— Что скажешь, Николай Иваныч? Я насчет твоего отца. Рвется, понимаешь, к нам в эскадрилью. Хочет приносить пользу обществу.
— На вашем балансе имеются и частные самолеты, принадлежащие новым властителям…
— И это бывает. Новые времена, понимаешь. Я сказал ему: без резолюции начальника АТБ, то есть твоего благословения, и говорить не буду. Рвется со страшной силой.
— Понятно, — ответил Николай Иваныч, а мысленно добавил: «Понятно, что рвется со страшной силой. Сила привычки — удирать от жены, от детей, от быта, от проблем, а теперь и от запутанной ситуации. А может, чувственности молодой пассии».
— Что тебе понятно?
— Понятно, что для него авиация — все.
— И силенки пока имеются.
— Имеются.
— Пусть покатается по местам боевой молодости.
— В конце концов, я не сторож отцу моему, — вырвалось у Николая Иваныча.
И вдруг вспомнил, что произнес слова Каина, который, кажется, успел замочить брата и валяет Ваньку. И перед кем? Пред Самим Богом! А ведь Бог все видит, все знает.
— Я понял, что ты умываешь руки?
— Ой, не надо. Что он, на крест идет, что ли?
— Не на крест, конечно. Ладно, реши это дело. Особенно не затягивай.
— Есть. Договорились. Завтра позвоню.
— Очхор.
Ему приснилась маленькая хорошенькая девочка с бантом, в кисейном платьице, с ловкими ножками.
— Ах, какая хорошенькая девочка! — вырывается у него.
Девочка берет его за руку — он умиляется: такие маленькие ручки! — и вдруг пребольно кусает.
«Зачем ты кусаешься?» — спрашивает он, отдергивая руку.
«Да, я кусачая», — соглашается девочка с очаровательной улыбкой.
Он хочет рассмотреть ее зубы, но это ему не удается. Судя по укусу, треугольной формы.
Девочка хочет снова взять его руку, но он отступает, отмахивается и в конце концов бежит.
Он несется что есть силы, а девочка не отстает. На поворотах скользит на своих хорошеньких туфельках, как по льду. Догоняет и снова кусает, как собака. Теперь она уже не хорошенькая, а страшная и почему-то в очках.
Он ее отпихивает, бросает какими-то палками и вдруг видит красный огнетушитель. Разбивает штоком колбу и направляет струю пены на девочку она сердито кричит.
Он проснулся и никак не мог прийти в себя. Что за вздор?
Впрочем, днем он смотрел состояние пожарной безопасности базы и держал в руках огнетушитель.
Часть вторая
Каждый уважающий себя командир воздушного судна (КВС) обязан иметь увлечение или хотя бы какую-нибудь отличительную дурь: это признак породы, тавро, печать неповторимости. КО (командир отряда) Комаров был истребителем мух: он их щелкал резинкой или ловил на лету. «Развивает реакцию», — говорил он как бы в оправдание.
В Антарктиде он летал с Иваном Ильичом и как-то сознался, что скучает не только по родным осинам, но и по мухам.
Иногда — оказывается, и от них бывает польза — мухи служили способом разрядки тяжелой обстановки, когда командир, будучи не в настроении, принимался показывать недовольство действиями экипажа. На этот случай смышленая молодежь имела про запас коробку с заранее отловленными мухами, без которых отправляться в рейс мог человек или легкомысленный, или излишне в себе уверенный.
Обыкновенно услужливый второй пилот, выпустивший муху, ненавязчиво обращал внимание командира на предмет его охоты и ломал при этом неподдельный интерес к развитию события. Комаров, не выпуская из фокуса внимания эволюции жертвы по пилотской кабине, доставал не глядя одну из резинок и при этом прикидывал способ поражения цели. Может, поймать на лету? В этом есть определенный шик.
Известный полярный ас, который когда-то служил в том же подразделении, Виталий Иванович Масленников, по кличке Дед, возил с собой этюдник и писал этюды. О качестве его живописи говорить трудно, однако все им исполненное очень высоко оценивалось членами экипажа.
Виктор Михайлович Перов — герой войны и кавалер высшего бельгийского ордена за спасение принца Де Линя в Антарктиде изображал из себя мерзляка и требовал держать в пилотской кабине температуру, которую мало кто выдерживал: сибиряк жары не боится, но не любит ее.
Были чудаки, которые собирали курительные трубки, марки, изделия чукотских косторезов, фотографии надгробий (десятки тысяч памятников!), вырезки из газет о награждениях. Были известные своими присказками, дефектами речи или молчанием (пилот Осипов произносил одно слово на четыреста километров). Был упрямец, который возражал против любых предложений экипажа, в том числе и разумных. На этом свойстве командира и строились взаимоотношения в экипаже. К примеру, зная, что столовая в Чокурдахе на Индигирке гораздо лучше, чем в Тикси, заводили между прочим разговор о столовой.
— Пообедаем в Тикси, товарищ командир? — вопрошал с видом пай-мальчика бортмеханик. — Чокурдах пролетом?
— Садимся в Чокурдахе, — говорил командир, воображая, что поставил на своем, чего, собственно, добивались его дисциплинированные товарищи.
