Пока я все это рассказывал, Мэнтон притих. Было очевидно, что мои слова произвели на него впечатление. Когда я прервался, он отнюдь не рассмеялся, но со всей серьезностью спросил про мальчика, сошедшего с ума в 1793-м и, надо полагать, ставшего героем моего рассказа. Я объяснил другу, зачем паренек наведался в тот заброшенный дом, которого прочие сторонились, – попутно заметив: раз уж он верит в способность окон сохранять образы сидевших перед ними и порой являть их, причина будет ему небезынтересна. Итак, мальчик как раз и хотел посмотреть на окна ужасной мансарды, наслушавшись преданий о замеченных за ними тварях, – и в результате выскочил оттуда с безумными воплями.
Выслушав меня, Мэнтон какое-то время пребывал в задумчивости, но постепенно к нему вернулся скептический настрой. Чисто теоретически допустив существование некоего противоестественного чудовища, он напомнил мне, что даже самая жуткая природная аномалия необязательно должна зваться «невыразимой» или научно неописуемой. Воздав должное логичности и упорству своего друга, я добавил еще кое-какие откровения, услышанные от местных стариков. Поздние легенды о призраке, разъяснил я, связаны с чудовищными фантомами уродливее самых омерзительных форм органической жизни: с фантомами исполинских зверообразных форм – порой видимыми, а порой лишь осязаемыми, по безлунным ночам плававшими в воздухе и появлявшимися в старом доме, в склепе позади него и на могиле, где подле основания нечитаемой плиты проросло деревце. Правдивы или же вымышлены неподтвержденные предания о том, что фантомы насмерть бодали рогами или душили людей? В любом случае в существ этих непоколебимо верили, а старейшие местные жители так и вовсе трепетали перед ними.
Впрочем, за последние два поколения призраков почти позабыли – возможно, они потому и полувымерли, что остались без людского внимания. Вдобавок возникают сомнения при рассмотрении вопроса в эстетическом плане: если человеческие душевные эманации претерпевают столь гротескные искажения, то стоит ли ждать выражения или воплощения хоть сколько-то внятного образа от такой запредельной и отвратительной вещи, как призрак злобного гибрида, сущего надругательства над природой? Беря начало в недоразвитом мозге получеловеческого уродца, не будет ли подобный призрак являться, во всей своей омерзительной истине, умопомрачительно, вопиюще невыразимым?
Меж тем час наверняка уже был весьма поздний. Мимо меня совершенно бесшумно скользнула летучая мышь, и, полагаю, тварь задела и Мэнтона: хоть в полнейшей темноте его было и не разглядеть, я все же ощутил, как он взмахнул рукой. Через мгновение мой друг заговорил:
– А этот дом с окном в мансарде сохранился и по-прежнему заброшен?
– Да, – ответил я ему. – И я туда ходил.
– И как, нашел там что-нибудь? В мансарде… ну, или еще где?
– Под скатом крыши, у самого свеса, лежала куча костей. Возможно, их-то и увидел тот мальчик – если он был излишне впечатлительным, для припадка ему не понадобилось бы и образов на оконном стекле. И если все эти кости остались от одного тела, то это было болезненно сумбурное, просто бредовое чудовище. Оставлять подобные останки на белом свете было бы сущим кощунством, так что я вернулся с мешком и отнес их к гробнице позади дома. В ней есть широкий разлом, куда я и сбросил кости. Только не думай, что на меня нашло умопомрачение, – видел бы ты тот череп! Из него торчали рога сантиметров по десять, зато черты лица и челюсть были прямо как у тебя или меня.
Наконец-то я ощутил, как Мэнтона проняло. Но любопытство в нем побеждало страх.
– А как насчет оконных стекол?
– От них ничего не осталось. Одно окно в мансарде выпало вместе с рамой, а в другом – ни единого осколочка в маленьких ромбовидных секциях. Они там все такие были, в традиционных свинцовых переплетах – такие окна вышли из употребления еще до начала восемнадцатого века. Скорее всего, стекол там нет уже лет сто, а то и подольше. Может, тот мальчик и перебил их – поверье подробностей не дает.
Мой друг вновь погрузился в размышления.
– Картер[69], мне хотелось бы увидеть этот дом. Где он? Со стеклами или без, я чувствую себя обязанным хоть немного обследовать его. И еще гробницу, куда ты опустил кости, и безымянную могилу… Все это и вправду жутковато!
– Так ты его и видел, – как бы походя бросил я, – пока не стемнело.
Состояние Мэнтона оказалось куда более взвинченным, нежели я подозревал, ибо в ответ на мою невинную ремарку он нервно отпрянул и издал хоть и сдавленный, но от этого ничуть не менее звучный крик. И мало того, что из-за неожиданности звук этот произвел пугающее впечатление, так ужаса добавил и последовавший на него отклик. Еще не стихло эхо мэнтоновского возгласа, как, пробившись сквозь смоляной мрак, до моего слуха дошел скрип – и я тотчас понял, что это открывается окно с ромбовидными секциями в том самом проклятом старом доме неподалеку от нас. А поскольку все остальные рамы в нем давным-давно выпали, мне стало ясно: это скрипит зловещая рама без стекол демонического окна в мансарде.
Затем с той же кошмарной стороны хлынул тлетворный поток зловонного холодного воздуха, после чего раздался пронзительный визг – буквально рядом со мной, на жуткой треснувшей гробнице человека и чудовища. В следующее мгновение с этой непотребной скамьи меня сбросило градом дьявольских ударов некой невидимой сущности исполинских размеров, но непостижимой природы, и я распластался на оплетенной корнями земле этого гнусного кладбища, в то время как из гробницы исторгся такой гвалт придушенных хрипов и рыков, что мое воображение тут же наполнило беспросветный мрак мильтоновскими легионами бесформенных демонов. Потом разразился вихрь губительного ледяного ветра, сменившийся грохотом обваливающихся кирпичей и штукатурки, но я милосердно обмяк в обмороке, прежде чем узнал, что же происходит.
