На стене над кроватью когда-то висел плакат. Зеленая змея, обвивающая ветку дерева. Голова змеи была повернута ко мне, так что мы практически смотрели друг другу в глаза. Этот плакат по вечерам составлял мне компанию. Я лежала на кровати и изучала его; мне казалось, что мы разговариваем. Когда Патрик чего-то хотел от меня по ночам, именно змея мне помогала. Я поглядывала на нее и видела, что она улыбается мне. Она говорила мне, что боль пройдет, как проходят плохие сны. Что она заботится обо мне. И если я захочу, мы сбежим вместе. Она — со своего плаката, а я — из своего тела. И поиграем.
На стене, где висел плакат со змеей, теперь фотография лилии. Она стерла все следы.
Один ли Патрик виноват? Он был одиноким подростком, его захлестывали гормоны, а той, что должна была научить нас быть людьми, рядом не было. И если Ибен забрал именно он, я даже не знаю, что сделаю. Тогда и этой тоже не жить.
Я закрыла за собой дверь и пошла в коридор.
— Где ты была в прошлую пятницу? — спросила я, обуваясь.
— Когда она пропала? Ты думаешь, я…
— Ответь на вопрос.
Она закатила глаза.
— Я получила работу на пароме Сулесунн, в кафе. И была там весь день. Я так расстроилась, когда узнала, что ты потеряла дочь… Надеюсь, они ее найдут, Сара.
— Меня зовут Мариам, — бормочу я, направляясь к двери.
— Да, да.
Она делает несколько нерешительных шагов ко мне, но останавливается. Понимает, что я не хочу, чтобы она приближалась. Не верю, что она не знала о происходящем в этом доме. Просто решила не обращать внимания.
— Ко мне приходил мужчина, — говорит она, когда я протискиваюсь мимо нее. — В конце весны. Я говорила об этом полиции. Пожилой, я его никогда раньше не видела. Он спрашивал о тебе, показывал мне фотографию. Разозлился, когда я не захотела отвечать. Я испугалась, поэтому захлопнула дверь у него перед носом.
Я останавливаюсь у двери.
— Пожилой?
— Широкие плечи, седые волосы, высокий.
Я благодарю ее за информацию. В этом доме я больше ни секунды не выдержу.
Руе
Олесунн
Суббота, 16 апреля 2005 года
Я обнял Ингрид впервые за последние десять лет. Объятие было долгим; оно напомнило мне, что когда-то мы были женаты, были надежной гаванью друг для друга. От ее слез моя рубашка намокла. Я же пока плакать не мог — похоже, пожар высушил мои слезные каналы. Глаза горели, сухие, как пустыня.
Через секунду Ингрид колотила меня кулаками по груди.
— Она звонила тебе, — рыдала она. — Она звонила тебе, а ты не ответил!
И тут отказали ноги. Они подогнулись подо мной, и я начал падать, как тряпичная кукла. Стоявший за спиной у Ингрид Бирк подхватил меня под руку и потянул наверх.
— Отпусти меня к чертовой матери! — выдохнул я.
Вцепившись в подлокотник дивана, поднялся, сел. Мне пришлось взять себя руками за колени, чтобы поставить ноги на место. Лицо Ингрид было таким же бледным, как в тот день, когда пятилетняя Анита угодила в больницу, только черты его заострились еще больше. Ее муж, конечно, остался в машине — этот трус всегда держался на расстоянии, когда происходило что-то серьезное. Например, когда транспортная компания выносила мебель Ингрид из некогда нашего с ней общего дома. Не говоря уж о тех моментах, когда нам нужно было встретиться, чтобы обсудить что-то связанное с Анитой. Он оставался в машине, или сидел в соседней комнате, или вообще находился где-то в другом месте. Все его соображения по поводу Аниты мне передавали либо она сама, либо бывшая жена. Он никогда не поддерживал Ингрид, не обнимал ее. Был просто тенью. И ради этого парня она меня бросила… Видимо, в те времена дела наши были совсем плохи, намного хуже, чем я себе представлял.
— Мне нужно туда, — сказал Бирк, показав на коридор. — Они хотят со мной поговорить.
Он ушел. Ингрид закрыла лицо руками и громко зарыдала.
— Я не понимаю… Я просто не понимаю…
Чаще всего родственники — и жертв насилия, и самоубийц, и преступников — говорят именно эту фразу: «Я не понимаю». Это обычная реакция. Люди не могут соотнести трагедию с тем портретом члена их семьи, который есть у них в голове, — светлого, живого, здорового человека. До сегодняшнего дня я понимал все это лишь теоретически. Я ощутил что-то подобное, когда умерли мои родители, но все же не совсем то. Я вообще ничего не понимал. Я хорошо представлял себе, как именно выглядит труп женщины в только что сгоревшем доме. Но не мог включить в этот сценарий свою дочь. Не говоря уж об Авроре. Девочка сгорела вместе с матерью. Я не понимаю, как такое могло произойти…
— По телефону она говорила с таким отчаянием в голосе, — сказал я. — Как только я ее услышал, то сразу же понял: что-то случилось. Но ведь не сходится. Если бы произошел пожар, она позвонила бы пожарным, выбралась бы из дома…
— Зачем она позвонила тебе? — спросила Ингрид. — Почему не мне? Я не понимаю.
Я вздохнул, пытаясь отогнать мысли о том, каково это — вдыхать едкий плотный дым.
— Кто-то желал ей зла? — спросил я. — Ты знаешь? Кто-то мог желать ей зла?
Ингрид уставилась на меня.
