Летом сторожа музея стали замечать новые лица в толпе любопытных, после периода затишья вновь хлынувших сюда на второй волне ажиотажа. Все чаще чудаковатые и нездешние посетители – смуглые азиаты, длинноволосые люди неописуемого вида, бородатые негры, которые, казалось, не привыкли к европейской одежде, – неизменно спрашивали о зале мумий и впоследствии оказывались у отвратительного тихоокеанского образца, на который взирали в истинном экстазе очарования. Некое тихое, зловещее подводное течение в этом потоке эксцентричных иностранцев, казалось, произвело впечатление на всех охранников, да и я сам был далеко не безмятежен. Я не мог не думать о преобладающем влиянии сект на публику именно такого рода и о связи этого влияния с мифами, слишком близкими к ужасной мумии и ее артефакту-манускрипту.
Временами у меня возникало искушение убрать мумию из экспозиции – особенно после того, как один служащий заявил, что в часы, когда толпы посетителей несколько редели, несколько раз мельком видел незнакомцев, падавших пред ней ниц и бормотавших нараспев что-то вроде молитвы или инвокации, обращенной к телу древнего человека. Другой сторож уверял, что окаменевший человек, лежа в своей витрине, сам собой чуть-чуть сдвинулся, да так, что положение скрюченных рук и маска стылого ужаса на его лице изменились. Бедный охранник не мог избавиться от страшного наваждения, будто мертвец вот-вот отворит свои выпуклые очи.
В начале сентября, когда любопытствующие толпы несколько схлынули и зал мумий иногда пустовал, была совершена попытка разрезать стекло витрины и добраться до мумии. Покушавшийся, выходец из Полинезии, был замечен и схвачен смотрителем, прежде чем экспонату был причинен какой-либо вред. Как выяснили в ходе расследования, этот малый был жителем Гавайев и рьяным приверженцем запрещенной секты; раз он уже привлекался к суду за участие в бесчеловечных шабашах и жертвоподаяниях. Бумаги, найденные в его комнате, оказались весьма загадочными и внушали подозрения: многие листы были испещрены иероглифами, напоминавшими знаки на артефакте-свитке и репродукции в «Черной Книге»; но что-либо сообщить по поводу этого имущества арестованный наотрез отказался.
Едва ли не через неделю после этого инцидента произошла новая попытка коснуться мумии – на этот раз путем взлома замка витрины, – приведшая ко второму аресту. И на сей раз виновный, сенегалец с такими же судимостями за неблаговидные действия в запретных сектах, отказался вразумительно общаться с властями. Наиболее интересное и тревожное обстоятельство того дела заключается в том, что охранники не раз видели этого человека в зале мумий и слышали, как он очень тихо пел мертвецу странную литанию, где все время повторялось слово Т’юог. После этого я удвоил штат охраны в зале и приказал не спускать глаз с нашего обретшего непомерную известность экспоната.
Нетрудно догадаться, что пресса ухватилась за эти два происшествия и преувеличила их значение, вновь припомнив историю о сказочном континенте Му и смело утверждая, что жуткая мумия и есть тот самый дерзкий еретик Т’юог, обращенный в камень существом в доисторической цитадели и сохранившийся в течение ста семидесяти пяти тысяч лет жизни нашей планеты; а нарушители музейного покоя – последователи изначальных культов Му, почитающие мумию и, возможно, жаждущие оживить ее посредством чар или заклинаний.
Журналисты настойчиво вспоминали седой миф, по которому мозг каменных жертв Гатанозоа оставался живым и сознающим, давая волю самым шокирующим гипотезам. Не был забыт и упоминаемый сектантами «настоящий свиток» – многие источники указывали на то, что похищенная у Т’юога реликвия, зачарованная против Гатанозоа, дошла до наших дней и что послушники тайных культов намерены применить ее силу для оживления самого жреца. Такие заявления спровоцировали третий мощный приток гостей, подолгу задерживавшихся у витрины с мумией, вдруг оказавшейся ключевым элементом во всей истории.
Именно среди зевак этой волны, в массе своей посещавших музей не раз и не два, пошла молва о том, как облик мумии постепенно изменяется. Вероятно, персонал, не вняв предупреждениям нервного сторожа несколькими месяцами ранее, слишком привык к виду страшного экспоната, чтобы замечать мелкие метаморфозы в его обличье. Как бы то ни было, лишь взволнованные разговоры посетителей заставили сотрудников попристальнее понаблюдать за мумией – и отметить-таки пусть небольшие, но очевидные перемены. Практически сразу весть о них угодила в прессу, спровоцировав ожидаемую аффектацию.
Я персонально повадился отслеживать состояние мумии – и к середине октября пришел к выводу, что в ее тканях каким-то образом вновь запустились гнилостные процессы. Судя по всему, воздух в музее негативно повлиял на минерально-кожистую оболочку, и распад заставил конечности сместиться, а лицевые мышцы – расслабиться. Учитывая полувековое пребывание мумии в неизменной сохранности, такие перемены нельзя было назвать хоть сколько-нибудь безвредными. По моей просьбе штатный таксидермист музея мистер Мур несколько раз дотошно осмотрел экспонат. Он отметил общее размягчение его текстуры и нанес на кожный покров мумии фиксирующий спрей-астрингент, но на более радикальные вмешательства не решился, опасаясь только ухудшить состояние тела.