…Мэнтон хоть и уступает мне в росте, крепостью тела все же превосходит: он получил более серьезные ранения, но глаза мы открыли практически одновременно. Койки наши стояли рядом, и всего через несколько секунд мы уже знали, что находимся в больнице Святой Марии. Вокруг нас столпились медсестры, сгоравшие от любопытства и исполненные рвения освежить нашу память сведениями о том, как мы оказались в больничной палате, – так что мы тут же услышали о фермере, обнаружившем нас в полдень на поле за Медоу-Хилл, где-то в полутора километрах от старого кладбища – на месте, где в старину якобы располагалась скотобойня. У Мэнтона были две довольно опасные раны на груди и менее серьезные порезы или рубцы на спине. Я же отделался сравнительно легко, хотя и был покрыт синяками и ушибами обескураживавшего характера – взять хоть тот отпечаток раздвоенного копыта. Мой друг, несомненно, знал более моего, однако держал озадаченных и заинтригованных слушательниц в неведении, пока не выяснил суть наших повреждений. Только тогда он заявил, будто мы стали жертвами сорвавшегося с фермерской привязи быка с на редкость недружелюбным нравом, – хоть выставлять животное в качестве виновника наших злосчастий и было весьма неубедительно.
Когда нас оставили одних, я спросил полным благоговейного страха шепотом:
– Боже мой, Мэнтон, что это было? Твои шрамы… Это было то самое существо?
И хотя я почти догадывался, каким будет ответ, он ошеломил меня настолько, что я вовсе не ощутил торжества от одержанной мною победы.
– Нет, – сказал он, – совсем не то! Оно было кругом – как желе, как туман, но все время в разных формах; тысячи форм, и за всеми не уследить. Но я точно помню: там были глаза – и то бельмо!.. Настоящий вихрь, кошмарный калейдоскоп… Боже, Картер, это было нечто невыразимое!
Перевод Дениса Попова
Рассказ написан Лавкрафтом в сентябре 1923 года и впервые опубликован в «Weird Tales», вып. 6, № 1 (июль 1925 г.); с. 78–82. Повествование выдержано в форме полемического эссе, с поданными косвенной речью репликами – прием весьма специфический, однако в исполнении Лавкрафта не лишенный живости и определенного очарования (пожалуй, это единственное его произведение в подобном жанре). Касательно места действия произведения, в тексте называемого лишь «старым погостом», в письме за июнь 1927-го для Бернарда О. Двайера (1897–1945) Лавкрафт замечает: «Посреди Чартерстритского кладбища в Салеме есть настоящая древняя могильная плита, наполовину вросшая в исполинскую иву» (Selected Letters II (1925–1929), by H. P. Lovecraft, edited by August Derleth and Donald Wandrei, Sauk City, WI: Arkham House Publishers, Inc., 1968; p. 139). Несколько лет спустя в письме от 14 февраля 1934 г. Дуэйну Раймелу (1915–1996) Лавкрафт предоставляет и другие подробности: «Погост в “Невыразимом” в действительности является старым Чартерстритским кладбищем в Салеме. Существует и стоящий близ него старый дом (его еще упоминал Готорн в “Тайне доктора Гримшоу”) с гробницей рядом, и есть даже огромная ива почти в центре кладбища, в ствол которой вросла нечитаемая могильная плита» (Selected Letters IV (1932–1934), by H. P. Lovecraft, edited by August Derleth and James Turner, Sauk City, WI: Arkham House Publishers, Inc., 1976; p. 387). Знаменитый американский писатель Натаниэль Готорн (1804–1864) в своем неоконченном романе “Dr. Grimshawe's Secret” (опубликован посмертно в 1882 г.) не называл Салема или Чартер-стрит, однако, как уроженец города, вполне естественно описывал родные места, и дом возле кладбища в его произведении появляется уже во втором абзаце, причем тоже в нелицеприятном амплуа. И поскольку в «Невыразимом» Аркхем является ипостасью Салема, неудивительно, что он получил эпитет «населенного призраками ведьм» (witch-haunted). К слову, именно в больницу Святой Марии в Аркхеме, куда угодили злополучные герои произведения, совсем скоро переведут и героя другого лавкрафтовского рассказа «Празднество», написанного месяц спустя после «Невыразимого». Как и место действия, герои рассказа тоже имеют прототипы: прообразом Джоэла Мэнтона послужил друг Лавкрафта Морис Винтер Моэ (1882–1940), учитель английского, семитолог и старейшина пресвитерианской церкви, по совместительству – издатель-любитель. Преподавал Моэ в штате Висконсин, в Аплтонской средней школе и Средней школе Западного округа в Милуоки (Лавкрафт, по своему обыкновению, в «Невыразимом» поменял название последней на противоположное). Еще одна отсылка к реальной личности заключается в том, что Мэнтон придерживается конгрегационализма; это течение протестантизма в конце XVI в. откололось от пресвитерианства, которое и исповедовал Моэ. С учетом вероисповедания директора школы его упование на «корректные теологические догмы» обретает определенную иронию, поскольку конгрегационалисты как раз и избегают жестких доктринальных формулировок. Упомянутый следом в тексте Артур Конан Дойл ко времени написания «Невыразимого» безоговорочно превратился в убежденного проповедника спиритуализма, и надо полагать, отсылка к знаменитому английскому писателю в плане поправок к этим самым религиозным догмам носит и вовсе саркастический характер – как-никак, о природе призраков Священное Писание умалчивает.