— Ты хочешь сказать, что ее убили? — Она снова зарыдала. — Нет, Руе. У меня нет сил с тобой говорить. Ты, черт возьми…
Перед глазами у меня тут же возникла одна из наших последних семейных ссор. «Тебя интересуют только наркоманы и угонщики машин, а до меня и дочери тебе дела нет, — сказала тогда она. — Ты уделял бы нам гораздо больше внимания, если б нас убили, — тогда первым примчался бы на место преступления». После чего махнула рукой и сбила со стола вазу. Та прокатилась по паркету и остановилась возле двери. Водой залило всю комнату, и нам пришлось прервать ссору, чтобы вытереть пол.
— Ведь не ты займешься этим расследованием, — проговорила Ингрид. — Твои коллеги пока не задавали мне никаких вопросов.
— Они их зададут, — сказал я. — Может быть, это и не убийство, но вопросы зададут в любом случае. Понимаешь?
— Ты думаешь, ее убили?
Я покачал головой.
— Я ничего не думаю. Просто спрашиваю. Есть что-то, о чем мне нужно знать?
Ингрид вытерла рукавом свитера слезы.
— Анита приходила ко мне несколько дней назад с младенцем на руках. Она хотела бросить Бирка. Сказала, что влюбилась, что встретила другого мужчину. Обвиняла Бирка во всяких гнусностях. Я настоятельно попросила ее хорошо подумать. У них с Бирком были прекрасные отношения, он с нее пылинки сдувал.
Мне стало больно от того, что Малышка получила такой ответ от своей матери. Я пожелал бы ей счастливого пути. Бирк не стоил носка с ее ноги. Я ни на секунду не поверил, что, позволив ей стать матерью, которая сидит дома с ребенком и творит в мастерской в его доме, он хотел поддержать ее. Я видел его насквозь. Он жаждал, чтобы она материально зависела от него.
— Она сказала, как его зовут? — спросил я. — Ее нового парня.
Ингрид покачала головой. Я посмотрел в окно. Оттуда было видно море, где мы купались, когда она была маленькой.
— А Бирк знал о ее новом возлюбленном? — поинтересовался я.
Ингрид пристально посмотрела на меня. Прошло несколько секунд, прежде чем она осознала, о чем я ее спросил. Глаза ее округлились. Лицо, до этого грустное и потерянное, исказила ярость.
— Знаешь что, Руе… Ты перегибаешь палку.
Мариам
Олесунн
Среда, 23 августа 2017 года
Я въезжаю на парковку возле белого панельного многоэтажного дома с зелеными балконами, похожего на здания в Восточной Европе. Впиваюсь пальцами в руль, настраиваясь на то, чтобы выйти из машины. Я надеялась, что он все еще живет здесь, — но при этом боялась нового прыжка в неизвестность. Прислоняюсь лбом к рулю и дышу, отгоняя нахлынувшие воспоминания. Именно поэтому я решила уехать от всего этого. Чтобы никогда больше его не видеть.
Видимо, мне нужен первый подъезд. Ноги тяжеленные, я едва передвигаю их, поднимаясь на второй этаж. Возле звонка никаких имен нет — видимо, отовсюду, куда я ни попадаю, люди пытаются скрыться. Меня пробивает дрожь. Я сглатываю и нажимаю кнопку звонка, он отзывается глубоким жужжанием. Я отнимаю палец. Хочу повернуться и сбежать вниз по лестнице, но силой воли приклеиваю стопы к полу. Может, это свидетельство моей материнской любви? Ведь я стою и не ухожу!
Внутри слышны шаги. То есть он дома, несмотря на то, что сейчас середина дня; будь у него работа, его не было бы. Я стараюсь мысленно подготовиться, но от любого воспоминания о его физиономии меня начинает мутить. Выпрямляюсь и поднимаю голову, хочу стать больше, чтобы он сразу же понял, что я больше не его младшая сестричка. Дверь открывается. На пороге женщина. Ей чуть за пятьдесят. Она выжидающе смотрит на меня и улыбается — видимо, принадлежит к тем, кто рад поболтать с продавцами всякого хлама и прочими случайными знакомцами.
— Я ищу Патрика Шейе.
В квартире слышны еще несколько голосов, а может, это телевизор. Женщина с удивлением смотрит на меня.
— К сожалению, я такого не знаю. Может быть, адрес неверный?
— Мне сказали, он живет здесь.
Она посмотрела в потолок, задумалась.
— Я сюда всего пять месяцев назад переехала. Может, он жил здесь до меня… С прежними жильцами я незнакома.
Она говорит со мной, как с заблудившейся маленькой девочкой. От этого мне, как ни странно, легчает.
— Как, вы сказали, его зовут?
От ее улыбки у меня возникает острое желание тут же к ней переехать. Я уже не раз обжигалась на этом чувстве. Качаю головой:
— Неважно, я его найду.
Руе
Олесунн
Пятница, 22 апреля 2005 года
Сверре, оставшись в куртке, прошел за мной в гостиную и присел в шезлонг. Я не стал варить кофе. Со дня пожара я жил только на хлебцах и холодных напитках. Все горячее — плита, кофеварка — вызывало во мне панику. «Время лечит», — сказал мой врач и прописал какое-то успокоительное, которое я и не думал принимать. Единственное, чего я хотел, — две недели больничного, чтобы встать на ноги. В буквальном смысле — добиться, чтобы ноги подо мной перестали дрожать как желе, чтобы голова не уплывала, и тут же вернуться. Помогала мысль о том, что Бирка арестовали как подозреваемого и сейчас тщательно проверяют. Ингрид была в ярости — она кричала, что это я натравил на него полицию, однако они прекрасно справились и без меня.