Что это были за люди? Были просто авантюристы и забитые сельские парни, которым обещан весь мир. Были — запуганные, терроризированные жители глухих горных поселений, куда не добиралась никакая законная власть, чем воспользовалась бандеровцы. Наконец, примкнули к бандитам и те, кому некуда было податься на всем земном шаре: эсэсовцы, гестаповские палачи, убийцы из концлагерей, петеновцы из антикоммунистического легиона, бельгийцы из СС «Валлония» гауптштурмфюрера Депрелля, венгры из полиции Салаши, румыны из боевок Хории Симы, словаки из черных отрядов попа Тиссо. Все те, кто предал свой народ и стал в свое время на сторону гитлеровцев, теперь должны были отвоевывать «свободу и независимость» Украины! Их совсем не касалось, что Украина давно имела и свободу, и независимость и никого не просила бороться за нее.
Ярема презирал тех, кто взялся за оружие не из идейных убеждений, а из звериного ощущения безвыходности. Себя считал бойцом идейным, поэтому заботился о чистоте своей сотни, принимал в нее только украинцев. Кроме прочего — достаточно он уже слонялся между чужаками, чтобы еще и теперь иметь с ними дело!
Может, именно поэтому пал на него выбор. Ибо когда в горы прибыл уполномоченный националистического центра из Мюнхена, то из всех сотников пожелал видеть только священника Прорву.
Встреча должна была состояться в монастыре сестер-бенедиктинок утром, но Ярема прибыл туда накануне к вечеру, чтобы застраховаться от возможных препятствий в дороге. Сотню он оставил в лесу, а сам в сопровождении своего связного Певного подался через долину, по которой. проходило шоссе. Кони легко перенесли их на другую сторону шоссе и медленно взбирались вдоль веселого ручья с чистой водой в гору.
Небольшой белый монастырь стоял на возвышенности, напоминавшей две сложенные ладони, открытые южному солнцу. Снизу и сверху подходил к монастырю мохнатый зеленый лес, чуть в стороне тянулись по пологим склонам монастырские угодья: виноградники, огороды, поля хлебов. Видно, сестры-бенедиктинки не знали горя в этом укромном, тихом, покойном уголке. Выращивали злаки и ягоды, молились богу, равнодушно прислушивались к суете и переполоху, царившим в окружающем мире. Может, впервые за последние пять лет пожалел Ярема, что сменил упроченную беззаботную жизнь слуги господнего на опасное скитальчество по свету. Ведь он мог пристроиться в такой вот тихой обители исповедальником, жил бы себе спокойно и тихо и долго бы жил… А так…
Но кто же мог предвидеть, что идеальная военная машина Гитлера будет разгромлена и уничтожена!
Они подъехали к монастырским воротам, слезли с коней, вестовой постучал в толстые доски. Никакого ответа. Тогда подошел и Ярема. Загромыхали вдвоем. Прислушались — никакого отклика за воротами.
— Обойди вокруг стены, может, где-то есть калитка, — велел Ярема. Вестовой, потихоньку бранясь, побрел вдоль ограды, раздвигая кусты колючего шиповника и боярышника.
Ходил долго, вернулся запыхавшийся, потный, красный от жары и от злости.
— Нашел еще один вход, но тоже заколоченный наглухо. Может, их там и в живых нет?
— Перепугались, — процедил Ярема.
— Может, стрельнуть? Допугать уже их до конца?
— Не надо… Хотя — попробуй.
Вестовой снял с плеча немецкий автомат, сыпанул очередью прямо в верх ворот. Долго ждали, не откликнется ли кто-нибудь. Тишина. Вечная тишина, как на том свете. Спокойно белел монастырь, неподвижно стояли высокие темно-зеленые деревья. Солнце уже садилось за горами, и вокруг все погружалось в тишину и покой, сонливость выползала даже из малейших складочек земли, в монастыре ударил колокол. Еще и еще. Неторопливо звонил колокол, созывая монахинь к монастырской часовне на вечернюю молитву.
— Не откроют, — сказал Ярема и сплюнул себе под ноги. — Знаю я этих монашек. Испуганные квочки! Надо искать где-то ночлег.
— Подадимся к своим? — спросил вестовой.
— Далеко. А завтра рано поутру уже здесь надо быть.
— Да они и завтра не откроют.
— Откроют. Есть договоренность.
Не спеша пошли от ворот, ведя за собой коней. Выбирали полянки, чтобы была трава для лошадей и место для отдыха. В конце одной из прогалинок Певный что-то заприметил, рванулся туда.
— Погреб, пан сотник! — закричал обрадовано.
Ярема подошел ближе. В самом деле какой-то бункер. Густые заросли прикрывали черное отверстие входа. Ступеньки из когда-то красного, а теперь загрязненного и заплесневелого кирпича вели вниз, в темную неизвестность. Вестовой взглянул на своего сотника: «Велите разведать?» «Узнай».
Тот привязал коня к кусту, сорвал с плеча автомат, настороженно прислушиваясь, поставил ногу на первую ступеньку, на вторую, медленно спускался в глубину…
Ярема спокойно жевал травинку. Не без удивления отметил, что поступок перепуганных монашек не вывел его из себя. Спокойно думал о ночлеге, еще спокойнее — о завтрашней встрече с эмиссаром. Хорошо им сидеть в далеких городах и вырисовывать проекты на бумаге. Попробовали бы сами послоняться по чащам, пожить по-волчьи, не зная ни отдыха, ни покоя. Жизнь несправедлива. Одним дает все, другим — почти ничего, а если и дает, то одни мытарства и страдания.
