Пол решительно замотал головой, теперь уже отчетливо ощущая, как в душе поднимается волна сомнения. Или он недостаточно определенно выразился? С чего вдруг этот допрос?
– Но кому я должен?..
Тан не дал ему договорить:
– Кому в таком случае вы передадите эту правду? Кому нужна неудобная правда? Никому. Только представьте себе! Речь не о костюме, который вы решили поменять, потому что он не подошел вам. Ни у кого не достанет силы заставить замолчать однажды найденную правду. На время – может быть, но не навсегда. Вы немного знаете нас, китайцев, поэтому понимаете, что я имею в виду: мы мыслим большими временны́ми промежутками. Слово не воробей, вы со мной согласны?
Пол кивнул. Вопрос был из разряда философских, на этот счет спорить было бессмысленно.
– И это обязывает нас быть особенно осторожными, – продолжал Тан. – Мы должны тщательно взвесить все за и против, прежде чем приступим к поискам, так? Речь ведь не только о нас. Мы поставим под удар многих. Потому что правда – мощнейшее оружие. Она может исцелить, утешить, вдохновить, придать нам нечеловеческую силу. Но она может и уничтожить. Правда разрушает браки, навсегда делает друзей врагами. Правда развязывает войны, опрокидывает троны. Другими словами, она имеет свою цену. Вы согласны, мистер Лейбовиц? – (Пол замер в кресле.) – Иногда это цена жизни, – продолжил Тан. – Мистер Лейбовиц, готовы ли вы заплатить такую цену?
XXVIII
– Ты лжешь, жалкий предатель! Скажи же, наконец, как все было? Мы хотим знать правду, только правду!
Они поставили его на колени и скрутили за спиной руки. Они оплевывали его и пинали ногами. Пять-шесть молодых людей и девушек, большинству из которых он годился в отцы. Он сжался в комок у самого края дощатой сцены. Голова опущена, на шее деревянная дощечка: «Предатель». На лбу кровоточащая ссадина. Он дрожал всем телом, но не издал ни звука. Тысячи людей собрались в тот жаркий летний день на старой площади Чэнду, привлеченные спектаклем общественного трибунала. Их крики подзадоривали красных гвардейцев на сцене.
– Правду! Правду! Мы хотим знать правду! – визжал какой-то парень, подпрыгивая от ярости.
Он еще раз плюнул истязаемому в лицо и пнул его в спину, так что тот упал ничком.
Четырнадцатилетний Виктор Тан стоял в ближайшем из отходящих от площади переулков, не в силах оторвать глаз от происходящего на сцене. Он растерялся от страха. Потому что этот лежавший на досках сильный, большой мужчина был не кто иной, как его родной отец. И он был беспомощен, как старик или новорожденный младенец. Как жук, которого перевернули на спину.
Мальчик не верил своим глазам. Неужели это его отца арестовали именем Великого председателя? Отца, который оставил семью, чтобы воевать за дело революции, который не щадя жизни боролся за дело Мао? На что же полагаться, чему после этого верить? Что такое после этого правда, если не иллюзия? Ложь может подчинить ее своей власти в любую секунду, и в стране, и в жизни обычного человека.
Юный Тан прислонился к стене, прикрыл глаза и почувствовал, как по щекам потекли слезы. Его знобило, хотя солнце палило нещадно. Преступник, контрреволюционер, отрыжка капитализма! «Нет! – хотелось крикнуть ему. – Вы ошибаетесь! Вы что-то напутали, мой отец не предатель, совершенно точно».
Но что, если это правда? Эту мысль, пронзившую мозг молнией, мальчику тут же захотелось отогнать прочь. Мог ли он со всей уверенностью назвать эти обвинения лживыми? Разумеется, нет, он ведь так редко видел отца. Кто знает, о чем тот говорил с теми офицерами в казарме на прошлой неделе? Все они арестованы как контрреволюционеры. Это они рассказали красным гвардцейцам нечто такое, что не было известно маленькому Тану. Нет, просто так его бы не схватили. В конце концов, гвардейцы ведь действовали от имени Мао. Это он приказал очистить страну от ренегатов и капиталистических прихвостней, невзирая на старые заслуги провинившихся.
И как только он, мальчишка, посмел усомниться в правоте Великого Кормчего? Красные гвардейцы, конечно же, знают больше его, а значит, кошмар последних часов: вторжение в квартиру военных, выпученные от ужаса глаза матери и молчание отца – все это не просто так. Его родители что-то скрывали, иначе почему они ничего не сказали в свое оправдание? Они мыслили по-старому, это так. В самом начале культурной революции отец был полон сомнений. В беседах с матерью он нередко даже осуждал это пролетарское движение. Именно так оно и было. Виктор лежал на кровати в соседней комнате и слышал все, хотя они разговаривали почти шепотом. Потом он поднялся с постели и приник к двери, чтобы ничего не упустить. Как они только посмели усомниться, что на них нашло? Тан стыдился родителей.
Он открыл глаза. На помосте двое гвардейцев стояли на коленях рядом с его отцом. Один из них вцепился предателю в волосы и запрокинул его голову назад, так что искаженное гримасой боли лицо глядело в летнее небо. Теснившаяся у сцены толпа неистовствовала, и маленький Тан завопил вместе со всеми. Сначала робко, потом громче и громче. Он и сам не заметил, как спустя пару минут кричал во все горло: «Лжец! Предатель! Жалкий прихвостень! Скажи же, наконец, правду!»
