Кемпер давно уже не вспоминал свою жену, прошли годы сентиментальной переписки, рождественских приветствий и поздравлений по поводу и без повода. Обеспокоенный только тем, как бы спасти собственную шкуру, он вычеркнул из памяти всех родных, забыл Гизелу, вообще не думал о женщинах — не имел на это времени. Когда и выпадал случай, не заводил с женщинами никаких отношений. И не потому, что верил в супружескую верность или порядочность, — просто был элементарно брезглив и не мог вообразить себя с женщиной из этих, лесных; собственно, и не смотрел на них никогда, а теперь вдруг увидел и, может впервые, пожалел.
Шел, притянутый влажным блеском глаз, ближе и ближе подходил к связанной девушке, смотрел на нее неотрывно, и она тоже смотрела на него и не могла понять, видимо, где она и что с нею происходит. Пока ее брали бандеровцы, пока вязали, били, рвали на ней одежду, гнали по горам и лесам за санями, все было предельно ясно, но теперь, когда увидела перед собой настоящего немецкого офицера, у которого из-под расстегнутого кожуха виднелись даже гитлеровские ордена на серо-зеленом мундире и черный пояс с большой пряжкой, на которой косматился геометрически-правильный орел и корчились буквы «Готт мит унс», — София решила, что дотеперешнее чувство ужасной реальности было лишь сном, а все настоящее начинается вот сейчас, а еще раньше началось оно там, на круче, когда она взбиралась на гору, освещенная ракетами и расстреливаемая из автоматов.
Теперь не видела ничего: ни бандеровцев, ни саней, ни того доброго голубоглазого человека рядом. Опять стояла на выщербленном краю глиняного рва вместе с отцом и матерью, вместе с теткой Настей, а напротив них — смерть с надписью «Готт мит унс». И уже не помогут тут проклятия, не помогут слезы, и нет времени для страха… Брюзглое, широкое лицо наплывало на нее белым пятном небытия, она знала, что это лицо смерти, рванула руки, но веревка крепко держала их за спиной, тогда она подалась вперед грудью и, с ужасом ощущая, что во рту у нее совсем-совсем сухо, плюнула в белое пятно перед глазами.
— Юде! — тонко взвизгнул Кемпер, вытирая лицо и глаза, и испуганно отшатнулся. Дрожащими руками он пытался расстегнуть кобуру пистолета, кровь прихлынула к его всегда белому лицу, узкие губы дергались от ярости, и ярость его еще возросла, когда услышал сзади себя зычный хохот куренного.
— Го-го-го! — ржал тот. — Пропал нага пан доктор! Что, пан штабсарцт, не смогли очистить Европу? Зато мы ее очистим. Не так, как вы. Отставь свой пистолет. Она учительница. Она пистолета не боится. И тот хлоп знает, что такое пистолет. Он хотел учительшу спрятать. Мы ему покажем учительшу. А ей школу! Сделаем для них школу! Спрячь пистолет, пан штабсарцт, спрячь!
Опять махнули куда-то сани с тремя бандюгами, а орда двинулась через леса дальше в горы, в самые дикие и неприступные места.
Для двух пленников жестокая казнь продолжалась.
8
Их всегда двое. Проходит ли граница по равнине, или по самым крутым горам, где в каждой расщелине может притаиться враг, или по густым лесам, где из-за каждого дерева может напасть нарушитель, — все равно их только двое. Больше нет. Маленький гарнизон пограничной заставы не может в течение суток высылать на границу большие дозоры, дозор всегда состоит из двух пограничников, даже тогда, когда на границе неспокойно, когда сосед замышляет недоброе или же, как вот сейчас, с обеих сторон границы леса и горы кипят бандитами.
Заставы живут тревожно. Каждая застава — это маленькая крепость, которая ежеминутно ждет нападения жестокого и коварного врага. Но запираться в своей крепости пограничники не могут, у них есть участок государственной границы, за который они отвечают. Дозоры выходят с застав и идут вдоль границы. В дозоре всегда двое. Один старший — сержант или ефрейтор, или просто более опытный солдат, но ответственность у них одинакова и опасность для обоих одинакова. Всякий раз, отправляясь в дозор, ни один из них не знает, вернется ли на заставу живым. Но не думают об этом, идут в угрожающую неизвестность спокойно и смело.
Приходят вести с других застав. На таком-то и таком-то участке пограничный дозор был уничтожен большой бандой, которая перешла на польскую сторону, спасаясь от преследований. На другом участие бандеровские эмиссары прорвались на нашу территорию. Дозор вступил с ними в перестрелку. Убит один бандит. Еще в другом месте отряд бандитов напал на заставу, обстрелял ее из минометов и пулеметов. Бой продолжался трое суток. Бандеровцы отступили, так и не одолев сопротивления пограничников. На заставе много убитых и раненых.
Горы, утесы, снегами забитые пропасти, занесенные дороги, весь край разорен войной, а разор и разбой все продолжается.
