проделать то, что советует старый Ярглер: посмотреть, можно ли увидеть дерево таким, какое оно есть. К счастью, старинная гемма, о которой он упоминает, недавно открыта вновь, и я знаю, где ее можно позаимствовать на время. Нужно будет применить рефракционные свойства геммы к этим снимкам – то есть рассмотреть их сквозь нее. Она напоминает линзу или призму, но ее нельзя использовать для того, чтобы делать снимки. Человек, обладающий особенно острым восприятием, может заглянуть в нее и зарисовать увиденное. Это небезопасно: можно повредиться умом, так как истинный облик той твари из легенды о селении Наф не из приятных – подобному не место в миру. Но гораздо опаснее ничего с этим не делать. Тем временем, если ты ценишь свою жизнь и здравомыслие, держись подальше от того холма – и от того, что считаешь лишь деревом на нем.
Я был сбит с толку еще больше. От рационального Тевна такое редко услышишь!
– Но как среди нас могут скрываться высокоорганизованные существа, способные так странно влиять на восприятие? – воскликнул я. – Откуда мы вообще тогда узнали, что им подобные существуют?
– Ты мыслишь ничтожными категориями, – бросил Тевн. – Не думаешь же ты, что мир людей – эталон для поверки правил всей Вселенной? Есть много такого, о чем мы даже не подозреваем, а происходит оно прямо у нас под носом, и я не о мелочных темных делишках простых людей, а о том, что обычно зовется «необъяснимым», «потусторонним»… ну, ты, думаю, меня понял. Современная наука отодвигает границы неизвестного и доказывает, что древние мистики были не так уж далеки от истины, хм?
Внезапно я понял, что не хочу больше смотреть на снимок; я хотел уничтожить его и отделаться от самого факта его существования. Тевн неожиданно предположил некий запредельный сценарий происшествия на холме – и столь же запредельный липкий страх вдруг обуял меня и отвадил от отвратительного пейзажа, в котором я теперь боялся найти какую-либо знакомую черту… и понять ее истинное предназначение.
Я взглянул на своего товарища. Он весь подался к старинной книге с очень странным выражением на лице, но потом выпрямился.
– Давай отложим это дело до завтра. Гадать можно и на кофейной гуще, но проку от того не будет, верно? Я договорюсь с хранителем музея, где находится гемма, чтобы мне ее выдали для изучения – на время. А там уж сделаю все, что в моих силах.
– Как скажешь, – ответил я. – Тебе придется отъехать в Кройден?
Тевн кивнул.
– Значит, оба – по домам, – решил я.
Нет необходимости описывать события последующих двух недель, ибо они лишь ставили меня неустанно перед выбором: либо я поддаюсь безумному желанию наведаться снова к загадочному древу грез, либо доверяюсь своему страху и запрещаю себе обращаться к этому образу и всему, что с ним связано, даже в мыслях. Тому, что я туда не вернулся, я обязан воле скорее случая, чем собственной. Я знал, что Тевн активно ведет исследование, тайно выехав куда-то на автомобиле и возвратившись в условиях суровой конспирации. Намеками по телефону мне дали понять, что он позаимствовал непонятный первобытный артефакт, упомянутый в антикварной книге – гемму, – и что он занят разработкой способа применить ее свойства к фотографиям, которые я оставил у него. Тевн отрывочно говорил о «преломлении», «поляризации» и «неизвестных углах пространства и времени» и указал, что строит нечто вроде стенда или камеры-обскуры для изучения любопытных снимков с помощью геммы.
На шестнадцатый день я получил поразительное сообщение из клиники в Кройдене. Тевн был там и хотел немедленно меня видеть. Он перенес какой-то странный приступ; его нашли лежащим без сознания друзья, которые пробрались в его дом, услышав оттуда крики смертельной агонии и страха. Хотя Тевн все еще был слаб и беспомощен, теперь он пришел в себя и, похоже, отчаянно желал чем-то со мной поделиться – или попросить исполнить определенные важные обязательства за него. О том мне сообщили из клиники по телефону; через полчаса я был у постели моего друга, поражаясь тому, как беспокойство и напряжение изрядно состарили его за столь короткое время. Первым делом он заставил всех медсестер покинуть палату, сославшись на то, что желает пообщаться конфиденциально.
– Эй, Одиночка… я увидел это! – Его голос звучал надтреснуто, напряженно. – Их нужно уничтожить все, эти доказательства. Я увидел это без прикрас, и оно убралось, но снимки лучше не сохранять. Больше это дерево там не появится – надеюсь, такого не будет, – разве что в следующий год Черной Козы, а до него еще ужасно много времени. Теперь тебе ничего не грозит… никому там ничего не грозит. – Он сделал паузу, тяжело дыша, и продолжил: – Пожалуйста, извлеки гемму из устройства и положи в сейф – код же тебе известен? Я должен отнести ее туда, откуда взял… Придет время – и она понадобится, чтобы отвадить от кого-то очень глубокую беду. Мне еще не разрешают выписаться, но я места не буду себе находить, пока не узнаю, что артефакт находится в надежных и безопасных условиях. Не заглядывай в ящик… это ударит по тебе так же, как ударило по мне. И сожги эти проклятые фотографии… ту, что в стенде, и все-все другие! – Тевн явно перенервничал; медсестры снова появились в палате и указали мне на дверь выразительными жестами, когда он откинулся на койку и закрыл глаза.
