Но если колебания Богданы старшина еще мог как-то истолковать, то капитана он совершенно отказывался понимать. Не могла его старшинская душа согласиться с таким пренебрежением к вещам, от которых, он это хорошо знал, зависело будущее благополучие капитана и, если хотите, его супружеское счастье. Человек должен иметь кусок хлеба, сорочку и жилье — этого никто не станет отрицать. Тем более имеешь ты право на все это, если заработал и кусок хлеба, и сорочку, и крышу над головой. А кто же тут больше заработал, как не капитан?
— Нет, товарищ капитан, так нельзя, — решительно сказал Буряченко, — вам надо пойти и посмотреть квартиру, и мы должны с вами сразу прикинуть, что там и как, иначе я не могу отвечать, а я отвечаю…
Он чуть ли не силком вытащил капитана из его служебной комнаты и повел через двор в березовую рощицу, где среди хозяйственных строений были и помещения для старшины и офицеров.
Богдана оставалась в одиночестве недолго. Кто-то стукнул у дверей, подождал ответа, стукнул еще раз. Богдана опять промолчала, ожидая, что же будет дальше. В комнату заглянул сержант Гогиашвили. Его красивая черноволосая голова на крепкой смуглой шее напоминала голову какого-то античного героя с древней медали или монеты. Только, кажется, все античные герои были безусые, а у Гогиашвили над верхней губой чернела узкая полоска грузинских усиков.
— Можно? — спросил шепотом сержант. В голосе его была такая встревоженность, а в глазах — столько сочувствия к молодой женщине, что та мягко улыбнулась, кивнула головой. Гогиашвилй вскочил в комнату легко, как барс, но от дверей, как и старшина, отойти не решался, хоть, видно, и хотелось ему подойти к Богдане. Он довел плечами так, будто готовился поднять тяжелую штангу, его выпуклая грудь ходила ходуном не от силы, которой были полны его мышцы, но от волнения. Он поднял обе руки, тряхнул ладонями, вытягивая шею к Богдане, воскликнул горячим шепотом:
— Вы не бойтесь! У нас тут очень хорошо! Тут никто не скучает! Скучают только дураки! А у нас… Мы организуем самодеятельность! Мы с вами такую самодеятельность!.. Поедем в Киев и в Москву, и за границу поедем, как ансамбль Моисеева! Мы все с вами сделаем! Все!..
Глаза у него сухо поблескивали, горячие черные глаза, губы пламенели, он быстро облизывал их кончиком острого крепкого языка, ждал от Богданы каких-то слов, надеялся увидеть, как потеплеют, станут мягче, не такими настороженными ее глаза; хотя никто, и сама Богдана, не просил его утешать молодую женщину, он страстно желал непременно ее утешить, рассказать ей, какие прекрасные парни здесь служат на заставе, какая это застава, какие тут леса и горы. Врожденный такт сдерживал Гогиашвили от того, чтобы расхваливать еще и капитана, сержант хорошо понимал, что с капитаном у Богданы все в порядке, что теперь ее опасения относятся только к их маленькому коллективу, этим людям, чужим для нее и непонятным.
— Хотите, я обучу вас борьбе? — не унимался Гогиашвилй. — Классической, самбо, даже дзюдо?…
Капитан и старшина неожиданным своим появлением пресекли поток обещаний сержанта. Гогиашвилй испуганно отскочил от дверей, козырнул, вытянулся в струнку.
— Вы что тут, товарищ сержант? — из-за спины Шепота прикрикнул на него старшина.
Богдана поднялась-, легко подошла к Гогиашвилй, засмеялась всем трем мужчинам.
— Мы с сержантом… говорили о том, как организуем на заставе художественную самодеятельность.
Шепот недоверчиво посмотрел на сержанта.
— Так точно! — радостно воскликнул тот. — Кроме того, разрешите, товарищ капитан, поздравить вас от имени нашего личного состава, вас и вашу уважаемую жену…
Старшина тихонько показал грузину кулак. Перехватил проклятый парень инициативу. Надо было бы ему, Буряченко, поздравить капитана первым, а он, вишь, завел о подушках, кроватях…
— Катись отсюда, пока не поздно! Вот что я тебе скажу! — прошептал старшина грузину.
4
Узкое каменное корыто, прорезанное между Апеннинским и Балканским полуостровами, налитое неповторимо синей, удивительно прозрачной водой (если смотреть с высоты, то даже в сотне метров от берега видно морское дно и круглые кучки морских ежей на нем), — это Адриатика. И на прибрежных каменных платформах, выдвинутых в море, как руки горной земли, — древние города и местечки, причудливые убежища рыбаков, моряков, первых республиканцев славянского мира. Стены Дубровника, феерического города-памятника, города грез, с беломраморными домами и вымощенными белым камнем улочками, гулкими, словцо бы в них отразились целые столетия; Которская бухта, похожая на норвежские фиорды, но с синей ласковой водой, с синими от облаков горами, и город Котор, скрытый внизу, у самой воды, а над ним — извилины серпантина, которые, кажется, ведут на небо; Герцег-Нови, нависший над морем уютный город, непривычно кипучий после задумчивого Дубровника, и, наконец, Будва, последний пункт странствий счастливой четы Кемперов, маленькая Будва, горстка каменных домов на полуостровке, высокая стена, на которой растут прямо из камня, смоквы, затопленная морем белокаменная дорога через большую Будвинскую бухту, дорога, построенная еще римлянами для какого-то проконсула, которому захотелось поставить себе виллу на маленьком островке, остром каменном обломке между морем и бухтой.
