно ли воображать сверхъестественно ожившее мертвое в неких формах, – да хоть бы и в бесформенностях! – которые для наблюдающего со стороны человека как раз и должны являться решительно и ужасающе невыразимым? В свете подобных тем «здравый смысл», не без запальчивости убеждал я друга, есть лишь оправдание для бедного воображения и косного образа мыслей.
Уже опускались сумерки, однако желания сворачивать полемику ни у кого из нас не возникало. Мои доводы на Мэнтона впечатления как будто не производили, и он рвался камня на камне от них не оставить, исполненный святой убежденности в собственных суждениях – каковой, несомненно, он и был обязан успеху как учителя, – в то время как я был слишком уверен в своей позиции, чтобы опасаться поражения. Но вот стемнело по-настоящему, и в некоторых окошках в отдалении забрезжил свет, а мы по-прежнему и не думали трогаться с места. Сидеть на гробнице было вполне удобно, и я знал, что моего прозаически настроенного друга совершенно не смущает глубокий разлом в развороченной корнями древней кирпичной кладке у нас за спиной или же густая тень, которую бросало на нас обветшалое брошенное здание семнадцатого века, стоявшее между нами и ближайшей освещенной дорогой. И вот в темноте, на треснувшей гробнице, да вдобавок рядом с безлюдным домом мы и препирались обо всем «невыразимом»; когда мой собеседник в конце концов иссяк на насмешки, я поведал ему об ужасной подоплеке истории, над которой он глумился более всего.
Один мой рассказ назывался «Окно в мансарде»; он был опубликован в 1922 году в январском номере «Уисперс»[66]. Довольно во многих местах, в особенности в южных штатах и на Западном побережье, из-за жалоб кисейных барышень журнал изымали с прилавков, а Новую Англию не проняло совершенно – на мою экстравагантность там лишь пожимали плечами. Начать с того, отмечала публика, что описанное в «Окне…» существо было биологически невозможным – разумеется, это всего лишь один из чокнутых деревенских толков, что Коттон Мэзер по наивности вписал в свой сумбурный труд “Magnalia Christi Americana”[67], да к тому же столь сомнительной достоверности, что даже он не отважился назвать место, где произошло непотребство. А уж то, как я утрировал кратенький очерк старого мистика, и вовсе никуда не годилось, разве что обличало меня как полоумного и пустозвонного графомана. Да, Мэзер сообщил о факте рождения монстра, но лишь пошлый охотник за сенсациями мог додуматься, что существо выросло, заглядывало по ночам людям в окна и пряталось в мансарде, во плоти и в воплощении призрака, пока по прошествии веков некто не увидал его в окне – и впоследствии даже не смог описать, что же это было такое, из-за чего волосы у него враз поседели. В общем, историю «разнесли», о чем и не преминул мне попенять Джоэл Мэнтон. И тогда я рассказал ему, что в старинном дневнике, ведшемся с 1706-го по 1723 год, который попался мне в семейных бумагах всего лишь в километре от того самого места, где мы сидели, – прочел и об этом, и о неоспоримой подлинности описанных шрамов на груди и спине моего предка. Еще я рассказал о страхах жильцов здешней округи – как поверья шепотом передавались из поколения в поколение и как отнюдь не вымышленное безумие поразило мальчика, который в 1793-м наведался в один заброшенный дом проверить некие следы, что якобы должны были там сохраниться.
Какая же это была противоестественная жуть! Не диво, что поныне впечатлительных студентов бросает в дрожь от пуританской эпохи в Массачусетсе. Крайне мало известно, что творилось под сукном, – очень мало; но сколь же чудовищно должно быть внутреннее гниение, раз прорывается наружу такими гадкими гнойниками. Гонения чернокнижников зловеще высвечивают бурлившее месиво в перемолотом человеческом разуме, но даже это сущая малость. Не было ни красоты, ни свободы, что ясно по архитектурным и бытовым пережиткам да по пропитанным ядом проповедям умственно ограниченных богословов. Под этой проржавевшей железной смирительной рубашкой таилось тараторящее уродство, извращенность и бесноватость. Воистину, вот где обитал апофеоз невыразимого!
В демонической шестой книге своего сочинения, которую лучше не читать после захода солнца, Коттон Мэзер не стеснялся в выражениях, обрушивая свои проклятья. С суровостью ветхозаветного пророка и лаконичной невозмутимостью, в коей впоследствии с ним так никто и не сравнился, он поведал о животном, которое произвело на свет нечто большее, чем животное, но меньшее, нежели человек: существо с бельмом на глазу, – и о заходящемся воплями пропойце, вздернутом на виселице за то, что у него имелся такой же изъян на глазу. Вот и весь скудный рассказ Мэзера, без малейшего намека на дальнейшее развитие событий. Возможно, он просто ничего не знал – или знал, да не решился предать огласке. Во всяком случае, именно так повели себя другие ведающие: все публичные источники умалчивают, почему шептались о замке на двери перед мансардной лестницей в доме бездетного, опустившегося и озлобленного старика, установившего плиту из аспидного сланца без единой надписи на некой пугающей могиле, – в то время как при желании можно выявить достаточно туманных легенд, от которых стынет в жилах даже самая жидкая кровь.
Все это содержится в найденном мной семейном дневнике – все передаваемые тайком, полные недомолвок байки о существах с бельмом на глазу, замечавшихся по ночам в окнах или на глухих лугах близ лесов. Некая тварь напала на моего предка ночью на проселочной дороге и оставила следы рогов на его груди и следы когтей, подобных обезьяньим, на спине; и во время осмотра места происшествия на предмет следов в утоптанной пыли обнаружили перемежавшиеся отпечатки раздвоенных копыт и отчасти человекообразных лап. А однажды конный почтальон поведал, что видел, как на холме Медоу-Хилл[68] перед самым рассветом некий старик с криком гнался за скакавшим вприпрыжку неописуемо уродливым существом, – и многие поверили очевидцу. Естественно, самые несусветные вещи обсуждались одной ночью 1710 года, когда хоронили бездетного опустившегося старика в семейном склепе прямо позади его дома, в непосредственной близости от безымянной могильной плиты. Дверь мансардной лестницы открывать даже и не подумали – просто оставили дом, жуткий и пустой, ничего в нем не тронув. Когда же из него доносился шум, люди лишь с дрожью перешептывались да уповали на крепость дверного замка. Все их надежды обратились в прах после ужасного события в доме пастора: там не осталось ни одной живой души и ни одного целого тела. С течением лет в легендах все чаще стал упоминаться призрак; полагаю, существо, коли оно было живым, в конце концов умерло. В людской же памяти страх задержался надолго, густо замешенный на загадочности истории.