Еще через полчаса я был у него дома и с любопытством разглядывал длинную черную коробку на библиотечном столе рядом с перевернутым стулом. Разбросанные в беспорядке бумаги гонял ветер, дуя в распахнутое настежь окно; рядом с устройством лежал конверт с моими снимками, и странное чувство охватило меня при взгляде на него. Чтобы разобраться с самодельным рефрактором Тевна, не потребовалось много времени; с одного его конца я открепил самое раннее фото дерева, а с другого – странный кусочек кристалла янтарного цвета, обработанный под форму замысловатого многогранника. Коснувшись его, я ощутил в пальцах приятное покалывание – будто от безболезненного электрического воздействия; с абсурдной неохотой я убирал эту безделицу в настенный сейф Тевна. Но снимок – вот что бросило реальный вызов моему самообладанию; даже спрятав его в конверт, где лежали все остальные отпечатанные карточки, я болезненно жаждал сохранить это свидетельство, дать волю глазам и разуму в его изучении, сбежать туда, на холм, где стоял запечатленный на фотобумаге объект. Смесь эмоций, поистине приводящая в замешательство… Мою память терзали мысли о странных схождениях линий, деталей и накладывающихся друг на друга образов – и о том, что скрывалось за маской обыденного ландшафта. Физика какого рода в принципе могла обусловить подобную мимикрию?..
Но вмешательство здравого смысла дало мне силу и мужество справиться с соблазном и страхами; я поспешно разжег огонь в камине и отправил конверт в пламя, проследив, чтобы он прогорел дотла. Каким-то образом я уверился, что мой мир был очищен от ужаса, заставившего меня пройти по самому краю; ужаса, не ставшего менее опасным оттого, что я и ведать не ведал, в чем его суть.
О причине сильного потрясения Тевна я не мог составить связного предположения, да и не осмеливался слишком пристрастно о таком думать. Примечательно, что у меня ни разу не возникло ни малейшего желания заглянуть в ящик, прежде чем вынуть драгоценную гемму и снимок. То, что извлекла из проявленного изображения старинная кристаллическая призма, не было чем-то таким – и в том я был странно уверен, – с чем стоило иметь дело здоровому уму. Хотя, чем бы это ни было, я и сам был к этому близок, всецело околдован его чарами в тот момент на отдаленном холме, у дерева, на фоне иррационально изменявшегося пейзажа. И я не хотел знать, чего я таким чудом избежал.
О, если бы не мое любопытство – как крепок был бы мой ночной сон! Перед тем как покинуть комнату, я задержал взгляд на листках бумаги, разбросанных на столе возле черного ящика. Все они были чисты – и лишь на одном я заметил некий грубый карандашный набросок. Вспомнив случайно о том, что Тевн упоминал возможность зарисовать тот ужас, что откроется благодаря гемме, я попытался отвернуться, но любопытство побороло голос разума. Я украдкой взглянул на рисунок, отметив поспешные, дрожащие линии и то, что он не закончен, – помешал приступ, пережитый художником. Затем, в пылу упрямой смелости, я пристально вгляделся в черный запретный образ… и мигом уразумел, как сильно сглупил.
Я никогда не смогу полностью описать то, что увидел. Через некоторое время придя в себя, я сунул рисунок в угасавший огонь и пошатываясь побрел по тихим улицам к дому. Я благодарил Бога за то, что не посмотрел на фотографию через гемму, и горячо молился о том, чтобы забыть ужасный намек рисунка на увиденное Тевном. С тех пор я уже никогда не буду прежним – ведь даже самые прекрасные пейзажи теперь, кажется, содержат некий смутный, двусмысленный намек на безымянные кошмары, которые могут лежать в их основе и формировать их маскировочную сущность. И все же набросок был таким незначительным и так мало указывал на все то, что Тевн, судя по его осторожным рассказам, должен был различить!
Он содержал лишь несколько основных элементов ландшафта, остальная его часть была заштрихована – судя по всему, чтобы передать эффект некой довлеющей над ним мглы или испарений. Все более или менее знакомые элементы пейзажа составляли здесь часть тела какого-то непонятного, смутного существа явно потусторонней природы – существа, в хтоничности своей недоступного охвату взором смертного, существа бесконечно чуждого, жуткого и чудовищного, если судить по той его составляющей, что была яснее всего различима.
Там, где я прежде узнавал в самом пейзаже причудливо изгибающийся, словно живой, ствол дерева, здесь – на рисунке – была видна только скрюченная, ужасная рука или лапа с безобразно раздутыми пальцами или щупами – очевидно, ищущими что-то на земле или в направлении зрителя. И прямо под теми изогнутыми деформированными стержнями плоти мне почудились очертания лежащего в очевидном неведении человека… Но картинка была набросана наспех, грубыми штрихами, потому я ни в чем не могу быть уверен до конца.