Но не хотела быть убитой, не хотела, не хотела! И содрогалась всем телом, страшно содрогалась, пыталась закусить губу, чтобы не стучать зубами, хотя было уже все равно, потому что казалось ей, что тревога бьется в ней с грохотом, слышным вокруг всем. Ее душа, такая буйно-непокорная доныне, стала маленькой, в груди заскулил страх. О, если бы стать тем тонким жалейкиным плачем и выпорхнуть отсюда, вылететь бесследно, неуловимо!
С глаз спала пелена, она видела теперь все, мир предстал перед взором во всей своей безжалостной наготе, предметы и вещи приобрели странно жестокую твердость, на них больно было смотреть, но глаза упорно смотрели, и уже не было сил повелеть глазам закрыться, не могла отвести их, они были прикованы к тому, что происходило на тесной полянке посреди древних елей. Ибо то, что происходило, происходило с нею.
Старенькая парта стояла на снегу, до странного ненужная здесь. К парте, взяв топор, протянутый ему высоким капелланом, которого можно было назвать по-мужски красивым, если бы встретился в лучшем месте, вперевалку подходил рыхлый верзила с мордой, как заплесневелое молоко. Два бандита подбежали к белорусу, рванули его от Софии. Удивляясь, она отметила, что у нее свободные руки. Не заметила, как тот, что срывал с нее одежду, развязал их. В отчаянии уцепилась в белоруса. Движение было скорее инстинктивное, чем осмысленное. Не хотела остаться одна, думала, что задержит его возле себя. Задержать-спасти! И не только его, но и себя!
Ее грубо оторвали от белоруса, жестоко ударили в спину, боли она не ощутила, только догадалась, что боль должна была быть и вызвать наконец в ее душе ту злобу мужества, которой Софии не хватало. Побежать бы за белорусом, которого тащили к парте уже не двое, а четверо или шестеро бандитов, но ей преградил дорогу вонючий тулуп, а когда отшатнулась, увидела совсем близко ненавистного немца. Попятилась от бандеровца, очутилась еще ближе к немцу, но теперь ей было все равно.
Белорус молча боролся с убийцами. Руки его были связаны, он только поводил плечами, порывисто выгибалась его мускулистая спина — отбиться бы от бандитов, растолкать их, расшвырять, вырваться на волю, призывно выглядывавшую из-за каждой ели! Но где там… Сбежались отовсюду, выползали из-под земли, с непонятной ожесточенностью и злобой наваливались на беззащитного измученного человека. Болотисто-грязная куча поглотила белую высокую фигуру, размазанные пятна загаженных кожухов падали на чистое, наползали на него, как саранча, — и уже не было белого и чистого, только змеиное шевеление вражеских спин, исступленное и жуткое уханье ударов, словно с того света.
Губы Софии сами сложились для речи, а сорвались чуть слышно только два слова, разорванные, далекие одно от другого, такие далекие, что в том оттенке, который их разделял, помещалась целая человеческая жизнь: «Они… его…»
Болотистая куча, точно в немом сне, поползла к парте, держала в своих липких щупальцах жертву, жаждала крови, толкала полумертвого человека туда, где спокойно помахивал топором рыхлый палач с мордой, как заплесневелое молоко.
«Смотри, учительша, — сказал кто-то над самым ее ухом. — Покажем вам нашу школьную науку! Го-го!»
Белорус не понимал, что с ним собираются делать. Его впихнули за тесную парту, опять били, ломали его тело, месили его, однако сознание не возвращалось к нему, голова мертво перекатывалась с плеча на плечо, и на парте, на которую положили ее бандеровцы, она еще качалась, будто возражала против того, что должны были ей причинить.
Блестящий топор взлетел вверх, высоко-высоко взлетел, резанул Софию по глазам, она закрыла их руками. Но яе успела секира упасть, как руки Софии рванулись, точно мощные стальные пружины, и ударили то, что стояло перед ними. То был немец. Он пошатнулся и едва не упал от неожиданного толчка. Девушка, не думая ни о чем, бросилась в образовавшийся просвет между растерянными бандеровцами и падающим немцем. Пригибаясь чуть не к самой земле, пролетела расстояние, отделявшее ее от первых двух елок, и только там почувствовала под собою ноги, поняла, что спасается, убегает, бежит, с ужасом ощутила, как плохо слушаются ноги, как неуклюже и медленно она передвигается, собственно, стоит на месте, тогда как враги уже спохватились, уже посыпались ей вдогонку, уже окружают ее отовсюду. Бежать! Прорваться! О, небо!..
