Перевод Григория Шокина
Рассказ был написан Лавкрафтом в соавторстве с писателем-фэном Дуэйном У. Раймелом (1915–1996) в 1934 году. Константин Тевн вновь появляется, на сей раз в роли рассказчика, в истории «Драгоценности Шарлотты» (1935; русск. перевод А. Осипова – 2016), которая значится как сольная работа Раймела, но, вполне вероятно, также была как минимум отредактирована Лавкрафтом.
Расхороненный
Волна дурных сновидений отступила резко, и я, вернувшись в мир, сразу огляделся по сторонам. Вид высоких потолочных сводов и узких закопченных окон пробудил во мне думы самого мрачного толка. Похоже, все планы Эндрюса в моем отношении претворились в жизнь. Не чувствуя в себе силы и пальцем шевельнуть, я растянулся на большой кровати, чьи колонны под балдахин, казалось, убегали ввысь – в некую непомерную перспективу. С полок большого шкафа на меня взирал взвод корешков антикварных книг. Эти покои были самыми уединенными и необжитыми в древнем особняке, где мы ютились вот уже многие лета кряду. На пристенном столике был установлен громоздкий канделябр, чьи литье и вид выдавали предмет неоспоримой старины. Светлый тюль на окнах уступил место черным завесям, которые, волею игры тени и умирающего света, наводняли комнату причудливыми трудноуловимыми фантомами.
События, предшествовавшие моему заключению в доме, напоминавшем средневековый замок, всплывали в памяти с трудом. Ничего хорошего они не сулили, и я поежился зябко, припомнив место, где находился прежде, – там я вполне мог проститься с жизнью и остаться навсегда. И вот моя память вернулась к событиям, толкнувшим меня к выбору между двумя смертями: реальной и мнимой, когда меня нужно было лишь предъявить как усопшего, а уж потом излечить при помощи лекарства, известного моему закадычному товарищу Маршаллу Эндрюсу.
Все началось год назад, когда, вернувшись с Востока, я обнаружил, что поражен проказой. Я знал, что иду на серьезные риски, ухаживая за больным братом на Филиппинах, но вплоть до самого возвращения на родину никаких опасных симптомов не проявлялось. Первые признаки болезни заметил Эндрюс; он умалчивал об этом так долго, как только мог, но трудно утаить подобные вещи от того, с кем постоянно общаешься.
Так я стал обитателем древнего «замка» на вершине холма, нависшего над сирыми кварталами Хэмпдона, рассыпанными по округе. Я добровольно заточил себя в его душных комнатах, за массивными арочными дверьми. Мне предстояло влачить весьма жалкое существование, и я чувствовал себя поистине проклятым Богом. Но Эндрюс, не желавший смириться с моей конечной участью друг, тщательно заботился обо мне, обеспечивая и строгий карантин, не допускавший распространения заразы, и некоторую долю комфорта и мелких радостей. Будучи практикующим хирургом, он пользовался в этих краях широкой и в то же время отчего-то недоброй славой, державшей местных жителей на почтительном расстоянии от особняка и заодно потворствующей сокрытию от властей опасного пациента, которого, по совести, следовало поместить в клинику, пусть даже и без его на то согласия.
На исходе первого года моего затворничества, в конце августа, Эндрюс отбыл в Вест-Индию, чтобы изучить, как он это назвал, «методы народной медицины». Теперь помогал мне во всем старик Саймс, дворецкий. До сих пор никаких внешних признаков болезни не проявлялось, и я жил вполне сносно, хотя и почти уединенно в отсутствие моего товарища. Именно в это время я прочитал многие тома, которые Эндрюс приобрел за двадцать лет работы хирургом, и понял, почему его репутация оставалась несколько сомнительной, хотя он считался одним из лучших специалистов в стране. Едва ли имели отношение к современным врачебным нормам трактаты и статьи без указания авторства о рискованных низкоморальных опытах на ниве хирургии; рассказы о странных эффектах трансплантации желез и омоложении как животных, так и людей; доклады о попытках пересадки головы и множество других фанатичных спекуляций, очевидно не одобряемых ортодоксальной медициной. Еще оказалось, что Эндрюс был авторитетным специалистом в области малоизвестных лекарств; некоторые из тех книг, что я просмотрел, указывали на то, как много времени он посвятил химии и поиску новых препаратов, которые могли бы использоваться в качестве вспомогательных средств в хирургии. Оглядываясь сейчас на эти исследования, я нахожу их связь с тем, что произошло впоследствии, – связь очевидную и в той же мере преступную.
Эндрюс отсутствовал дольше, чем я ожидал. Когда он вернулся почти через четыре месяца, в начале ноября, я хотел, чтобы он поскорее осмотрел меня, – проказа дала на моей коже первые зримые всходы. Болезнь вошла в ту стадию, когда нельзя было попадаться посторонним на глаза без опаски разоблачения. Но мои тревоги оказались незначительны в сравнении с восторгом Эндрюса насчет некоего нового плана, который он вынашивал в путешествии, – плана, осуществимого с помощью любопытного препарата, выторгованного у негра-лекаря на Гаити. Когда он объяснил, что опыт с этим препаратом будет поставлен на мне, я было встревожился – но, откровенно говоря, мое и без того плачевное положение мало что могло ухудшить всерьез. Я уже не раз подумывал о том благостном забвении, которое сулили револьвер, приставленный к виску, или прыжок с крыши особняка на холодные плиты, мостившие внутренний двор.
