Ярема, когда был еще неопытным мальчишкой, высказывал исповеднику свои намерения жить или умереть в недостижимых горах. Впоследствии — молчал.
Тринадцатое из Лойолловых «Правил, необходимых для соглашения с церковью», провозглашало: «Чтобы ни в чем не ошибиться, мы должны верить, что все то, что мы видим белым, на самом деле является черным, если таковым его называет иерархическая церковь». Что ж, если так, пусть будет так. Он изображал из себя покорную овечку, а сам только ждал удобного часа. Был в новицитате единственный из окатоличенных украинцев, выделялся своею мрачностью, своею нелюдимостью, ждал и ждал чего-то, считал, что умело сохраняет свою тайну, но оказалось, что отцы наставники весьма хорошо разбирались в своих воспитанниках, ибо как-то Ярему пригласил к себе сам высокий отец провинциал и довольно откровенно завел речь о том, о чем думал и сам Ярема.
— Товарищество Иисусово никого не держит силой, — сказал отец провинциал. — Мы освобождаемся от людей, больных телом и нездоровых… душой. Нам понятно, что вы, сын наш, не можете остаться в спокойствии духа, необходимого для несения службы в ордене, в то время когда ваш народ встал на путь священной борьбы с атеизмом и коммунизмом… И если бы вы действительно проявили отвагу и желание присоединиться к своему народу, то мы, со своей стороны, не стали бы вам препятствовать. Орден может помочь вам необходимыми рекомендациями и даже… пожалованием вам священнического сана, хотя и вне границ нашего Товарищества… Но служение богу всюду одинаково.
«Присоединиться к своему народу» звучало весьма лживо, если принять во внимание, что Яреме предлагали не ту, большую часть его народа, которая боролась с немецкими фашистами, а лишь отщепенцев, продавшихся врагу. Но. ему было все равно. Так, с благословения ордена и понуждаемый своим давнишним желанием вырваться из цепких лап отцов иезуитов на волю, Ярема очутился в дивизии СС «Галиция»…
Он рассказал всю историю своей недолгой жизни капитану Хепси в ту самую ночь, когда Хепси спас Ярему от солдат. Солдаты были пьяны, пояснил Хепси, именно поэтому ни один из них не попал в свою жертву. А еще хорошо, что не догадались они просто повесить своего пленника или, на американский манер, облить газолином и сжечь живьем. Ничего нет страшнее, как разъяренная, жаждущая крови толпа!
С той ночи они стали друзьями. Изгнанник, преступник Ярема Стыглый и капитан Хепси, которому его комичное лицо да еще майор Кларк до сих пор не давали возможность сделать карьеру. Хепси спрятал Ярему от одичавших солдат, которые жаждали линчевать убийцу американского майора, скрыл от немецкого правосудия, которое, как раз набирало силы и искало объектов для применения своей свеженарождающейся, а точнее, воскресающей силы, так как базировалась она аж на прусском праве времен Бисмарка (ясное дело, с некоторыми поправками на современность, как было еще во времена Гитлера, когда тоже господствовало право времен Бисмарка с некоторыми поправками на современность!).
Ярема пересидел несколько месяцев тишком и молчком. Капитан Хепси повел дело так, что и Гизелу вскоре отпустили за отсутствием каких-либо доказательств, даже первый протокол допроса Гизелы полицейский комиссар после солдатского разгрома не мог Отыскать. Да как бы он его и нашел, если протокол спокойненько отдыхал в среднем ящике стола капитана Хепси, переданный ему сержантом, который устроил погром полицейского участка. Ну, а там — услуга за услугу, еще точнее: безвыходность, в которой очутился Ярема (вся жизнь — в безвыходности!), — и уже он среди сателлитов и паладинов капитана Хепси, в школе «борцов против коммунизма". Сначала старательный ученик, затем инструктор по костюмам и обычаям Карпат, а там — еще и один из наставников духовной культуры и мощи будущих шпионов.
Годы летели.
Капитан Хепси стал уже полковником, его воспитанники время от времени отправлялись в опасные странствия; возвращались они или нет, Ярема знать не мог. Он был уверен, что возвращались, ибо он и сам переходил когда-то границу и тайно, и открыто, с боем, и считал, что теперь это делать легче, чем в тревожное время его пребывания в Карпатах. Правда, чувствовал себя намного надежнее в тщательно охраняемом городке полковника Хепси. Каждого из посланных на Восток считал козлом отпущения для стабилизации покоя таких, как он и, конечно же, Хепси с его высокоизбранными шефами.
Но все кончилось в тот весенний день, когда стало известно о сбитом советскими ракетчиками американском разведывательном самолете У-2. Полковник Хепси сиял. Наконец-то настало его время! Все эти мудрецы-аналитики, жалкие рабы техники теперь должны прийти с поклоном к нему, полковнику Хепси, просить прощения за многолетнее презрение и молить о цомощи! Разведчики-белоручки не могут предложить Соединенным Штатам ничего, кроме снимков разбитого ракетой У-2 и глуповатой физиономии летчика Пауэрса, который отдался в руки советских колхозников, как мокрая курица, даже не выстрелив ни единого раза. Возвращаются снова благословенные часы чернорабочих разведки, людей, вооруженных мускулами, мужеством, сообразительностью, острым глазом. Хепси любил этих людей, любил мистера Яра и только благодаря этой любви готов был, ради успеха дела, пожертвовать даже мистером Яром!
