— Ты всегда со мною, доченька. В материнском сердце места достаточно не только для одного ребенка. Было бы у меня десять или двенадцать дочек — и все поместились бы в сердце. А твоему счастью я рада. Больше мне и не нужно ничего.
Богдана молчала. Выпалила матери все, что рвалось наружу, теперь думала уже не о себе и не о постылом Ростиславе, даже не о матери. Думала о том капитане. Представлялось ей, как стоит он там, одинокий, в большом лесу, среди черных буков, что догорают вершинами, светят багряностью листвы аж сюда.
Ни с того ни с сего спросила:
— Мама, ты знаешь в Карпатах такую гору: Шепот?
— Почему бы мне не знать?
— Красивая она?
— Как все наши горы.
— Но ведь есть же какая-нибудь самая лучшая из них? Может, именно эта?
— Может. Разве я знаю?
— А почему она так зовется?
— Не знаю. Если бы жив был твой тато, он бы тебе, наверное, сказал. Он знал все про леса и горы.
— Наверное, на той горе всегда шепчет лес. В самую тихую погоду шепчет- потому и Шепот.
— Может быть.
— И не шепчет, а поет. Тихо-тихо напевает. Может лес на горах петь?
— Отец твой говорил, что может, Мария заплакала.
— Застава-а!.. — испуганно закричал дежурный, увидев начальника отряда полковника Нелютова, который, оставив свою машину у ворот, медленно переходил двор. Дородную его фигуру хорошо знали на всех заставах, знали, как любит он порядок, как ценит хорошо составленный рапорт, потому все дежурные друг перед другом тянулись, чтобы заработать его похвалу, и драли глотки перед командиром, как те петухи, что только-только начинают кукарекать. Но на этот раз полковник Нелютов, кажется, был не очень-то расположен слушать звонкоголосого дежурного.
— Спокойно, спокойно, — буркнул он, — как тут у вас на заставе? Начальник где?
Шепот уже шел навстречу полковнику, тоже вытягивался, прикладывал руку к козырьку, раскрывал рот для рапорта.
— Здорово, капитан, — подал ему Нелютов руку, — привыкаешь на новом месте? Вижу, двор уже подмели?
— Он и до меня был подметен, товарищ полковник, — растерянно проговорил Шепот, который еще не успел изучить своего командира отряда.
— То, что было, тебя не касается. Знаешь присказку: новая метла чище метет? Ведь тебя не на курорт сюда прислали, а для продолжения службы.
— Так точно, товарищ полковник.
— А то я знаю: как вырвется кто-нибудь из вашего брата из пустыни или из тундры к нам на западную границу, так ему все: «На курорт едешь». А тут не Сочи и не Ялта, хотя, между прочим, там тоже есть пограничники и им тоже не очень сладко приходится. Одни только курортники так голову заморочат, что не рад будешь.
— Так точно, товарищ полковник. Я служил на Черноморском побережье, знаю, — сказал Шепот.
— Ты, я вижу, всюду служил, — немного подобрел полковник.
Шепот деликатно промолчал. Получалось, что он начинает хвалиться перед полковником, а этого капитан не любил.
— У тебя эта застава малоинтересна, — продолжал полковник, входя в комнату, капитана и без энтузиазма осматривая ее, — вот есть у нас в горах у села одна застава, так там…
Шепот чуть не сказал: «Я и там служил…», но это уже было бы откровенной похвальбой, так как именно на той заставе он дрался с бандеровцами и за то получил орден Ленина. Может, полковник нарочно и завел речь о той заставе, чтобы увидеть, хвастун этот новый капитан или нет?
— Мы там с майором Гуровым ведем раскопки, — усмехаясь, промолвил полковник. — Да ты не смотри такими глазами! Ты думаешь, какие раскопки? Археологические-вот какие! Древнее славянское поселение там было… Одни черепки чего стоят! И сколько! Как будто они нарочно сидели и толкли те черепки, чтобы дать нам через тысячу лет материал для науки. Увлекаюсь археологией, — вздохнул он с какой-то снисходительностью по собственному адресу. — Видно, старею. Майор Гуров, начальник той заставы, — тоже. У нас в отряде многие офицеры стали гуманитариями. То филологи, то историки, то экономисты, а то еще археологи. Да и грех бы не стать: три университета в этих краях имеем. Учись! А гуманитарные науки, как говорит наш начальник политотдела, делают человека благороднее. Ты как, капитан? Увлекаешься чем-нибудь вне службы?
— Видите ли, товарищ полковник, — замялся Шепот. — Я ведь служил…
— Знаю, знаю… На Курилах и Чукотке, ордена зарабатывал… Сколько лет там пробыл?
— Да… в общем около семи.
— Понравилось? Или, может, трагедии какие-то, а? Трагедии наш брат пытается заглушить расстоянием. А оно не помогает. Расстояний для души нет… Ну, что ж, понимаю, понимаю… Там университетов немного меньше, чем у нас. Гуманитариев тоже, наверное, меньше. Был и я когда-то в тех краях, там преимущественно на радио налегаешь. Концерты всякие, классическая музыка… Как ты к музыке, капитан? Положительно?
— Конечно, товарищ полковник. Кто же музыку…
— А к пению? Любишь, когда поют? А? Особенно — женщины? Ну, пойдем, покажешь заставу. А то келью твою я уже рассмотрел, тут веселого мало. Ты что — тут и живешь?