Газеты доходят сюда с большим запозданием. В газетах — о мирном, строительстве, о достижениях, о небольших радостях первого послевоенного года, выраставших из радости наибольшей: окончания войны, разгрома фашизма. А тут сгорела Н-ская застава. Застава всегда
Н-ская: побеждает она или умирает, горит или отбивается от бандеровцев. И всегда бои эти звучат лишь для тех, кто принимает в них участие, да еще для немногих посвященных. Широкий мир ничего об этом не знает. Газеты молчат, радио не передает вестей с границы, где-то людям кажется, что тут воцарилось такое же спокойствие после войны, как и всюду в огромной Советской стране.
А каждодневно ждет пограничника внезапная смерть, ибо неисчислимые западни приготовила суровая природа на каждом шагу, природа служит здесь, к сожалению, не истинным хозяевам, а бандитам; как это ни странно, но природа своими укрытиями всегда способствует бандитам больше, чем честному человеку. Так и тут.
Идет дозор по границе, два солдата, один из них совсем еще неопытный, другой — сержант Микола Шепот, видал уже много парень, пережил немало, прошел науку и жизни и смерти. Он идет впереди, готовый принять первым все неожиданности, оберегая младшего, приучая его, хотя трудно приучить человека к умению умирать.
А разве пограничник думает о смерти? Разве проливает в душе слезы над самим собой всякий раз, когда отправляется в опасный дозор, в темноту, в чащи, в скалы? Только постороннему может показаться страшным этот марш двух молодых парней с надежно укрепленной заставы в затаенность бандитского края. Пограничник совсем другого мнения о своей службе. У них и в мыслях нет кого-то бояться, и край этот они считают своим (ибо так оно в действительности и есть), а себя — единственными хозяевами границы. И отправляются они в дозор без мрачности в душе, спокойно, как хозяин идет осматривать собственный двор, и доминантой их чувствований является не страх, а бдительность. Бдительность — их основное оружие. Все увидеть, все заприметить, обо всем догадаться первыми. И как бы там ни таился враг, как бы ни пытался застать тебя врасплох — ты должен заметить его первым. Хоть на секунду, хоть на миг раньше! И первым выстрелить. Побеждает тот, кто выстрелит первым. А не успеет один, упадет от вражеской пули — его товарищ должен отомстить за убитого и остановить врага, не пустить его дальше, уничтожить. Для того и двое в дозоре.
Утренний дозор — самый ответственный. Ночью враг пытается использовать темноту, проскользнуть границу незаметно. Он обходит пограничников, избегает столкновений даже тогда, когда имеет преимущество в силе. Ночью врага можно услышать. А если ты не услышал его и он проскользнул мимо тебя, товарищ твой в утреннем дозоре должен исправить твою ошибку и по наинезаметнейшему следу, оставленному врагом, обнаружить его и поднять тревогу. Тревога на границе! Как часто начинается она именно в часы утреннего дозора, когда особенно мудрые сероглазые следопыты отправляются в обход государственной святыни и замечают, казалось бы, совсем незаметные отметки, невольно оставленные неведомым нарушителем.
Микола шел медленно, приглядывался к каждому кустику, к каждому комочку снега, вслушивался в тишину гор, старался ступать осторожно, хотя продвигались они вперед довольно быстро. «Нам везет, — радостно сказал задний, — такой уж наш счастливый кордон, никакая нечисть тут не лезет». «Молчи», — строго оборвал его Шепот. Парень умолк, сопел за спиной у Миколы недовольно, но перечить старшему не решался, да и оснований не имел: на границе болтать не следует. Это знал даже неопытный солдат. Он только никак не мог привыкнуть к той настороженности, с которой продвигался вперед сержант. Ведь все хорошо. Ни единого вражеского следа. Вокруг тишь. Их участок — самый спокойный вообще, тут такие овраги, что и уж не проползет, не то что человек. На других заставах почти каждый день инциденты, перестрелки, иногда настоящие бои. А у них…
И тут Шепот вдруг остановился. Напарник от неожиданности клюнул носом в его спину, понюхал Миколин бушлат, пугливо прыгнул в сторону, машинально выставляя автомат наперед. Потом удивленно взглянул на сержанта. Тот стоял, вытянув шею, подергивалась поднятая как-то непривычно высоко его бровь. Видел что или слышал? Молодой солдат посмотрел вперед — ничего. Прислушался-мертвая тишина, какая может быть лишь в горах.
— Что? — шепотом спросил солдат.
— Должен сам видеть. Бежит, — спокойно ответил Шепот.
Солдат ничего не видел, но переспрашивать не стал: не полагалось. Раз должен видеть, значит, должен. Он искоса взглянул на сержанта, опять задержался взглядом на его поднятой брови, попытался проследить, куда направлены глаза старшего, увидел хорошо знакомые седые верхушки гор, темные заплаты лесов на заснеженных склонах. Больше ничего.
Шепот стоял, крепко упираясь чуть расставленными ногами в землю, руки его лежали на автомате — правая на прикладе, левая — над магазином, на решетчатом кожухе ствола. Настороженная поза солдата, готового каждый миг открыть огонь. Но в то же время было что-то спокойное в фигуре Шепота, и это спокойствие весьма удивляло молодого солдата, смущенного своей неопытностью, неумелостью и невнимательностью. Он еще и еще вертелся на месте, нервно подернул автомат, поправляя широкий ремень, надежно лежащий на левом плече,