— Известно ли герру доктору… — начал он после приветствия и краткого обмена банальными фразами о том, о сем… — Но вы не подумайте. Я не хотел бы…
— Ну что вы! — добродушно развел руками доктор Кемпер. — Прошу, прошу.
— Нет, нет, это просто. Знаете… Известно ли вам, что… каплунов надо откармливать не зерном, а…
— Я привык их есть, а не откармливать! — захохотал Кемпер, удивляясь, что чиновник тратит время на такие пустяки.
— Да, да, — сказал тот. — Собственно, я не об этом.
— Я понимаю. Не могли же вы пригласить меня только, чтобы… о каплунах. Я вас слушаю.
Чиновник начал о деле. Говорил долго и путано. Но все равно: как он ни путал, как ни завертывал огонь в бумажки бюрократических недомолвок, пламя прожигало их все, уголек уже обжигал Кемперу кончики пальцев, он перебрасывал его с ладони на ладонь, дул, на него. Не помогало. Из чиновничьих россказней выходило, что он, доктор Кемпер, не может более открыто практиковать в городе («Но ведь это же мой родной город, если я не ошибаюсь!»). Да, да, он действительно не ошибается, но дело в том, что, как это ни трагично звучит, ему нельзя будет не то что заниматься врачебной практикой, но и вообще проживать в нем в дальнейшем, если… Ибо это вызовет… Чиновник долго не мог подыскать соответствующего слова. Попросту говоря, герр доктор все понимает, должен понимать, мы живем в такие тяжелые времена, что невольно приходится понимать все, даже если эта чушь, идиотизм.
— Очевидно, речь идет о чьих-то, интригах? — попытался было высказать догадку доктор.
— Нет, нет, боже сохрани, какие могут быть интриги против столь уважаемого гражданина!
— Тогда что же — инструкция?
— Мы живем в конституционной стране, хвала богу, и все, что касается наших граждан, обусловлено только конституцией, а не какими-то полицейскими инструкциями. _
— Тогда какого же черта!..
— Просто — опиния, общественное мнение. Прежде всего зарубежное.
— Мы уже стали опять такими несчастными, что прислушиваемся к тому, что о нас говорят чужеземцы?
— Но пусть герр доктор меня правильно поймет, речь, идет также и о нашей опинии. Ваше прошлое…
— До моего прошлого никому нет дела!
— Это так, и мы, собственно, тоже придерживались такого взгляда десять лет назад. Тогда мы считали, что для пользы нации, для нашего молодого поколения… Просто было бы непедагогично нам самим поднимать некоторые дела, преследовать наших людей…
— Преследовать? Вы имеете в виду меня?
— К сожалению…
— И это преследование, как вы говорите, означает для меня отказ от врачебной практики в Вальдбурге? Гм… Не знаю, так ли это законно, но у меня есть сбережения… В конце концов, я могу расстаться с так называемой врачебной практикой. Щупать потные животы и заглядывать в вонючие рты — это не такая уж и приятная вещь, если хотите. Можно только пожалеть, что я столько лет отдал хилым жителям Вальдбурга…
— Сочувствую, герр доктор. Однако…
— Вы еще не все сказали?
— Да, к сожалению, не все…
— Но в чем же дело, черт бы забрал вашу вежливость и нерешительность.
— Бонн требует вашей выдачи. Экстрадиции.
— Экстрадиций? Куда? Кому?
— Полякам. Федеративное правительство сделало запрос у нашего земельного правительства…
Кемпер заметно побледнел. Как могли его отыскать? Конечно, он был дураком, что ни разу не изменил фамилии тогда — ни в концлагерях (там это было невозможно), ни у бандеровцев, ни при возвращении домой. Мог бы принять фамилию Гизелы, и сам черт его не отыскал бы.
— Вы это серьезно? — спросил он чиновника.
— Да, я… Видите ли, я разговариваю с вами неофициально. Меня попросил государственный советник Тиммель. Он не хотел причинить вам… В то же время… Тут, видите ли, дело касается уже некоторых вещей. У меня. есть связи… Я мог бы…
— Да, да, я слушаю вас внимательно.
— У меня есть знакомый. Он многим уже помог. У него есть такая возможность… Это полковник.
— Согласен, согласен, давайте мне вашего полковника, мы с ним как-нибудь столкуемся, — быстро поднялся Кемпер, понимавший, что выкручиваться и возражать, а тем более разыгрывать благородное возмущение здесь не место и не время. Раз его предупреждают дружески, значит, надо поблагодарить за предупреждение и действовать.
— Дело в том, — жевал слова чиновник, — что этот полковник… Ой американский полковник…
— Если уж меня не могут защитить немцы, то, видимо, американцы — единственные люди, которые в состоянии это сделать, — пытаясь бодриться, напыщенно промолвил Кемпер. — Надеюсь, вы познакомите меня с. вашим полковником? И он не потребует от меня, как Мефистофель от Фауста, чтобы я продал ему свою душу?
— Что вы, что вы, — покраснел чиновник, — мне просто неудобно… Вот вам письмо. Здесь адрес. Собственно, это письмо послужит вам и рекомендацией и пропуском. Желаю вам успеха…
— Благодарю сердечно.
