Это был волк. Гигантский волчара, какие появляются в кошмарных снах. Казалось, он только что вышел из самого ада. Злобные глазищи пламенели, как угли в печи, а из пасти сочилась напоминавшая лаву жидкость. Вставшая торчком шерсть была подернута ржавчиной. Под шерстью двигалось мощное тело, состоящее, казалось, из раскаленных углей. От этого чудища исходил невыносимый жар, нагретый воздух маревом трепетал над ним.
Симон хотел рвануть прочь, но дверь позади него снова захлопнулась. Она больше не открывалась, сколько он ни рвал на себя ручку. В страхе он оглянулся; его взгляд наткнулся на горящие глаза приближавшегося к нему волка. В пасти чудовища блестели острые как бритва клыки, зверь глухо рычал. Симон смотрел в приближавшуюся к нему огромную пасть.
– Нет! Убирайся! УБИРАЙСЯ!
Монстр, разинув пасть, зарычал. И от этого рыка дрогнула земля. А потом волк ухватил его своими клыками.
43
Тилия Штроде вглядывалась в темноту спальни. Чей-то крик? Или ей послышалось? В полудреме она взглянула на решетки на окнах. Занавеска колыхалась от ночного ветерка, подобно парусу.
Тилия увидела, как за занавеской вспыхнула молния. Начиналась гроза. «Наконец-то станет прохладнее, – подумала женщина. – Если бы я знала, не стала бы принимать снотворное». Нащупав соскользнувший на пол плед, она натянула его до подбородка. Затем, перевернувшись на другой бок, тотчас заснула.
44
И минуты не прошло, как Симон, очнувшись от кошмара, обнаружил, что стоит перед домом Тилии. Дрожа от страха и в полной растерянности. В его голове царил хаос. Он не мог вспомнить, как попал сюда. Все произошло молниеносно.
Вскочив с постели, он схватил джинсы и футболку, второпях натянул их на себя. В эти несколько секунд ему вдруг показалось, будто гостевая комната вот-вот сложится, как карточный домик, – потолок, пол и стены сближались, грозя раздавить его, как букашку. У него была лишь одна мысль: бежать отсюда! На улицу! Теперь он стоял там, жадно вдыхая ночной воздух. Вдыхал и выдыхал, вдыхал и выдыхал…
Через некоторое время чувство стеснения в груди исчезло, колотившееся сердце унялось, паническая атака прекратилась. Мысли, вертевшиеся в голове, словно снежные хлопья на ветру, успокоились. К Симону вернулся рассудок. Только теперь он почувствовал, что болью свело челюсть. Во сне он стиснул зубы – как всегда, когда его мучили кошмары. Если так пойдет дальше, он скоро станет беззубым.
«Конченый психопат», – сказал бы Леннард. Таким он и был. Вероятно, беззубость – финальная стадия для членов «Почетного клуба чокнутых». По крайней мере, что касается его. Симон взглянул на ночное небо, где в просветах между темными облаками проглядывали звезды. Он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. В нем темной волной поднималась ярость. Злоба, чернее ночного неба. Почему? Черт побери, но почему? Почему это никак не проходит?
Ему хотелось выкрикнуть этот вопрос, прорычать его в тишину ночи. Но в последнюю секунду он все же сдержался, хотя и с большим трудом. Ему совершенно не хотелось разжевывать Тилии и Майку, почему это он стоит перед домом и вопит. Его охватило желание что-нибудь сломать, разбить. Или самому биться обо что-то… Выпустить наружу переполнявшие его злость, страх, отчаяние. И при этом орать, рычать, царапаться… Выпустить все на волю…
Он снова увидел себя в клинике у мешка с песком. Перед бессловесным спарринг-партнером, который не мог дать сдачи, но зато приносил облегчение. Поскольку Симон сам не мог перекрыть свою «внутреннюю трубу», он, подбежав к навесу, схватил маунтинбайк Майка, хотя по праву мог считать этот велосипед своим.
«Мой старший брат уверен, что подарками можно обезболить совесть», – подумал он со злостью. И выехал со двора. Он мчался как одержимый, без конкретной цели, не обращая ни на что внимания. В терапии это называлось «иррациональное действие». Так думал и он сам, когда его охватывала злоба. Действие ради действия. И облегчение, которое после этого наступает.
Была уже глубокая ночь. Никто его не увидит. Никто не спросит, почему и куда шестнадцатилетний подросток в грозовую ночь несется как безумный на горном велосипеде. Но даже если кто-то его и увидит, Симону было до лампочки. Ему теперь все было до лампочки. Симон даже не заметил, что влажный теплый ветер усилился и что черные как смола тучи готовы были разразиться летним ливнем.
45
С каждой минутой ветер крепчал. Он срывал с Симона футболку, развевал волосы, обжигал лицо и давил на все тело. Но именно это и нужно было сейчас мальчику. Выпрямившись, он сильнее надавил на педали. Это был настоящий поединок со стихией. Она была идеальным соперником, помогавшим выпустить наружу подавляемые эмоции. Чем сильнее становился ветер, тем больше он помогал Симону.
Когда дорожный указатель на Кессинген остался позади и перед Симоном выступила из тьмы прямая как стрела велосипедная дорожка на Фаленберг, он дал волю чувствам.
– Почему? ПОЧЕМУ? – вопил он во весь голос.
«Потому что мы продолжаем жить в тебе, отец и я», – сказала его мать во сне. Но это не могло служить ответом. Даже если его родители продолжали жить, не могли же они превратиться в монстров! Они ведь любили его! «Ты тоже должен был умереть!»
