— Прошу садиться, — сказал он.
Богдана еще раз огляделась, искала, видимо, на что же здесь могут сесть сразу столько людей, растерянно перевела прозрачно-наивные глаза на Шепота:
— А вы как же?
— Ну… — смутился капитан. — Я могу и постоять. Или — на кровати.
— Разрешите идти? — приложил к козырьку руку старшина, сообразив, что лучше не торчать тут и не вгонять своего капитана в еще большее смущение. Знал, что помочь не может, так не хотел и мешать.
— Хорошо, идите, — неохотно отпустил его капитан.
— А вы все же садитесь, — сказала Богдана, когда за старшиной закрылась дверь. — А то мне неловко: расселась, а хозяин стоит. Да еще такой хозяин — капитан!
— Небольшой чин, — попробовал было усмехнуться Шепот. Бровь у него поднялась еще выше, и Богдана не могла оторвать взгляда от этой странно приподнятой брови. Ей чем-то нравился этот странный капитан, что-то угадывала в нем ее чуткая женская душа и, верно бы, разгадала до конца, если бы он сам пришел ей на помощь хоть чуточку. Но капитана одолевала иная забота. Он играл роль внимательного хозяина. Спросил, не показывали ли ей заставу. Богдана ответила, что видела все. Тогда Шепот поинтересовался, какое впечатление у нее от заставы, как ей понравились люди. Впечатление было прекрасное.
Капитан умолк. Присел на краешек койки, постукивал пальцем но голенищу сапога, нервно подергивал бровью. На Богдану не смотрел. Боялся увидеть то, что увидел полчаса назад в ленинской комнате: гибкую, как растение, девушку с длинной нежной шеей, с ищущим взглядом. Она напомнила ему ту, которую забывал всю жизнь и не мог забыть. Одним взмахом тонкой руки она сделала чудо: возвратила прошлое, которое он не хотел возвращать, ибо знал, что это — невозможно. Даже голос у нее был такой же, как у Гали Правды, а может, это ему просто показалось. Разве впервые с ним такое?
— Что же вам еще показать? — смущаясь все больше и больше, нарушил молчание Шепот. — Может, хотите посмотреть наш лес?
— Я выросла в лесу, — засмеялась Богдана.
— Ну тогда… — капитан не знал, что говорить дальше.
— Знаете что? — вскочила со стула Богдана. — Пока там мой Ростислав будет слушать ваших баянистов, давайте в самом деле пойдем в лес!
Она балансировала на одной ноге, скользя в сторону капитана, ей — было тесно в этой узкой серой комнате, а может, как и та, прежняя, она не могла без опоры. Шепот испугался, что вынужден будет поддержать ее хоть под локоть, вскочил с койки и открыл дверь. Богдана выскользнула в коридор.
Уже у выхода она решила, что следует познакомить капитана с мужем, по-хозяйски повела Шепота в ленинскую комнату, стояла там ровно столько, сколько мужчинам нужно было, чтобы пожать друг другу руки, назвать себя и сказать несколько принятых в таких случаях ничего не значащих слов, потом крутнулась и, крикнув Ростиславу, что начальник заставы хочет показать ей буковый лес, побежала на, улицу.
Шепот догнал ее уже за ручьем. Она шла впереди, не оглядываясь, не обращаясь к нему ни с одним словом, лишь иногда нагибалась, хватала листочек, прикладывала его к губам, словно раздавала поцелуи, и, небрежно отбросив листок, шла дальше. Капитан догнал ее, пошел рядом. Она скосила на него свой длинный, с загнутым кверху уголком глаз. Ему показалось, что Богдана ждет от него каких-то слов, нельзя было терять времени, ему выпал невероятно счастливый случай: если у человека может быть вечное прошлое, то вот оно рядом, вынырнуло из-за тяжелых пригорков жизни, мелькнуло, и если не задержишь его, то исчезнет, на этот раз бесследно и навсегда. Как часто мы теряем счастье только потому, что не решаемся своевременно протянуть руку, произнести несколько слов, заглянуть хоть раз в глаза! Раскаиваемся потом всю жизнь, строим в уме целые замки из прекрасных, пышных, цветистых слов, но поздно, поздно!
Нужно было отбросить все опасения, быть готовым к презрению, к тяжелейшим обидам, к обвинениям в легкомыслии и волокитстве (незнакомой замужней женщине в первый же час знакомства плести черт знает что!), нужно было…
— Вы поете в опере? — спросил лишь бы спросить. Она тоже, видимо, чувствовала, что капитана тревожит иное, что ему хочется не такого разговора, но, чтобы поддержать его, ответила охотно:
— Какое там в опере! Просто в филармонии. Я только в этом году закончила консерваторию, талант у меня — комариный. Ростислав помог устроиться в консерваторию. Он там влиятельный человек.
— У вас прекрасный талант! — горячо возразил капитан.
— Пусть будет прекрасный, — засмеялась Богдана. — Мне же лучше!
Он зашел немного вперед, стал перед нею, она тоже остановилась, взглянула на него. Оба молчали.
— Долго мы так простоим? — спросила Богдана,
— Простите, я хотел… Лучше давайте пойдем дальше. Если позволите…
Снова пошли, Богдана хваталась за все, что попадалось по пути, она не могла не зацепиться хоть за что-нибудь, если была малейшая возможность, и этим еще больше напоминала ту, в поле, возле сухого, черного, как крик земли, дерева.
И тогда он наконец заговорил.
— Вы ни о чем не расспрашиваете меня, да я и не очень поддаюсь на расспросы, ибо привык к одиночеству во всем, что касается так называемого личного. И разговорчивым никогда не был, а вот сегодня что-то со мною происходит и хочется рассказать вам так много и такое, чего никому никогда не рассказывал и не расскажу…
— Только не обвиняйте меня потом, что я выведала ваши военные тайны, — засмеялась Богдана.