Секира палача, уже раз занесенная, не могла не опуститься, и она опустилась, упала с коротким стуком, и десятки преступных кровожадных глаз проследили за ее падением, прикипели к ее широкому лезвию. Куренной выдумал хорошую потеху для своих вояк, они нуждались в таких зрелищах, как в воздухе для дыхания. Школьная парта и то, что на ней происходило, стали на миг средоточием их внимания, их инстинктов, их вегетации, помимо парты для бандюг не существовало в этот миг ничего, даже часовые прибежали со своих постов и, вытягивая бог знает когда мытые шеи, глядели туда, где со свистом падало вниз широкое лезвие секиры, смотрели на Гриня, который расставил широко ноги, как лесоруб, смотрели на то место, куда упадет секира, ждали звука падения, сухого, короткого удара…
София бежала между елей, запутывалась в них больше и больше, добежала до края широкого плато, на котором раскинут был лагерь бандеровцев, это продолжалось короткие мгновения, именно те мгновения, когда над поляной, надо всем плато воцарилась смерть и когда все попали в ее магический круг. Один только Кемпер видел, что девушка убегает, только он понимал, что надо ее задержать, не дать ей воспользоваться минутой невнимательности этих диких дурней, но и он, как ни был рассудителен и спокоен, не придумал ничего лучшего, как выхватить из кобуры парабеллум и начать стрельбу вдогонку беглянке! А пока он падал от неожиданного удара девушки, пока сработал механизм его мысли и дал команду рукам взяться за оружие, прошло несколько десятков секунд, которых хватило Софии, чтобы отбежать на такое расстояние, на котором попасть в нее из пистолета мог разве только, снайпер. Кемпер выстрелил трижды, швырнул пистолет в снег, вырвал из рук ближайшего бандеровца автомат, стал на колено, пустил длинную злую очередь в белую фигуру, беззащитно петлявшую среди неохватных стволов древних елей.
К немцу присоединилось еще несколько бандеровцев. Палили из пистолетов, из автоматов, из карабинов. Никто не догадался погнаться за беглянкой. Здоровые, откормленные, неуставшие, могли бы в три маха доскочить до нее. Но, уверенные, что она никуда от их пуль не убежит, спокойно расстреливали белую фигуру, переговаривались мерзкими словцами, сплевывая на снег вместе с клейкой слюной грязную ругань.
На поляне был еще день, а в чаще елей уже заходили сумерки, тонкая девичья фигура уже маячила там не очень отчетливо, плато спадало вниз и нужно было хорошо чувствовать дистанцию для меткой стрельбы, а они палили, не заботясь ни о чем, надеялись, что, чем больше пуль полетит вдогонку бежавшей, тем больше вероятность попадания. А пули пролетали высоко над беглянкой или же резали деревья и снег позади нее, между тем как девушка бежала все дальше и дальше, добралась уже до края плато, не останавливаясь, пролетела мимо последних кустиков можжевельника, скользнула вниз. Только тогда бандиты сообразили, что надо было гнаться за учительницей, кучей побежали к краю плато, остановились от ледяного дуновения внизу, еще увидели внизу, среди заснеженных камней и отдельных кустиков можжевельника и мелколесья маленький белый комочек, который неудержимо катился дальше и дальше вниз, немного постреляли вслед и, уверенные, что уже катится в мертвую пропасть труп, вернулись к землянкам.
А она была жива, она бежала в холодную мглу гор, бежала среди белой смерти замерзания, и весь свет для Софии стал сизо-белым, только в глазах вытанцовывали красные всполохи нечеловеческого изнеможения.
10
За крайним столиком сидел линялый невзрачный человечек в плохого покроя костюме мышиного цвета. Гизела оглянулась. Ошиблась? Перепутала столики? Линялый небрежно встал, был весь развинченный, будто все кости перебиты, сказал с явно выраженным английским акцентом:
— Вы Гизела… Я вас жду.
Не спрашивал, кто она, — знал. Откуда? И что ему от нее нужно? Гизела испуганно отшатнулась. Не принадлежала к тем женщинам, которые мигом удирают при первой опасности, но и рисковать без нужды не любила. Развинченный человечек стал возле нее, повторил:
— Вы — Гизела. Я вас жду. Прошу.
Не поклонился — лишь имитировал поклон. Показал рукой на стул.
— Произошла какая-то ошибка, — тряхнула головой Гизела. Чуть не сказала «трагическая ошибка», но, вовремя сдержалась.
— Ошибки нет, — упорно стоял на своем незнакомец. — Прошу садиться, на нас смотрят.
«Какой нахальный тип», — подумала Гизела, садясь на кончик стула, чтобы подчеркнуть свое нежелание долго здесь задерживаться и вести переговоры с неизвестным нахалом, который не умеет прилично склеить двух немецких слов. Верно, опять американец."Ей везло на американцев, начиная с того лысого лейтенанта, из-за которого погибла Ирма (с течением времени все больше убеждалась Гизела, что Ирму убили не эсэсовцы, а именно лысый американский лейтенант, ибо фактически он направил руку эсэсовцев на Ирму). Не вела статистики своим знакомствам и встречам, но невольно помнила всех, потому что можно забыть мужа, с которым жила несколько однообразных лет, но того, с кем провела одну лишь ночь, всегда помнишь явственно и четко. Неужели теперь, вместо обещанного брюнета из газетного объявления и присланного фото, должна была добавить к своей коллекции этого невзрачного человечка?
— Я писал вам, — развеивая последние ее сомнения, сказал незнакомец.
— Вы — американец? — не слушая, спросила Гизела.
— Если вам это нравится, то считайте меня американцем.
— А в действительности? Дайте мне сигарету.
Он подвинул ей пачку «Кемела». Желтый двугорбый верблюд, нарисованный на глянцевой бумаге. Мерзкое животное, точно символ терпения. Немецкие женщины должны были теперь искупать вину своих неудачников-вояк, должны были на своих спинах нести тяжесть терпения; нести клеймо терпения, как верблюд несет свои горбы. Гизела не взяла сигарету.