Нет, ничего подобного он от них не услышал бы. Они всегда заботились о нем и желали для него только лучшего. Почему же в его кошмарах все шло наперекосяк? Почему он не мог вспоминать о родителях так, как вспоминал о бабушке с дедушкой? Они ведь тоже умерли, но никто из них не угрожал ему в ночных кошмарах.
Когда Симон вспоминал о бабушке с дедушкой или видел их во сне, это всегда были красивые, гармоничные сцены. Лесные прогулки с дедушкой. Горячие каштаны, которые бабушка покупала ему на рождественской ярмарке. Пикник на каникулах на берегу Фале, с бабушкиным картофельным салатом и шоколадным мороженым на десерт. Игрушечный робот, которого Симон так мечтал получить в качестве рождественского подарка – и которого он нашел в красивой упаковке от бабушки с дедушкой. И еще многое другое. Только прекрасные воспоминания. Почему сны о родителях не бывают такими? Разумеется, когда он думал о них наяву, это тоже были очень добрые воспоминания. Но в снах… в этих чудовищных кошмарных снах…
Вспышка молнии озарила лес, пронзила ночь, яркая, ослепляющая. На долю секунды стало светло, как днем. Симон увидел ряд грушевых деревьев, отделявших велосипедную дорожку от шоссе. Они росли вдоль дороги, ветер раскачивал их грациозные кроны. Где-то вдалеке, за холмом, притаился спящий Фаленберг. Потом вдруг снова резко потемнело, раздался мощный раскат грома. Ветер усилился, и Симон с трудом справлялся с управлением. Он еще яростнее давил на педали, мышцы ног заныли, и при каждом «шаге» он спрашивал: почему? Почему? Почему?
Первые капли дождя смешались со слезами. Ему показалось, что он снова слышит голос матери: «Потому что ты наконец должен понять». Но что именно? ЧТО он должен наконец понять? Снова сверкнула молния, пронзив черные тучи, за ней последовал удар грома, от которого содрогнулась земля. Дождь усилился, ветер свистел у Симона в ушах.
«Я сумасшедший, – подумал Симон. – Все, что я делаю, чистейшее безумие. К тому же опасное. Но это безумие помогает, и сейчас только это и имеет значение. Проеду еще чуть-чуть и поверну назад. Надо все же сохранять благоразумие». Но едва Симон преодолел возвышенность, как его охватило чувство победителя. Он все-таки смог одолеть этот бешеный ветер! И вместо того чтобы повернуть назад, он снова стал давить на педали с удвоенной силой. Почти стоя на педалях, он катил под гору. Быстрее, быстрее и еще быстрее!
Скорость опьяняла его. Ветер в лицо едва не сбросил его с дороги, Симон с огромным трудом удерживал равновесие. Но, крепко вцепившись в руль, мчался вперед сквозь ночь. И ничто не могло его остановить. Фейерверк молний, то и дело перечеркивающих небо, почти ослеплял, уподобившись гигантскому небесному стробоскопу.
Симон испустил победный клич. В этот момент вокруг не существовало ничего, кроме него самого. Он был свободен, свободен от всего! Симону вспомнился «Титаник», этот слезливый фильм, который так любила мама. И Леонардо ДиКаприо, с раскинутыми руками вопивший: «Я король мира!»
«А я король этой ночи», – подумал он, испустив победный клич. Тут снова сверкнула молния, и Симон увидел разбросанные по дорожке сломанные ветви. Вероятно, ураган сорвал их с груш. В блуждающем свете молний они казались клубком шевелящихся на асфальте змей. Симон, вскрикнув, попытался резко затормозить. Но было уже поздно – не успев свернуть, он наехал на ветку. Переднее колесо уткнулось в корягу, руль рвануло в сторону, и Симон, не справившись с управлением, вылетел из седла. На долю секунды ему показалось, что ему точно конец: он сломает шею и погибнет. Грохнувшись в придорожную канаву, он покатился по мокрой осклизлой траве и остался неподвижно лежать.
46
Оцепенелость. Капли дождя на лице. Он хотел открыть глаза. Но не смог. Чернота кругом. Симон снова увидел себя в кабинете психиатрической лечебницы для детей и подростков. Это случилось вечером в среду, в марте. За окном бушевала весенняя гроза, первая в этом году. Завывающий ветер швырял струи дождя в оконные стекла, и казалось, весь мир за стенами клиники залит потоками слез.
На сегодняшнем занятии по арт-терапии доктор Грюн берг предложил им нарисовать свои страхи – «придать им облик», как он выразился. В студии сидели Симон, молчаливый Янек, постоянно улыбающийся Никлас, неприступная Пиа и Джессика. Джессика сидела напротив Симона. Она склонилась над листом, раздраженно царапая карандашом по бумаге, заслонив ее рукой, чтобы никто не мог видеть ее рисунок. Симон сидел неподвижно над белым листом, покусывая карандаш и размышляя, что нарисовать. Как выглядит его страх? Сможет ли он вообще нарисовать страх? Какой у него «облик»?
«Может, вообще оставить лист чистым?» – думал он. Это выразит его страх перед пустотой, заброшенностью и одиночеством. Но вряд ли доктор Грюнберг останется доволен таким «обликом». Чистый лист невозможно интерпретировать. А это как раз задача специалиста по арт-терапии. Узнать что-либо на картине пациента, поговорить об этом, «внести швет в темноту души», как шепелявил терапевт. Когда дождь стал еще сильнее хлестать в стекла, Джессика, оторвав взор от листа, подняла голову и взглянула в окно. Она вздрогнула от раската грома, и Симон увидел, что по ее лицу текут слезы. Джессика беззвучно плакала.