Качества чудачеств и увлечений с годами, по мнению некоторых, мельчали: если Гризодубова была замечательной пианисткой, Раскова певицей, Громов чемпионом по поднятию тяжестей, Чухновский вообще интеллигентом старого закала с несколькими иностранными языками и тоже пианистом, то теперь перешли на мух и присказки. Если Томас Карлейль когда-то сказал о человечестве: «Почти все — дураки», то с годами люди если и менялись, то вряд ли в лучшую сторону — за счет ухудшения экологии.
У Махоткина, человека, которого все искренне почитали и на всякий случай побаивались, не было никаких чудачеств. Он был при отряде «начальником штаба», и, как считали иные, человеком незаменимым: он мог ответить на любой вопрос командира и наилучшим образом разложить пасьянс из колоды наличного СМП (самолетно-моторного парка), в зависимости от ресурсов матчасти, регламентов, отходов в ремонт, видов работ и качеств самолетов, которые, как и люди, все разные. Комаров редко принимал решения без Махоткина, и как-то само собой повелось, что, попав в «сложняк», он предоставлял действовать «начальнику штаба», а сам уходил в сторону или очередной отпуск. Комаров мог брать на глотку, спорить, нервничать, наливаться кровью, ловить мух — все это годилось для решения простых задач, а в «сложняке» действовал только Махоткин.
И вот, что называется, попали как мухи в мед.
Борт 04366 при посадке на ледовую базу при ударе о торос, незаметный при низовой поземке, скрывающей неровности, снес левую тележку шасси. Это происшествие не поддавалось даже классификации. Что это? Авария или поломка? Если самолет перегнать на материк — всего лишь поломка. Но как его перегнать, если тележка весит полторы тонны и заменить ее можно только в заводских условиях? Следовало идти на «самодеятельность», в авиации никак не поощряемую, но где найти дураков, способных пойти на риск? Положение осложнялось и отсутствием дураков, и ожидаемой со дня на день подвижкой льдов, когда очередной вал торошения мог раздавить многотонный самолет, как Комаров муху.
Махоткин прокручивал в голове варианты спасения самолета, но любой вариант упирался в так называемый человеческий фактор.
Комаров в своем кабинете думал о том, что если самолет не удастся спасти, то придется уходить на заслуженный отдых, то есть его уйдут на покой. Крестинин-младший, молодой, но хитрый, как бес, начальник базы, умыл руки, понимая, что в случае удачи аплодисменты его не ждут, а в противном случае (вероятен ТАП) ждет небо в клеточку. Но тут была еще одна маленькая тонкость: самолет принадлежал не Аэрофлоту, а Голден Эрроу…
— Чем обрадуешь, друг Иван? — спросил КО Комаров, когда в кабинет без доклада вошел Иван Ильич Крестинин.
— Надо перегнать шестьдесят шестую…
— Да? А я и не знал.
— Плохо, что не знал.
Комаров подумал, что Иван Ильич на правах старинного приятеля явился единственно ради того, чтобы поиграть у него на нервах. Его лицо цвета красного кирпича (о таких говорят: морда кирпича просит) стало свекольным под аккуратным белым ежиком.
— И это все? — спросил он.
— Нет.
— Что еще?
— Я перегоню ероплан.
— Ты шутишь?
— Вроде бы нет.
— Может, тебя кто-то попросил об этом? Может, чего-то пообещали? кинул наводящий вопрос Комаров.
— Никто ничего не обещал. Просто я перегоню. Вот и все.
На неподвижном лице КО, эмоции которого выражались только оттенками красного спектра, на этот раз шевельнулось что-то похожее на надежду: скажи такое кто-нибудь другой, Комаров бы и слушать не стал — времени жалко, — но Иван Ильич никогда не был замечен в пустословии и, если память не изменяет, выкручивался из самых рискованных ситуаций. В Антарктиде только благодаря ему Комаров не повторил последний подвиг Чкалова. Но великий летчик нашего времени крутился в зоне аэродрома, а они остались бы в горах Антарктиды, куда ни одна собака не сунулась бы за их останками.
— Мой инженер не пойдет на риск даже за крупный гонорар, — вздохнул Комаров. — И я его понимаю. Оповестил АТБ — у базы энтузиазм равен нулю. Твой сынок — малый умный… Технарей, правда, и слесарей дает, но они выступают как частные лица — вольнонаемные. Если что случится, он умоет руки.
— Знаю.
— Твои действия?
— Сперва твои… это… действия. Инженера отправляй в отпуск, сам тоже. Меня оформи временно инженером…
— А командир?
— Махоткин.
— Рискуете.
— Мы того… отрисковались.
— Молодцы! А если не сыграете в гроб, будете говорить, что Комаров струсил.
— Мы… свое отговорили. Можем и помолчать.
— Но нет ничего тайного…
— Если хочешь, будь в комиссии по списанию аэроплана. Комиссия ведь едет списывать?
— Ну и что? Поедет, конечно.
— Задержи всех в Ванкареме. Отдохните там денек. Водки попейте.
— А ты и Махоткин?
— Полетим на лед.
— Что затеяли? Повторить подвиг Челюскинской эпопеи? На место гибели «Челюскина» летали, помнится, тоже из Ванкарема? Но вас звезды не ждут. Разве что гонорары, — намекнул он.