Но отец молчал, и избиение продолжалось, пока он не потерял сознание. Тогда его положили в грузовик и куда-то отвезли. И только спустя десять лет Тан увидел его снова и не узнал. Мать к тому времени уже умерла. Годы тюрьмы превратили бравого красного командира в немощного старика. Бо́льшую часть времени отец проводил в спальне, в кресле-качалке, и почти не разговаривал с сыном, пока тот ухаживал за ним. По возвращении из тюрьмы он прожил еще два года, два месяца и два дня.
И вот спустя два года после его смерти его реабилитировали. Тана вызвали в партбюро и вручили письмо, в котором все это – и почти десятилетнее заключение отца, и обвинение, и возбужденное против него дело – признавалось ошибкой. И покойник, и его семья тем самым полностью оправдывались. Вот так просто. И никакого возмещения, никаких имен. Перед ним даже не извинились, а лица функционеров не выражали никакого сочувствия. Партийный секретарь посмотрел на Тана так, словно ожидал благодарности за столь великодушный жест.
– Есть еще вопросы, товарищ Тан?
Виктор Тан подумывал, не рассказать ли гостю обо всем этом? Может, тогда Пол Лейбовиц поймет, что правды как таковой не существует, что ее поиск – погоня за иллюзией. Потому что правда тоже приспосабливается к обстоятельствам, меняет лицо и форму. Иногда даже совершенно распадается на части, чтобы потом возродиться в другом облике. Разумеется, такова правда тех, кто лежит в грязи, кого топчут ногами, привлекают к суду и запирают в тюрьмы. У тех, кто отдает приказы, – а Тан всегда принадлежал к их числу – своя правда. Тому представлено достаточно доказательств: вилла, «феррари» у крыльца, «Дом Периньон» в бокале. Иначе в чем смысл всей этой роскоши? Она призвана снова и снова убеждать Тана в том, что он, и никто иной, устанавливает правду. О, эти дорогие игрушки не просто подтверждают его социальный статус! Они – защита от страха. В этой стране возможно самое невероятное – вот вывод, который сделал Тан из истории своей семьи. Нет такой истины, на которую можно было бы положиться. Уверенность в завтрашнем дне – иллюзия. Бес анархии наблюдает за нами из-за угла, в любую минуту готовый сокрушить все.
С чего это вдруг Тан об этом вспомнил? Он успел забыть тот жаркий летний день 1966 года. Воспоминания его взбудоражили, переворошили мысли в его голове. Так нельзя, беспокойство делает человека уязвимым. Пол Лейбовиц молчал. Очевидно, он не из тех, кто склоняет голову перед сильными мира сего. Шутка насчет детектора лжи была гениальной! Больше всего Тана смущало, что он поначалу ей поверил. Лейбовиц слушал его внимательно, но его глаза не выражали страха. Совсем как Майкл Оуэн. Тот тоже до конца так и не понял, с кем имел дело.
Внезапно Тану стало жарко. Неужели кондиционер плохо работает или все дело в свечах? А может, не такая уж глупая идея – рассказать этому Лейбовицу историю отца? Пусть знает, кто такой Виктор Тан. Иначе как ему понять их дела с Майклом Оуэном? Бог с ними, с теми договорами, они были почти подписаны. Речь ведь шла о «Катай хеви метал» – неиссякаемом источнике денег. Это его уничтожения Тан не мог допустить ни в коем случае.
И вот Тан начал рассказывать свою историю. Когда он закончил, в зале повисла полная, давящая тишина. Пол Лейбовиц слушал его, отложив в сторону драгоценные палочки для еды. Потом прокашлялся:
– Мне жаль, что вашей семье пришлось пережить такое.
– Вы не должны расстраиваться из-за этого, – спокойно заметил Тан. – В конце концов, это лишь единичный эпизод той эпохи. Спросите любого китайца моих лет, вы услышите похожую историю.
– Это так, тем не менее… – Лейбовиц вздохнул. – Но я задаюсь вопросом, зачем вы все это мне рассказали?
– Во всяком случае, не ради того, чтобы вызвать ваше сочувствие, – улыбнулся Тан. – Я просто хотел от вас большего понимания.
– То есть я должен прекратить поиски правды, потому что таковой не существует?
– Вы поняли меня правильно.
– Я сразу уловил эту мысль и отвечу, что вы заблуждаетесь. В истории вашего отца есть правда, и она состоит в том, что он был невиновен. Человек, которого обвиняют в убийстве Майкла Оуэна, тоже невиновен, и это правда. Преступник все еще на свободе.
Тан глубоко вдохнул, чтобы не дать воли гневу. Этот человек просто не хотел ничего слышать или же водил его, Тана, за нос.
– Речь не об этом, как вы не понимаете, мистер Лейбовиц. Вина того человека доказана, следовательно, он виновен. Завтра начнется процесс, его приговорят к смерти и расстреляют. И тот, кто попытается этому помешать, подвергает себя смертельной опасности. В этом отношении в нашей стране ничего не изменилось.
– Вы хотите меня запугать?
– С чего вы так решили? – Этот вопрос Тан задал нарочито несерьезным тоном, который должен был окончательно сбить собеседника с толку. – Я просто хотел предупредить вас и вашего друга, комиссара полиции. Председатель комиссии по расследованию убийств – мой хороший знакомый, и он, конечно, не придет в восторг оттого, что один из его подчиненных действует против него. Вы оба очень рискуете, вы и этот, как там его… Чжан, кажется? – (От изумления Пол лишился дара речи.) – Я знал в Сычуани одного…