И под самой будвинской городской стеной, заглядывая в суровые жилища, которые невольно наводили на мысль о вечности, высился современный отель «Авала», а еще повыше, на склоне крутой горы, где в античные времена стоял город греков-колонизаторов, построены десятки бетонных сот — бунгало для иностранных туристов: аккуратные спаленки, маленькие холлы, широкие террасы, электрические бойлеры для нагревания воды, холодильники, современная мебель.
Кемперы выбрали номер-люкс в отеле. Там было надежнее, чем в бунгало, к тому же в «Авале» был ресторан, л они спускались к завтраку или к обеду лифтом, а от бунгало приходилось всякий раз ходить в ресторан, одолевая добрую сотню каменных ступенек, проложенных в горе.
Вечерами на террасе ресторана небольшой оркестрик наигрывал современные танцы: твисты и каллипсо. Высокий черногорец с нервным тонким лицом выкрикивал в микрофон модно-хриплым голосом слова популярных югославских песенок, тут не признавался ни английский язык, ставший таким популярным для джазистов всего мира, ни итальянский, несмотря на всю его певучесть (черногорцы не могли забыть, как итальянцы вместе с немецкими фашистами оккупировали их маленькую гордую страну), ни тем паче немецкий, хотя преобладающее большинство туристов приезжало сюда из Германии.
После двенадцати ночи спускались под землю, в бар, вырубленный прямо в скале. Там было все, как в лучших барах мира: нержавеющая сталь, латунь, цветные пластики, кондиционированный воздух, высокие стульчики перед стойкой бармена, а за стойкой, перед высокими стеллажами разноцветных напитков — сам бармен, красивый черноволосый мужчина с округлыми жестами, баюкающим голосом, бармен-полиглот, великий маг, творец коктейлей, мастер спаивания твердоголовейших немецких бухгалтеров и торговых агентов, великий дипломат, который мог помирить самых пьяных и задиристых, у которого всегда находилась улыбка и для бывшего эсэсовца, что капризничал на этой земле, вспомнив, видно, каким господином и хозяином чувствовал себя тут когда-то, и сожалея, что вытурили его отсюда в сорок пятом, и для многих молодых наглецов, которые считали, что за деньги могут купить весь мир, и требовали от бармена какой-нибудь глупости вроде водки, настоянной на гадюках, и для одиноких женщин, которые терялись, попадая в это мутное царство разврата и пьянства.
Кемперы спустились в бар в первый же день своего пребывания в «Авале». В разноцветной полутьме играл где-то далеко оркестр, в низеньких креслах сидело несколько пар, еще несколько пар тихо шаркало по покрытому пластиком полу; на стульчиках возле бармена петушились два белокурых долговязых немца, оба, видимо, уже основательно выпили, так как пошатывались на своих высоких седалищах, но это заботило их мало, "и они все приставали к бармену. Один, бормоча итальянские, русские и немецкие ругательства вперемешку, лез к бармену с кулаками, хрипел:
— Что вы даете мне теплое пиво? От теплого пива я простужаюсь. У меня пропадает голос от теплого пива. Я хрипну. У вас есть лед, черт бы вас забрал вместе с вашим льдом!
Другой, чуть трезвее, быстро глотал то, что наливал ему бармен, опять подвигал бокал бармену, нахальным басом гудел:
— Еще один. Но только не немецкий.
Кемпер подсадил Гизелу на стульчик, взобрался сам на сиденье, очутился рядом с тем, что требовал только не немецких напитков. Тот проглотил очередную рюмку, повернулся всем корпусом к Кемперу, скользнул по нему взглядом, пьяно пробормотал:
— Коллега, камрад! Вот где мы встретились!
Он замахнулся рукой, видно, хотел обнять Кемпера, но не удержал равновесия и вместо Кемпера схватился за стойку.
— Я вас впервые вижу, — ответил Кемпер.
— Ну как это впервые? Ведь ты служил в нашей дивизии…
Он назвал какую-то дивизию, снова замахнулся на Кемпера и снова был вынужден схватиться за край стойки.
— Не знаю я никакой дивизии, — еще больше возмутился Кемпер. — Бармен, два коньяка, пожалуйста.
— Солдаты должны узнавать друг друга, — болтал пьяный. — Но ты не хочешь меня знать, задираешь нос. Ты и тогда был таким зануден. Теперь я припоминаю. Что? Подхватил где-то бабу? Эту рыжую выдру? Тьфу на нее!
— Это моя жена, и если вы еще хоть слово… — у Кемпера задергались щеки.
— Ну, пошутил, пошутил… Ты интеллигенция. Это видно сразу. И на войне ты так ничему и не научился. Вилли, — обратился он к любителю холодного пива, — скажи ему… Разве он знает… Ты не знаешь, — опять перевалился он в сторону Кемпера, — а надо вот…
Он расстегнул свой черный пиджак, показал подкладку левой полы, пощупал там что-то твердое и длинное.
— Видел? Чрезвычайно удобно, — с глуповатой усмешкой, размазанной по физиономии, говорил он. — Обыкновеннейший эсэсовский кинжал. И никто не видит. Не замечает. Не догадывается. Неожиданность — всегда твоя первая союзница. Ты можешь нападать. Можешь обороняться, нападая. Например: от грабителей. Ты