ойно.
Мы вошли в гостиную, и я поняла, почему собравшиеся орали: на столе перед коричневым полосатым диваном лежал на животе мужчина; руки и ноги связаны за спиной скотчем. Мужчина повернул голову, и ему дали хлебнуть выпивки через соломинку. Потом еще кто-то поднес к губам связанного сигарету. Пол был усыпан обрывками скотча. Я взглянула на подошедшего к окну Дэвида.
— Этот чувак проиграл в покер, — объяснил он.
Заглянуть в эту квартиру было практически невозможно. Окна выходили на улицу, однако квартира располагалась слишком высоко, да и далековато от других домов, так что из соседних окон ничего не видно. Не знаю, почему я об этом подумала и почему мне сделалось не по себе. Впрочем, знаю. Гости и атмосфера тут — все это настораживало меня. Изможденные лица, усталые голоса. Никакая это не вечеринка, а наркопритон.
Дэвид уселся на пуфик и пододвинулся к моему креслу. Снова закурил и медленно выпустил дым к потолку. Пьяный или обдолбанный. А может, и то и другое. Он протянул мне пачку, и я взяла сигарету.
— Добро пожаловать в мое скромное жилище. Как тебе тут?
Я рассмеялась.
— По-стариковски у тебя тут всё…
Он огляделся, посмотрел на мебель и занавески. Новыми были только колонки да телевизор, а все остальное появилось на свет явно раньше меня. Дэвид чокнулся своей бутылкой о мою.
— Пора тебе рассказать что-нибудь о себе.
Я снова расхохоталась.
— Это что, например?
— Что-нибудь интересненькое. Про детские травмы. Или что-нибудь в этом же духе.
Я прокляла собственную доверчивость. Неужто Ингвар или Эгиль растрепали ему? Нет, они же не такие мерзавцы…
— Если я кому и расскажу что-нибудь интересненькое, то явно не тебе, Дэвид.
— Это еще почему?
— Уж больно ты скользкий.
Дэвид засмеялся и выставил указательный палец.
— Девочка моя, ты просто не понимаешь, как все устроено. Если кому и можно доверять, так это нам, скользким типам. Мы не треплемся направо и налево — ведь нам и самим есть что скрывать.
Он сидел чересчур близко. Видно, решил проверить, не перепадет ли ему снова, поэтому надо дать понять, чтобы даже не надеялся. С такими именно поэтому сложно — приходится всегда быть начеку. Впрочем, я гнала это чувство. Не стану же я осторожничать.
— Ладно, вот тебе интересненькое, — я повторила его жест, выставив указательный палец. — Я не твоя девочка.
Он улыбнулся и, подавшись вперед, провел рукой по почти налысо бритой голове. От его близости я вздрогнула — вспомнила нашу последнюю встречу. От таких воспоминаний мне всегда не по себе, и тело словно зудит. Дэвид прикрыл глаза и глубоко втянул носом воздух.
— От тебя приятно пахнет, — проговорил он.
— Это мужской шампунь, — сказала я. — Спрошу Эгиля — он тебе скажет, как называется.
Дэвид рассмеялся.
— А вот рот у тебя скверный, да?
— А что не скверное?
— Ну, пара местечек, думаю, найдется…
— Пойди трахни кого-нибудь. — Я встала и пошла к коридору, слушая, как хохочет у меня за спиной Дэвид.
В ванной я уселась на унитаз и медленно досчитала до ста, а потом поднялась, подошла к раковине и умылась холодной водой. Почему мне было так отстойно, я не знала. Впрочем, знала. Та девушка — я почему-то запала на нее. Но больше никогда ее не увижу.
Я задрала свитер и вытерлась им. И заметила, что чего-то не хватает. Взглянула в зеркало. Схватилась за шею, нащупывая гладкую цепочку, но пальцы лишь скользили по коже. Ключ. Он исчез. Я сняла его, когда принимала дома душ, и забыла в ванной. Я вспомнила, как на своей днюхе Эгиль отчаянно пытался добраться до моего золотого ключика. Если он его сегодня нашел, то наверняка воспользовался. Надо возвращаться, и побыстрее.
Мариам
Кристиансунн
Понедельник, 21 августа 2017 года
По лобовому стеклу, сливаясь в ручейки, катились капли дождя, а «дворники», поскрипывая, разгоняли их. «Дворники» я поставила на второй режим — для такого небольшого дождя чересчур быстро, но первый режим слишком медленный. Дождь часто бывает таким, как сейчас. На крутых поворотах я вдавила педаль газа в пол. Лес превратился в невнятную зеленую стену. На каждом повороте валяющиеся на приборной доске счета подпрыгивали.
Возле очередного поворота я рискнула и обогнала старую колымагу, дала по газам и за секунду проскочила мимо. Сейчас, ближе к вечеру в понедельник, машин на дороге почти не было, разве что пара грузовиков или тракторов. Я миновала перекресток с круговым движением и, заехав на мост, опустила стекло, чувствуя, как на лицо падает прохладный летний дождь. Я должна двигаться вперед, должна ехать.