На посетителей «третьего притока» постепенный распад мумии произвел довольно странный эффект. До сих пор каждая новая сенсационная статья в прессе привлекала в музей новые партии зевак, но сейчас, хотя газеты и не переставали утверждать, что «мертвец в Кэботском музее позабыл о вековом покое», публика вроде бы начала сомневаться в том, стоит ли следить за делом дальше и испытывать страх перед тем, что еще недавно бередило болезненную пытливость. Над музеем словно бы зависла угрюмая туча, и число посетителей вскоре сократилось до нормального. При уменьшении наплыва стали еще более заметны подозрительные иностранцы, продолжавшие бывать в наших залах. Их число, похоже, не изменилось.
18 ноября одного из этих чужаков, перуанского индейца, разбил припадок прямо у выставочной витрины. Позднее, уже в больнице, бедняга непрестанно вопил: «Он хотел открыть глаза! Т’юог хотел открыть глаза и посмотреть на меня!» К тому времени я всерьез настроился удалить мумию из экспозиции, но дело застопорилось под давлением консервативной музейной администрации. Нельзя было не заметить, как за последнее время Кэботский музей обрел дурную славу у жителей тихих и благонравных окрестных районов. После инцидента с перуанцем я строго наказал смотрителям никого не подпускать надолго к тихоокеанскому реликту.
24 ноября, сразу после закрытия музея в пять пополудни, один из смотрителей обнаружил, что веки мумии приподнялись. Самую малость – так, что явился только тонкий сегмент глазных белков, – но трудно было не насторожиться от такой новости. Срочно вызванный доктор Мур хотел изучить сей феномен под увеличительным стеклом, но стоило ему дотронуться до мумии, как ее веки снова плотно сомкнулись; все попытки осторожно приподнять их пальцами не принесли результата, а применить какие-либо инструменты таксидермист не решился. Когда он доложил мне о произошедшем в телефонном разговоре, я испытал ужас, совершенно несоразмерный этому, судя по всему, легко объяснимому инциденту. Пару мучительных мгновений я всерьез разделял темное заблуждение невежд и страшился того проклятия, что могло отряхнуть с пят прах тьмы времен и безжалостно обрушиться на нас.
Спустя два дня некий угрюмый филиппинец был пойман за попыткой спрятаться в служебном помещении музея перед его закрытием. В полицейском участке он отказался назваться по имени, и его задержали до выяснения обстоятельств. Между тем тщательный надзор за мумией, судя по всему, охладил пыл ее иностранных почитателей: визитов с их стороны поубавилось после того, как смотрители стали последовательно отгонять от витрины тех, кто «засматривался» на реликвию.
В ранние утренние часы четверга, 1 декабря, события достигли ужасного пика: под сводами музея заметались пронзительные крики отчаянного испуга и агонии. Живущие в домах по соседству люди принялись названивать в полицейский участок; вскоре наряд прибыл на место, а за ним подтянулись по срочному вызову я и еще несколько человек из персонала Кэбота. Одни полисмены дежурили у входов и выходов из здания, следя, чтобы его никто не покинул, а другие вместе с нами осторожно вошли внутрь. В вестибюле у стены покоилось тело ночного сторожа с веревкой из ост-индского конопляного волокна на шее – презрев все наши меры предосторожности, кто-то злонамеренный смог пробраться сюда и задушить несчастного. Теперь, однако, все здание погрузилось в гробовую тишину – уж не знаю, как полисмены, а мы, сотрудники, боялись подниматься наверх, в роковое крыло, где, по нашему разумению, и находилась виновница нечестивого торжества. Мы почувствовали себя слегка увереннее, буквально залив помещение музея светом, когда включили все лампы с центрального распределителя в коридоре. Наконец, неохотно поднявшись по витой лестнице и миновав высокую арку, наша делегация направилась в зал мумий.
В ярком свете лампионов, направленных на витрины и их мертвое содержимое, нам явился ужас, ошеломляюще свидетельствовавший, что мы многого не знаем о природе реликвии, опрометчиво занесенной в музейные каталоги.
Оба преступника были здесь. Видимо, они спрятались в здании перед закрытием, но одного взгляда на них хватило, чтобы понять: этим двоим уже не грозит суд за убийство сторожа. Свое они уже получили.
Один был бирманцем, другой – с острова Фиджи, и обоих в полиции уже знали как проповедников сомнительных религиозных учений из гетто. Оба расстались с жизнью, и чем дольше мы смотрели на мертвецов, тем более убеждались: смерть, постигшая их, не была легкой или милосердной. На их темных лицах отпечатался такой нечеловеческий ужас, что сам старший полицейский чин признался: он никогда не видел ничего подобного.
В состоянии их мертвых тел имелись заметные различия. Бирманец скорчился у самой витрины, откуда был аккуратно вырезан кусок стекла. В его правой руке был зажат рулон голубоватой пленки, испещренной серыми иероглифами, – очень и очень похожий на тот, что хранился у нас в библиотеке (впрочем, последующий тщательный осмотр выявил ряд мелких различий). На теле не было никаких следов насилия, и, учитывая агонизирующее выражение на перекошенном лице, мы смогли только заключить, что мужчина, вероятнее всего, пал жертвой сильнейшего испуга.