— Совсем не тайны — и совсем не военные. Если хотите знать…» Дело в том, что я… был женат…
Она, казалось, ждала всего, только не этих слов. Опять хотела перевести все в шутку:
— А я даже и сейчас замужем.
Сама поняла, что сказала глупость, и покраснела от неловкости. Но Шепот притворился, что не слышал ее слов.
— Скажу вам откровенно: много людей еще и сейчас считают нашу службу необычайно романтичной, каждый хочет видеть в ней нечто от легенды, люди всегда охотно занимаются мифотворчеством, без этого им жизнь скучна и, если хотите, невозможна — так профессия пограничника стала одним из мифов нашего времени… И это справедливо. Больше я ничего вам не скажу об этом, чтобы вы но подумали, будто я хочу и вас агитировать. Наоборот. Я стараюсь отпугивать от себя таких, как вы, и особенно вас…
— Зачем же? — Так надо… У меня была жена… Увлеклась романтикой моей профессии, была в восторге от всего: и от одинокой заставы в горах (а служил я тогда в Туркмении), и от простого, как у первобытных пастухов, быта, и от постоянной напряженности, в которой пребывали все на заставе и которая затронула даже ее… Все складывалось так прекрасно, что-то необычное было в наших отношениях, а потом… Она просто не выдержала напряженности… Даже не знаю, как точнее определить ее внутреннее состояние. Одним словом, когда меня перевели на Чукотку, она уехала к матери в Симферополь, и за три года я видел ее только на протяжении двух месяцев, а точнее сказать — семидесяти дней… Совершенно достаточно, чтобы отвыкнуть, а то и совсем забыть человека. Не для меня, конечно, а для нее. Я думал о ней все время. Полярная ночь, заснеженные просторы Чукотки так безнадежно пустынны, что их невольно заселяешь хоть в воображении, и, ясное дело, первым человеком, которого ты бы хотел видеть перед собой на том беспредельно белом фоне, всегда «была и будет любимая… А она жила в городе, лежавшем на пути больших человеческих странствий, где ежедневно перекатываются по улицам тысячные толпы искателей отдыха… Не люблю я теперь этот город и все города, стоящие на распутье…
Я привык быть всегда на краю, привык к мысли, что жизнь моя может продолжаться только в одну сторону, а с другой стороны — все кончается, здесь конец всех начал и концов, то, что там, то не для нас, мы должны смотреть только в одну сторону и видеть там все, что нужно, а не вертеться во все стороны и искать неведомо чего… Вы меня понимаете? Граница. Чужая жизнь, чужие страны, привыкаешь к тому, что в человеческом сердце тоже должны быть какие-то пределы, какие-то границы… Такой привычки никогда не выработаешь, если живешь на вокзале, в гостинице или в таком городе, как тот, где живет жена… Как все было, не стоит рассказывать. Людей на земле много, и еще больше можно наскрести разных случаев из их жизни, приключений, фактов… Можно вспомнить, с чего все начиналось, кто первый сказал обидное другому, можно вспомнить, что кто ответил. Это неприятно и тяжело… Прошло уже несколько лет, я стараюсь забыть все подробности, ведь они не возвышают тебя, а унижают.
Мне хочется обдумать все, что случилось со мною, да разве я один? Зачем живешь на свете? Для себя или для того, чтобы жили другие? Я немного наивный человек, но признаюсь вам, что читаю вместе со своими солдатами те же книжки, что присылают нам библиотекари из отряда (а там порой сидят удивительно черствые люди, и они нас не балуют романами о любви, а предлагают преимущественно более или менее удачные описания того, как надо героически умирать человеку, к тому же человеку молодому). Солдаты воспринимают все просто, на веру.
Раз так написано, — значит, так надо. Дискуссии затрагивают лишь отдельные детали. Когда-то все воспринимал так же и я. Теперь мне хочется докопаться до сути. Я стал наблюдательнее. Я замечаю не только факты, я собираю из книг и жизни какую-то информацию и стараюсь вывести из виденного «узнанного закономерности. Не просто живешь, а хочешь осмыслить жизнь. И вот я думаю: мы разошлись с женой из-за того, что она думала только о себе, она загодя нарисовала себе свое счастье, и как только нарисованная картина где-то разошлась с действительностью, все сломалось между нами, и уже никто не смог это сломанное починить.
Конечно, когда я женился, то далек был от мысли, что делаю это прежде всего и только для моей будущей жены. Сказать так — хуже, чем соврать. Ибо все же всегда думаешь прежде всего о себе. Только у одних выходит так, что, заботясь о себе, они заботятся тем самым и о других, а у иных мир сужается только до собственного «я». Опять я запутался… Давайте возьмем прожектор. Самый большой зенитный прожектор, который бросает сноп лучей на десятки километров. Свет летит от него только в одну сторону. С другой стороны — черная завеса, непроницаемая и непробиваемая. Мне кажется, что человека можно сравнить с таким прожектором. Освещая себя самого, излучая какие-то там флюиды или кванты счастья на самого себя, он в то же время целыми снопами бросает это, а то и еще большее, счастье на других людей, рассеивает его в пространстве, щедро рассеивает: берите, хватайте, пользуйтесь. А если вы линзу прожектора заслоните черной непроницаемой крышкой и он будет светить только на себя, внутри он будет светиться ярче, чем солнце, и будет прекрасен изнутри, но наружу не пробьется ни единый лучик, вот тогда получим аналог, подобие таких людей, как моя бывшая жена… Говорю это вам совсем не для того, чтобы ее осуждать. Я и себя не хочу оправдывать…