Лежать, тонуть в собственных мыслях — это невозможно. Я не в силах больше терпеть эту мешанину воспоминаний о том, каково это — стать матерью, увидеть первую улыбку, первый шаг, первый зуб. Лучше уж дорога, ее препятствия, повороты, дождь, падающий с разных сторон, стопка счетов, подпрыгивающая на приборной доске. Жаль, что нельзя ехать еще быстрее, что тут нет более крутых поворотов; жаль, что моя машина не способна прорваться сквозь время. С этой стороны моя дочь исчезла. Зато с другой, возможно, все иначе…
Когда твоя дочь пропала, ты не уезжаешь из города. Ты не пишешь мужу записку, в которой просишь ни о чем не рассказывать полицейским, просишь подождать и не сомневаться, — хотя на самом деле просто бросаешь все и валишь куда подальше. Именно так я и поступила. Телефон со всеми фотографиями дочери, с записью танцевального выступления я оставила на разделочном столе, рядом с запиской. Туру это не понравится. Возможно, он сразу же сообщит в полицию. Если они будут меня искать, то найдут. Что ж, пускай ищут. Движение — это единственное, чего мне не хватает; мчаться по серпантину, ощущать мощь автомобиля, сознавать, что каждую секунду я могу переборщить с газом, не вписаться в поворот, снова допустить ошибку…
Этого я и хочу. Хочу ошибаться до тех пор, пока ошибки не иссякнут. Пока не утрачу способность развязывать узлы, пока от каждой попытки развязать их они не начнут затягиваться еще туже. А до тех пор я буду разрубать их. Разрывать на куски. Поворот, еще один, новый мост, туннель, смахивающий на долгий поворот, который ведет прямо в ад. Овцы на пастбище — словно ватные облака, но вот и они исчезли. Я — движение. Маленькие гавани, лодочные сараи, ветхий дом на холме. Черный внутри, прямо как я.
Мне чуть полегчало, однако в голове по-прежнему туман. Я притормозила и последние несколько километров до паромного причала в Молде проехала уже медленнее. Остановилась среди других машин, дожидающихся парома. За стеклом машины передо мной лежал светло-желтый плюшевый мишка, а рядом сидел ребенок в детском кресле. За рулем — женщина. Согнув руку, она положила ее на опущенное стекло. Ветер трепал ее каштановые волосы. На пассажирском сиденье тоже кто-то был — скорее всего, отец семейства. Когда Ибен была маленькой, я ужасно злилась на нее. Семейного счастья, которое, как мне казалось, было у других, я не чувствовала. Я полагала, будто Ибен сломала мне жизнь. Хотя на самом деле я и сама прекрасно с этим справилась.
Нет, вряд ли Тур уже сообщил в полицию. Я ведь попросила его довериться мне — значит, так он и поступит. Будет ждать моего звонка. Возможно, даст мне время. Он добрый, всегда старается подстроиться под меня. Может, я хочу ошибаться? Хочу, чтобы в этот раз он не поверил мне, позвонил в полицию, и они остановили бы меня? За этим вопросом кроются и другие, и единого ответа не существует.
Машины начали заезжать на паром. Медленно — по асфальту, потом по железному трапу, а оттуда — в черную глотку парома. Служащий показал мне на свободное место. Когда паром отчалил, я вдруг поняла, что не была на противоположном берегу фьорда почти двенадцать лет. Из машины выходить я не стала. В полуобморочном состоянии я расплатилась, забыв забрать чек. Сидела, уставившись в металлическую стену, а паром уносил меня все дальше. Еще час езды, горный перевал, а дальше — пологий спуск, и я на месте.
Я свернула направо и притормозила, а когда выехала на улицу, в животе у меня стало горячо. За окном проплывали дома и дворы с качелями и сушилками для белья — очень похожие на те, что стоят возле моего собственного дома, хотя вид у них более сельский. Сады тут больше, да и до моря недалеко, поэтому вид живописнее. На подъеме стопка счетов сползла наконец на пол. И мне сделалось легче.
Я остановилась. Этот дом — единственный с некошеной травой. У стоящей возле него машины нет ни шин, ни лобового стекла. Во дворе валяется всякий хлам — лопата без ручки, грязная тряпка, в прошлом, вероятно, бывшая палаткой. Кожаную сумочку я оставила в машине вместе с другими свидетельствами моей красивой семейной жизни, которая уже затрещала по швам. Выйдя из машины, направилась к двери. Постучалась. Тот, кто стучится, пришел с иными целями, нежели тот, кто звонит в звонок. Так было двенадцать лет назад, и, скорее всего, так оно есть и сейчас.
Внутри залаяли собаки. Кэрол осадила их и зашаркала к двери — ее голос я услышала отчетливо. Она посмотрела в глазок, отперла три замка и высунула свою кудрявую голову. Волосы сильно отросли, а надо лбом слегка поседели. Она держала за ошейник большую веймарскую легавую — собака пыталась вырваться, и Кэрол прикрикнула на нее. Пес зарычал и оскалился. Увидев меня, Кэрол лучезарно улыбнулась.
— Мне надо его увидеть, — выпалила я.
Она рассмеялась — громко, скрипуче.
— Что ж ты даже не поздороваешься со старой подругой? Как была чокнутая — так и осталась… — «Р» Кэрол выговаривала по-американски.
Мы спустились по узенькой лестнице, мимо старых семейных фотографий. Собаки путались под ногами. Детские фотографии ее сына висят здесь уже много лет, и она не меняет их. Муж ее умер; сын, наверное, давным-давно вырос. Возле дальней двери Кэрол вытащила связку ключей, отперла дверь и, отогнав собак, пропустила меня вперед. Комната была заставлена клетками, из которых доносились пение, возня и шорох. Попугай в одной из клеток выкрикивал бранные слова.