— Так точно.
— Постновато, постновато. Ну, показывай… Они вышли во двор, капитан стал что-то показывать полковнику, но тот остановил его:
— Это я знаю… Ты вот что, капитан… Вон там стоит мой газик, так ты пойди и открой в нем дверцу. Понятно?…
— Так точно, — ответил капитан, хотя ничего не понимал.
— Ну вот. Выполняйте! — неожиданно перешел на официальный тон полковник.
Шепот козырнул и быстро пошел к машине.
Старался сбросить с себя скованность, но знал, что не сможет от нее так скоро избавиться. Это повторялось всякий раз, когда знакомился с новыми людьми, особенно же со своими командирами, пока не узнавал их как следует и не прокладывались, кроме официальных отношений, еще и иные мостки взаимопонимания — душевные, чисто человеческие, товарищеские. Со временем такая душевная близость должна была сложиться непременно — это Шепот знал по опыту, он легко сходился с людьми, несколько суховатый на первый взгляд и педантичный, он отпугивал от себя лишь людей поверхностных, неглубоких, которыми, собственно, и сам никогда не-интересовал ся. Он придерживался принципа (а еще правильнее было бы сказать, что тот принцип выработался у Шепота сам по себе, как следствие его жизненного поведения), что лучше сразу отогнать от себя десяток ограниченных глупцов, чем дать им окружить себя и не пропускать потом к себе интересных людей.
Полковник смутил капитана своим фронтальным штурмом. Не деликатничал, не вытанцовывал вокруг, а сразу, с грубоватой солдатской прямотой попытался выведать у Шепота, что он собой представляет, — и капитан понимал, что от его сегодняшнего поведения будут зависеть их дальнейшие отношения с начальником отряда. Знал, что надо быть хоть немного приветливее с полковником, поддержать хотя бы одну его шутку, намеком ответить на намек, но не мог сломать свой характер, да и не привык ломать его. И хотя чувствовал, что держался с полковником слишком сухо, что даже сейчас идет к его машине, как скованный, такой напряженный и вытянутый, как на параде, но не мог ничего с собой поделать. Пусть думает полковник, что прислали ему сюда служаку, просоленного тихоокеанскими ветрами, провяленного всеми пограничными солнцами, пусть впоследствии, выкапывая с тем своим майором тысячелетние черепки, посмеиваясь, расскажет о новом начальнике заставы. А вот он такой, иным быть не может. Как говорят: не тогда лижи губы, когда сладкие, а тогда, когда горькие!
Четко отпечатывая шаг, Шепот подошел к газику, взялся за ручку, дернул к себе легкую дверцу.
И вдруг сломался, как хрупкая осинка от резкого порыва ветра.
Полковник, прикуривая папиросу, пристально смотрел в спину капитана, видел, как вдруг спина эта утратила всю свою четкую очерченность и напряженность, плечи опустились, стали круглыми, словно бы мягкими какими-то, спина утратила свою натренированную твердость, капитан неуклюже раздвинул ноги, словно боялся, что упадет, и любой ценой хотел сохранить равновесие. Шепот протянул вперед руки мягким, совсем не военным жестом. Нелютов улыбнулся и тихо повернул назад к заставе. Дежурный снова раскрыл было рот, но полковник сдержал его движением руки, подошел к телефону, стал кому-то звонить.
А Шепот стоял перед машиной еще более смятенный и обрадованный, чем много лет назад, под сухим почерневшим деревом среди степи.
— Вы? — сказал, не веря.
…Долгие годы снилась ему ночами та, которую любил. Снилась даже тогда, когда был женат на Инне; она была бессильна изгнать Галю из его ночей. Только истинно любимые женщины могут приходить в наши сны, а всем другим, как бы они этого ни хотели, нет туда доступа, и не могут они его получить никакой ценой. А Галя снилась ему часто, и снилось, что целует он ее всегда в одной и той же комнате, и всегда она одинакова — молодая, привлекательная, беззащитно-хрупкая. И всякий раз во сне вспоминались ему давние сны про этот самый поцелуй, и уже все перепуталось, и он не мог понять, целовал ли он Галю когда-нибудь на самом деле или прошлое было только сном, а поцелуй — теперь, хоть и это тоже только сон. И потом целые дни ходил он разбитый, как больной, и не мог постичь, снилось ли ему или и в действительности целовал он ту, бледную и нежную, с равнодушными движениями и подернутыми истомою прозрачными глазами, и вновь и вновь мечтал он о встрече с нею, хотя так и не узнал, жива ли она, куда девалась, какою стала — ведь прошло много лет, полжизни почти прошло.
Потому и не смог он владеть собой, когда увидел тогда на заставе Богдану: как будто вышла из всех его снов молодая Галя и стала перед ним, клонясь на него, опять угрожая сбежать, исчезнуть, теперь уже навсегда.
И сейчас, из полутьмы полковничьего газика наклонилась к нему хрупкая фигурка, и большие прозрачные глаза смотрели на него уже не равнодушно, а с каким-то испугом — много бы он дал, чтобы прогнать испуг из тех глаз!
— Вы? — повторил опять, не находя более слов, неспособный вытолкнуть из перехваченного спазмами горла более ни звука, кроме этого наипримитивнейшего, наибанальнейшего звука — вопроса «Вы?».