— Ну, и длинная же сегодня дорога, — пожаловался Микола, — едешь, едешь, а город словно кто-то от тебя отодвигает…
— Ваше нетерпение, товарищ Цьоня, — профессорски-назидательным тоном промолвил Чайка, — говорит, что вы еще не выбрались из детского возраста. А раз вы еще ребенок, то мы все склоняемся перед вами. Из ребенка может вырасти все: полководец, великий государственный деятель, гений,
— Трепло ты, Чайка, — сказал Микола. — Балабон.
— А знаешь, почему летит ракета? Выбрасывает из себя что-то там — газ или пламя, одним словом, что-то выбрасывает. И с какой скоростью выбрасывает из себя эту ерунду, с такой же скоростью летит и сама в противоположную сторону. Так и я. Выталкиваю из себя слова в одну сторону, а сам отлетаю в другую…
— А посредине? — спросил Гогиашвили.
— Посредине все тревоги мира, — беззаботно ответил Чайка. — И среди них — сержант Гогиашвили, который с ними покончит. Так что нам нечего бояться.
— Тяжелый ты человек, Чайка, — вздохнул грузин.
— Семьдесят шесть килограммов.
— И из них полезных грамм сто, а остальное… — Ми-кола засмеялся.
Машины уже мчались по улицам предместья. Молча, без сигналов, огибали самосвалы и колхозные грузовики, одиноких туристов, возвращающихся с гор на ночлег в город, повизгивали тормозами на поворотах. Микола не отставал ни на метр от передней машины, в которой ехали капитан Шепот с майором-разведчиком. Улицы городка, всегда такие, казалось, прямые и широкие, от сумасшедшей гонки по ним стали невероятно запутанными, перекрученными, извилистыми, узкими, так что машина могла вот-вот либо перевернуться, либо заскочить на тротуар. И словно бы длиннее стали все улицы, потому что никогда так долго Миколе не приходилось ездить через местечко.
Наконец передняя машина остановилась, затормозил и Микола. Капитан и майор соскочили на землю, попрыгали следом за ними пограничники.
— Дальше пойдем пешком, — тихо сказал капитан, когда все сгруппировались вокруг него с майором, — тут несколько кварталов. Товарищ майор возглавляет группу прикрытия. В квартиру со мной пойдут…
Он назвал Гогиашвили и еще нескольких пограничников. Немного подумав, последним назвал и Чайку.
— Каждый должен знать свою роль. Я бросаюсь в комнату. Гогиашвили — за мной. Кухню и ванную контролируете вы… Там тесный коридорчик, мы не можем в нем задерживаться, каждый должен мигом бежать на свое место. Не стрелять. Вы, Чайка, не лезьте первым, ибо шпион, такого же роста, как и вы, а стреляет человек, как правило, точно перед собой…
— Вы знаете, какого он роста? — изумился Чайка.
— Не имеет значения. Слушайте, что вам говорят, и постарайтесь хоть сегодня придержать язык. Я знаю случай, когда человек неосторожно открыл рот именно тогда, когда бандеровцы стали в нас стрелять, и ему пробило нулей язык. Всем понятно? За мной! И каждый отвечает за свое. Товарищ майор, вон окно из кухни, а то из комнаты. На балконе нитка красного перца. Сейчас ее не очень, правда, видно, но что-то там темнеет. Мы пошли.
— Счастливо, — сказал майор.
— Если попробует выпрыгнуть — держите его тут. Ну, вперед!
— И до сих пор представлял Богданку такой маленькой, как видел ее в последний раз, — стараясь придатй голосу хоть видимость растроганности, сказал Ярема, пожимая тонкую белую руку племянницы. Весь внутренне содрогнулся, когда увидел на кровати эту молодую женщину. Длинная белая шея, незабываемые глаза, исполненные чистой, почти детской доверчивости, — как она похожа на своего отца! — Не знал, что у вас герой уже растет, привез бы хоть гостинца, — пытался он разбить неловкое молчание, воцарившееся в комнате. Мария возилась на кухоньке, чистила картошку, готовила угощение для брата. А Богдана, еще слабая после родов, да и, собственно, совсем незнакомая со своим дядьком, интереса к беседе не проявляла, лежала, слабо улыбалась ребенку, спавшему у нее под боком, изредка смотрела на Ярему прозрачными глазами, которые могли бы обезволить кого угодно.
Квартира у Марии была однокомнатная, все маленькое, низкое, узкое. Двухметровый коридорчик, кухонька, ванная, комната с широким окном и балконом. Ярема заполнил всю квартиру своею высокой фигурой, прошелся от окна к кровати, на которой лежала Богдана с сыном, заглянул в кухню, поблагодарил Марию за заботу, вернулся в комнату, сел у стола. И стул казался низким, как-то непривычно приходилось гнуть в коленях ноги, руки не знал куда девать, еще никогда не оказывался в таком глупом положении! Хорошо знал причину скованности: не мог отбросить от себя воспоминания об убийстве Ивана; эта бледная женщина лежала на кровати, как живое напоминание совершенного им преступления, как обвинение. Что-то подсказывало, что и Мария и его племянница, знают, как погиб Иван, и — это было бы самое худшее — догадываются о его, Яреминой, роли в этом злодеянии. Не зашел бы к сестре никогда, если бы не преследования пограничников. Ехал бы от местечка к местечку, добрался бы до самого Львова, пошел бы на Галицкий базар, поторговав, подался бы дальше, куда хотел, и никто бы не спросил его, кто он такой и куда идет-едет, так как тут, слава богу, воля, делай, что хочешь. Воля, да не для него! По-дурному попался на глаза пограничникам и так быстро очутился в облаве, как хищный волк. Мог и не выскочить… Чудо помогло. И собственная сообразительность. И доныне вздрагивал от внутреннего хохота, когда вспоминал историю с черным скворцом! Открутил ему голову, как только вышел из зоны облавы. Руки вытер калиновым листом. Ждал на повороте шоссе, когда пройдет какая-нибудь машина. Не вскочил в первую. Пропустил несколько. Выбрал ту, которая пришлась по сердцу Как только шофер затормозил на повороте, Ярема уцепился за кузов, тихо перелез через борт. Доехал почти до самого города, в темноте спрыгнул с машины, гуляя, пошел дальше.