Если бы Хепси мог, то сказал бы, что мистер Яр отправляется в те же места, куда уже отправились его давнишние знакомые Кемперы, но он не имел намерения рассказывать так много, ибо разведчик должен знать только то, что его непосредственно касается, а все остальное — от лукавого!
Тяжело в сорок лет возвращаться на родную землю, на которой ты, собственно, и не жил, для которой не сделал ни капельки добра, а только причинял зло, да it возвращаться опять не другом, а врагом! Вероятно, никому не следует так возвращаться в места своего детства и юношества.
Он мог бы тогда, в сорок первом, вернуться добровольно, открыто и… А откуда мог знать, кто станет победителем? Не принадлежал к власть имущим, не был мудрецом. Обыкновеннейший недоученный, потерявший ориентацию иезуит, которому показалось, что гитлеровцы до скончания века будут господствовать в Европе, а раз так, то не было смысла противиться силе и становиться на сторону побежденных. Он хочет принадлежать к победителям, ибо только для них открыт весь мир, а ему хотелось черпать для себя все удовольствия мира, не заботясь об отдаче.
После разгрома гитлеровцев панически боялся кары. Знал, что не заслуживает пощады, как и каждый, кто не думал о ней, когда убивал, грабил, поджигал, уничтожал. Потому пошел в лес. Опять настала кратковременная власть бесконтрольных действий, и итог — уничтожительный разгром! Если бы захотел, мог бы искупить свою вину еще и тогда. Объявлялись амнистии, одна и другая. Для наитягчайших преступников. Он не верил.
А разве поздно теперь? Ему сорок лет; Он полон сил и намерений. Каких? Пойти к коммунистам и покаяться? Просить милосердия? Ну да. Он не убил собственной рукой ни одного человека. Кроме пограничника, который уложил их тогда почти всех. Но это в горячем бою. Тривиальным палачом не был никогда.
А кто освящал оружие и руки убийц? Шевельнул ли он хоть пальцем, чтобы спасти хотя бы одну безвинную душу?
Он казнился в мыслях все время, пока ехал поездом с пестрым табуном туристов, старался быть веселым, шутил, заигрывал с жилистыми длинношеими немками, которые ехали поглядеть на святыни Кракова, недограбленные когда-то их дорогими мужьями и женихами. Почему-то опасался, что на территории «Германской Демократической Республики раскроется, что он не немец и не турист, но никто этим не интересовался. Пограничники вежливо улыбались, так же вежливо их приветствовали на польской границе, и никто не проявлял к ним враждебности, хотя и известно было, что это туристы из Западной Германии, а несколько человек из их группы весьма походили на переодетых эсэсовцев и недоверчиво косились на каждую безделушку, которая им нравилась, хмыкали: «И это сделали поляки? Невероятно!»
В Кракове не задержался. С двумя туристами и веснушчатой крепконогой туристочкой составили группу любителей горных прогулок, уселись в автобус, шедший в направлении Санока, — и очутились в Бескидах, где Ярема повсюду встречал знакомые до боли (а еще больше: до страха!) места. Он проводил туристов глухими тропинками к полузабытому белому монастырю сестер-бенедиктинок, уговорил спутников попроситься переночевать в монастыре, так как у него, мол, есть тут хорошенькая вдовушка, у которой он намеревается пробыть подольше, и, спровадив попутчиков, направился к грибному погребу, который обнаружил когда-то со своим бандеровским вестовым. Погреб оказался закрытым. Вокруг все указывало на то, что с заброшенностью погреба давно покончено. Видимо, монашки перестали вмешиваться в политическую игру, которая тут велась когда-то между украинскими и польскими националистами. Они увидели, что их интриги против законного правительства не дают желаемых результатов, и мигом направили все свои усилия на хозяйство. Монастырь вновь достиг своего довоенного расцвета, вновь на огородах пышно зеленели овощи, а в вольготных погребах вырастали вкусные шампиньоны, так охотно закупаемые проворными ресторанами Кракова, Люблина, а то даже и Варшавы. Коммунисты сумели втянуть в свое так называемое социалистическое строительство даже сестер божьих? Что ж, зато его, Ярему, им не втянуть никогда и не заманить никакими пряниками, хоть как бы они ни были разрисованы! Он идейный борец против мирового коммунизма, ныне и присно — аминь!
Если даже лишили его возможности провести ночь в этом несчастном подземелье, то это и лучше: он переспит под деревьями, как много лет назад, и также будет кипеть в его сердце злость и ненависть к тем, кто господствует на его земле.
Напрасно говорить — это надо видеть! Он идет туда, чтобы увидеть. Даже то, что скрыто от непосвященных граждан. Он всемогущ в своей ненависти, в своей осторожности, опытности, натренированности, вооруженности. Он пройдет туда и назад, если ему даже придется перешагнуть через трупы родных ему людей! И в эту ночь, когда перед ним закрылся даже заброшенный в лесных дебрях погреб, когда он стал чужим для всех по эту и по другую сторону, Ярема Стыглый вновь превратился в безжалостного вояку… Разве не все равно? Он — как пуля, посланная, чтобы убить. Должен долететь и содеять ожидаемое от него рукой, которая послала его и благословила. Он — меч карающий, занесенный над вероотступниками. Всегда был мечом. Всегда кто-то поднимал его. Может, и не было в том наслаждения, но всякий раз тлела надежда на избавление, каждый новый план успокаивал обещанием. Обещания и теперь остались у Яремы позади. Прекрасные и щедрые! Но чтобы они осуществились, ему надо пройти эти леса и горы. Пройти туда и назад. Так просто, казалось бы, и в то же время так опасно.