Кемпер пожал руку чиновнику, вышел на улицу. Сел в машину, отъехал несколько кварталов от приюта правосудия, не вытерпел, запустил руку в карман, вынул конверт, взглянул на адрес. Ехать надо было за пределы Вальдбурга. Решил отправиться туда немедля. Все равно день потерян. Кроме того, и не привык ничего откладывать на завтра.
…Это был поселок кооперативных домов времен Гитлера, расположенный над живописным лесным ручьем. Кемпер был здесь давно, еще до войны. Помнил маленькие огородики с брюквой, беседки из роз, садики величиной с ладонь, пригодные разве для японских садовых культур. Дорога туда в те времена была еще голой, какие-то хилые прутики торчали по обеим сторонам, теперь прутики выросли и стали ветвистыми яблонями, ехать такой дорогой приятно. Здесь чувствовалась настоящая Германия, хозяйственная, уютная страна, в которой живут солидные, уверенные в себе люди. Ага, живут. А он с сегодняшнего дня теряет право на спокойную жизнь в Германии, на своей родной земле, ему угрожают, его начинают преследовать…
Старался распалите себя, вызвать гнев на тех неведомых преследователей, но был бессилен это сделать, ибо сразу перед глазами вставал узкий лагерный плац с волнистой шеренгой заключенных, длинный барак с одной стороны, запутанная стена колючей проволоки с другой и он, блестящий штабсарцт, только что выбритый, надушенный кельнской водой, после вкусного завтрака в офицерской столовой. Похлестывая стеком по высокому узкому голенищу, с подскоком бежит вдоль шеренги людей-теней, которые по его команде высунули языки (это было его изобретение — командовать «Цунге раус!»[2] и всех, кто не подчинялся команде, выбраковывать для крематория в первую очередь), он небрежно бежит вдоль шеренги и тычет затянутой в лайковую перчатку рукой то в одного, то в другого, а эсэсовцы тянут обреченного назад, и человек исчезает навсегда. Теперь, через двадцать лет, они вспомнили того молоденького штабсарцта, надушенного кельнской водой, и начали его разыскивать. Видели! Если уж на то пошло, то он даже не знал, зачем осматривает узников, отделяя слабых от здоровых. Ему было приказано каждое утро делать врачебную селекцию — он делал. Куда исчезали люди, на которых указывала его рука, он не знал. Никогда не интересовался, куда тянут эсэсовцы тех несчастных. Лагерь — не курорт, там должны жить лишь здоровые люди, он отвечал за них, да, да, отвечал. И может, то была рука судьбы, а не его, штабсарцта Кемпера, рука, указывающая на тех, кого надо было убрать для всеобщего блага!
Пусть бы попробовали те, что сегодня пустословят о гуманности, побыть тогда на его месте! Гуманность! Го…нянность — иначе он не может назвать все эти безответственные разговорчики, инспирированные коммунистами. Они готовы теперь расплакаться над каждой могилой, словно забыли, что война без убитых невозможна. Они ищут доктора Кемпера! Может быть, для того, чтобы он подставил под их физиономию медицинские ванночки для слез?
Он распалял себя все больше и больше, готовясь к встрече с американским полковником, у которого была комичная фамилия, похожая не то на какое-то блюдо, не то на американский напиток. Почему-то считал, что полковник станет допрашивать его строго, как следователь военного трибунала, а он не будет обороняться, а сразу перейдет в наступление, примется обвинять всех, в том числе и полковника, в том, что не дают спокойно жить порядочным людям.
Но когда он издали увидел аккуратные пятиэтажные домики, белые занавески на окнах, стены, густо увитые сочно-зеленым плющом, дохнуло на него таким привычным покоем, таким истинно-немецким, что опять вылетели из головы все суровые слова, заготовленные для противника, и он остановил машину у клетчатого шлагбаума успокоенный, даже с кротостью поглядел на высокого американского солдата, выходившего из будочки.
— К полковнику… — Кемпер достал конверт, глянул на него, — к полковнику Хепси как проехать?
Солдат, поправляя автоматическую винтовку, которая болталась на — широком белом ремне, перекинутом через плечо, подошел к машине, молча протянул руку. Это был молодой самоуверенный нахал, который не знал о существовании на свете какой-то вежливости, каких-то общепринятых правил хорошего поведения. Кемпер покраснел, возмущение снова поднималось в нем, сдавливало горло, но он сдержал себя, хорошо понимая, что необдуманной выходкой перед этим нижним чином только навредит себе. Выдавил на лице вежливую улыбку, подал американцу конверт. Тот повертел его так и эдак, взглянул против солнца, спокойно бросил конверт в глубокий карман (у него на штанах с полдюжины таких карманов), неуклюже повернулся и поплелся назад к своей красиво размалеванной будочке.
— Эй, — не выдержал Кемпер, — куда же вы?! Солдат даже не оглянулся. Кемпер, вспотевший от возмущения, готов был повернуть машину и ехать назад. Так и сделал бы, если бы… Ах, если бы он мог делать всегда то, что хочется! Но для этого надо иметь абсолютную независимость. Независимость от всего света. А кто ее имеет? Где есть хоть один такой счастливый человек? Те концлагерные глупцы, верно, считали тогда таким всемогущим и независимым его, штабсарцта Кемпера. Он мог махнуть рукой, а мог и не махнуть. Мог отдать эсэсовцам того или другого, а мог и не отдать. Если бы! От него требовали ежедневной «