А в самом городе испугался. Почему-то казалось, что осажден и город, что на всех дорогах и тропках уже стоят патрули, которые имеют его приметы, и схватят, как только увидят. Не поможет никакой скворец. Хоть жар птицу неси в руках — не пропустят! Вот тогда-то и вспомнил о сестре, решил пересидеть некоторое время у нее.
Если бы. он знал, что тут еще и племянница! Тот болван Божко писал, что Мария живет одиноко. Выходит — солгал.
— Где же твой муж? — спросил Ярема племянницу.
Предпочитал спрашивать, чем отвечать. Сочинил историю своей жизни для сестры, но для Богданы она не подходила. Что, если и эта станет интересоваться дядькиными блужданиями? Ведь знает, наверное, о его службе у гитлеровцев и о бандеровщине.
— На службе, — тихо ответила Богдана, пугливо поглядывая на ребенка: боялась разбудить малыша. Ярема немного успокоился: может, племянница молчалива именно потому, что не хочет пугать своего младенца? А он навыдумывал, будто бы она враждебно настроена к нему!
Мария принесла тарелочки с нарезанными помидорами, огурцами и колбасой. Поставила на стол бутылку с прозрачной жидкостью.
— Не волнуйся откупорю сам, — тихо сказал Ярема, показывая глазами на малыша, мол, все понимаю, человек я воспитанный…
На столе появились рюмочки, вилки и ножи, миски с дымящейся вареной картошкой.
— Ну, что же, сестра, садись, — совсем растроганный, промолвил Ярема, — Видит бог, не мы виноваты, что жизнь нас разбросала, встречаемся вон через сколько лет… Ну, а племянница как же?
— Спасибо, я еще не очень поднимаюсь, — подала голос Богдана, — вы уж без меня, пожалуйста…
Мария молча налила две рюмки. — За что же выльем? — спросил Ярема. — Каждый за свое, — ответила Мария и первая опрокинула чарку.
— О, да ты по-мужски! Ну, будемо!
Хрустнул огурцом, заработал сильными челюстями. Зубы еще все целы, камни мог перетирать! «Добрая гуцульская закваска, вот бы в характере так», — подумала Мария, наблюдая, как Ярема глотает кусок за куском. Налила еще по чарке.
— Хочешь меня споить? — спросил он, подмаргивая. — Такого здоровилу? — она тоже настраивалась на веселый лад.
— Ты же знаешь, как я воспитывался: до двадцати и в рот не брал этого зелья.
— Зато потом наверстал?
— Да, было. Хотя не злоупотреблял никогда. Умеренность ставлю превыше всего.
— Ты хоть женился? Имеешь где-нибудь угол? Ничего о себе не рассказываешь…
— Помнишь, как мы с тобой встречались, когда я вырывался из колледжа, а ты из своей финансовой школы? Неделю, бывало, не видимся, а новостей у нас не пересказать и за месяц… А когда оторвались на полтора десятка лет, то теперь…
— И говорить не о чем?
— Не то молвишь… Просто иначе теперь получается. Жизнь шла у каждого своя… Рассказывать о ней — не интересно. Все рассказать невозможно, а отдельные события не заинтересуют постороннего человека. А мы с тобой, выходит, словно бы посторонние… Полтора десятка лет…
— Целая жизнь… До того была я счастливой, а эти полтора десятка лет — тяжко несчастной…
— Без Ивана? Понимаю тебя…
— А ты учительницу Альперштейн знал когда-нибудь? — внезапно, без всякой видимой связи с предыдущим спросила Мария.
— Нет, не знал никогда. — Ярема смотрел на сестру такими чистыми в своей честности глазами, что трудно было ему не поверить. Он и в самом деле не знал учительницу Альперштейн. Кто такая? Разве… та еврейка, которую должны были казнить вместе с Иваном? Никто, кажется, не интересовался ее фамилией… Тем лучше для него. — А разве что?… — спросил.
— Ничего, ничего, просто мне почему-то показалось, что ты должен был ее знать. Она живет в нашем местечке…
— Может, одна из тех, на которых я заглядывался, когда еще носил, сутану? — засмеялся Ярема.
— Может, может… Какую специальность выбрал себе теперь? Священничать, наверно, бросил?
— Давно… Отбыл наказание за сотрудничество с националистами. Потом амнистировали меня… Не давал знать о себе, потому что предупреждал меня кое-кто… Накличешь подозрение, отравишь жизнь еще и сестре. Терпел сам… Бог велел терпеть, а я же был слугой господним… Ну, а теперь, — он махнул рукой, — старшим, куда пошлют, устроился в одном учреждении. Гоняют меня по командировкам. Добываю всякие товары… Туда-сюда… Живая копейка перепадает. Но жизнь еще не очень устроена… Чтобы уж счастлив был, этого сказать нельзя.