Он вспомнил своего отца. Дмитро Стыглый считался добрым хозяином в селе, имел порядочный кус поля, со временем даже купил трактор и должен был стать небольшим промышленником. Но был Дмитро Стыглый всегда «с фанабериями» в голове, задумал он выучить своих детей, да не так, как кое-кто из крестьян, не в трехклассной родной школе, а в настоящих панских школах, чтобы пошли его дети в люди, в широкий свет не теми, которыми всякий помыкает, а почти панами. Вот и «пустил» он старшую дочку Марию по гимназической дорожке, а меньшого, Ярему, отдал в школу отцов-иезуитов, как ни плакал мальчик, как ни угрожал, что убежит оттуда или покончит с собой бросившись с высокой скалы. «Пустое! — равнодушно махнул рукой Стыглый. — Выбрось из головы эти прихоти да берись за науку, вот и будет в роду Стыглых свой пан-отец…» Мать умерла, простудившись в ледяной воде горного потока, когда переправляли овец. Неожиданное горе чуть прибило старого Стыгдого, но «фанаберии» у него не только не уменьшилось, наоборот, стало еще больше. Он продал лесопильню и на вырученные деньги купил на ярмарке племенного черного жеребца, похожего на дикого зверя. Его так и звали все: «Зверь». Огромный жеребец не терпел человечьего духа. Он ржал и становился на дыбы, как только видел рядом с собой человека. Особенно ненавидел он детей. На них не ржал, а ревел по-медвежьи, щеря крупные желтоватые зубы, встряхивал гривой, бил копытами о земь, гонялся, вырываясь из рук Стыглого. Дети с визгом укрывались в сарае, мигом запирали за собой дверь, а Зверь подлетал туда, бил передними ногами в крепкую дверь, дико ржал: и-ги-ги-ги!
Жеребец давал Стыглому большую прибыль. Каждый, у кого во дворе была кобылка, сладко мечтал получить приплод от такого могучего жеребца. Зверь никогда не гулял. На случку приводили кобыл из отдаленнейших сел. Стыглый только то и делал, что завязывал в мошну новые и новые злотые.
И кто-то не смог одолеть в себе зависть к Стыглому. Поздней ночью подложил этот «кто-то» намоченный в нефти пук пакли под конюшню, где стоял Зверь, и деревянное строение вспыхнуло, как порох.
Старый Дмитро выскочил из хаты, когда огонь над конюшней ревел со всех сторон. А там, в огне, средь рева и треска, отчаянно ржал Зверь и бил копытами в желоб.
Стыглый кинулся в огонь. Пустяки, что на нем загорелась вмиг одежда, что зашипели ресницы на глазах. Он должен был отвязать жеребца, хотя бы на него обрушились все силы небесные!
На ощупь, ничего не разбирая; с зажмуренными глазами добрался до желоба, подскочил к Зверю, стал искать повод, не мог найти. А жеребец, ошалевший от огня, не узнал своего хозяина, а может, и узнал, да хотел отомстить ему за боль и ужас, он ударил Стыглого сразу обеими передними ногами, подмял под себя, стал месить всеми четырьмя, и это длилось бесконечно долго. Стыглый даже не пытался выбраться из-под обезумевшего животного, он не думал о собственном спасении, только одна мысль билась в его помраченном сознании: «Отвязать! Отвязать!»
Не отвязал. Пылающая крыша упала на них обоих — на жеребца и на человека, — упала боковая стена, огонь заполыхал с еще большей силой, искры выстрелили в черное затихшее небо…
Утром на пепелище люди нашли кучку жженых костей — человеческих и лошадиных.
Вот тогда-то отцы-иезуиты и завладели Яремой навсегда.
…Задумавшись, Ярема совсем забыл о своем вестовом. Вздрогнул, услышав шум из-под земли. Но мгновенно успокоился и встретил Певного внешне равнодушным.
— Что там?
— Леший его знает. Какие-то пещеры. Без конца и края.
— Не военный бункер?
— Да нет. Просто погреб. Может, поглядите?
— Зачем?
Сказал, а между тем поставил ногу на первую ступеньку. Спускался машинально. Может, хотел заглушить назойливые мысли зрелищем подземелья.
Спускался в темноту. Вестовой сопел сзади, услужливо зажигая спички, присвечивал.
Угрюмое просторное подземелье. Катакомбы. Побитый грибком кирпич, почерневший от давности цемент, какие-то пятна на стенах, плесень, темная паутина времени… И грибной дух, с далекого детства знакомый запах материнских рук… Мать умерла, отец сгорел под тяжелым телом Зверя… А были ли у него отец и мать?… «Свети лучше, болван!» Грибы… Это, видно, монастырские погреба, в которых выращивали шампиньоны для продажи… Теперь некому продавать… Одни умерли, другие убиты… А он жив, хотя об этом никто не знает… Кто он такой? Гражданин какой страны? Зачем живет?… Грибы, грибы… Новые растут на месте старых. Пожелтевшая солома и высохший, побуревший навоз. Отрухлявевшие, высохшие, тонконогие шампиньоны — и от них — скользкие, болезненно-бледные новые шампиньончики… Не так ли и люди?… Из той кучи пепла, что осталась от отца, да от холмика земли над материным телом вырос он, Ярема… Что из него выросло?… «Глупости! Зачем было лезть в эту грибницу! Быстрее наверх!»