На следующий день после приезда, в уединении тускло освещенного кабинета, Эндрюс изложил свой дерзкий замысел целиком. Он отыскал на Гаити лекарство, формулу которого планировал разработать позже, вызывавшее состояние «мертвого» сна у любого, кто его принимал: испытуемый погружался в настолько глубокий транс, что его ошибочно принимали за покойника. Все мышечные рефлексы, включая дыхание и сердцебиение, на время полностью прекращались. Эндрюс утверждал, что много раз видел, как действует на гаитян это средство: человек погружался в сон на несколько дней и оставался таким же неподвижным, как любой усопший. Такая «приостановленная жизнь», пояснял Эндрюс, не обличается и самыми тщательными осмотрами врачей. Он сам, в полном соответствии со всеми известными процедурами, был вынужден признать людей под воздействием того лекарства мертвыми. Он также утверждал, что их тела выглядели в точности как трупы – в случае длительного анабиоза у них отмечались даже слабые признаки rigor mortis[83].
Некоторое время его цель казалась не совсем ясной, но, когда весь смысл его слов стал очевиден, я почувствовал слабость и тошноту – и вместе с тем испытал облегчение, ибо он сулил мне по крайней мере частичное избавление от проклятия, спасение от затворничества и позорной смерти от ужасной проказы. Вкратце план Эндрюса состоял в том, чтобы ввести мне сильную дозу наркотика и пригласить местного доктора засвидетельствовать меня как мертвого, а также позаботиться о том, чтобы я был похоронен в ближайший срок. Эндрюс был уверен, что при небрежном осмотре симптомы проказы не будут выявлены – с тех пор как я заболел, прошло чуть больше года, в то время как устойчивому разложению тканей зачастую требуется семь полных лет, чтобы проявиться обширно.
Позже, сказал он, наступит «воскрешение». После моего погребения на семейном кладбище – рядом с моим столетним домом и всего в четверти мили от его собственного древнего имения – им будут предприняты соответствующие шаги. Когда статус покойника будет закреплен юридически, а известия о моей кончине получат огласку, Эндрюс тайно вскопает могилу и снова перенесет меня, по-прежнему живого и невредимого, в свое жилище. План выглядел смелым и, откровенно говоря, рискованным, но мне давал единственную надежду хотя бы на долю свободы, – так что я принял его предложение, пусть и с вящей опаской. Что будет, если эффект транса ослабнет, когда я еще буду лежать в могиле? Что, если коронер выявит наш с Эндрюсом подлог и воспрепятствует моему погребению?
Таковы были лишь некоторые из вопросов, терзавших меня накануне эксперимента. Хотя смерть гарантированно освободила бы меня от мучений, я боялся, что она окажется даже хуже, чем мои страдания от болезни; боялся, несмотря на то что тень от ее косы то и дело падала на меня и стала чем-то почти привычным.
На счастье, я был избавлен от тягот созерцания собственных похорон и панихиды. Судя по всему, план Эндрюса успешно претворился – вплоть до того, что никто не захотел-таки вскрывать меня. После первой дозы яда с Гаити я, как и предрекалось, провалился в полупаралитическое состояние, а за ним – в глубокий, черный, как сама тьма, сон. Препарат был введен в моих покоях, и Эндрюс заверил меня перед этим, что при официальном осмотре тела назовет причиной смерти паралич сердечной мышцы на фоне нервного срыва и всяко постарается убедить в верности такого диагноза врачей. Само собой, он не допустил бальзамирования, и вся процедура, приведшая к моей тайной транспортировке с кладбища в его ветшающее поместье, заняла трое суток. Поскольку мое тело было похоронено поздно вечером третьего дня, Эндрюс забрал его той же ночью. Он тщательно скрыл все следы, уложив кладбищенский дерн в точности так же, как это было сделано накануне похоронной бригадой. Старый дворецкий Саймс, поклявшийся быть немым как могила, помогал ему в этом кощунственном предприятии.
Позже я больше недели пролежал в своей старой знакомой постели. Из-за какого-то неожиданного эффекта препарата все мое тело было полностью парализовано, так что я мог лишь слегка двигать головой. Однако чувства мои были донельзя при этом обострены, и еще через неделю я был в состоянии принимать пищу в достаточных количествах. Эндрюс заверил, что постепенно возвратит мне прежнюю чувствительность, хотя из-за поражения проказой процесс может занять значительное время. Он, казалось, был очень заинтересован в исследовании и ревизии моего состояния – неустанно спрашивал, отмечаю ли я какие-то необычные, новые ощущения.
Прошло много дней, прежде чем я смог контролировать какую-либо часть своего тела, и гораздо больше – прежде чем паралич сполз с моих ослабев