– Сэр, – возразил Хелстоун со всем достоинством, на какое еще был способен, – человек должен познавать себя и учитывать пределы своих возможностей!
– Ну да, ну да. Вспомните, мистер Хелстоун, как двое ангелов связали Невежду по рукам и ногам, подняли и понесли по воздуху до двери на склоне горы, которая вела прямо в ад, и бросили его вон во тьму кромешную![20]
– А еще я помню, мистер Йорк, что Самоуверенный, не видя перед собой дороги, продвигался на ощупь, упал в глубокую яму, специально для этого вырытую владельцем тех мест для самонадеянных и самоуверенных безумцев, и разбился насмерть!
– Послушайте, – вмешался Мур, до этого момента лишь молчаливый, но благодарный слушатель их словесной баталии. Вследствие безразличия к политике своего времени и местным сплетням он сохранял полную безучастность, что делало его вполне непредвзятым арбитром. – Вы достаточно избичевали друг друга и выказали самую искреннюю неприязнь и презрение. Что касается меня, то я ненавижу тех, кто разломал мои станки, и тратить силы на споры с друзьями или на обсуждение абстрактных вопросов вроде веры или политики правительства не намерен. Джентльмены, вы оба выставили себя в весьма невыгодном свете – оказались хуже, чем я о вас думал. Вряд ли я теперь отважусь оставаться под крышей бунтаря и богохульника вроде вас, мистер Йорк, да и возвращаться домой в компании столь жестокого и деспотичного пастыря как мистер Хелстоун мне тоже представляется рискованным.
– Мур, я действительно ухожу, – сурово заявил священник. – Со мной вы или нет – воля ваша.
– Ну нет, пусть уж отправляется с вами, – заметил Йорк. – Время за полночь, и я не потерплю в своем доме никого ни минутой дольше! Вам пора. – Он позвонил в колокольчик. – Деб, – велел Йорк служанке, – выведи ребят из кухни, запри двери и ложись спать. Джентльмены, вам сюда, – обратился он к гостям и, посветив в холле, выпроводил их через парадный вход.
Тем временем с черного хода гурьбой вывалились работники, которых тоже поспешно выставили. Лошади ждали их у ворот, негодующий Хелстоун и посмеивающийся Мур сели верхом и уехали.
Глава 5. Дом у лощины
Бодрость духа не покинула Мура и на следующее утро. Вместе с Джо Скоттом он заночевал в конторе на фабрике, воспользовавшись спальными принадлежностями, извлеченными из разных укромных уголков. Хозяин всегда был ранней пташкой, но в то утро встал раньше обыкновения. Он разбудил Джо французской песенкой, которую напевал, приводя себя в порядок.
– Так вы не унываете, хозяин? – воскликнул Джо.
– Ни на грош, mon garcon, что значит «мой друг»! Поднимайся, и давай пройдемся по фабрике, пока не пришли рабочие, – хочу поделиться с тобой планами на будущее. Станки мы все равно раздобудем, Джо! Слышал когда-нибудь о Брюсе?
– Вы про ту легенду, где паук научил короля не сдаваться? Еще бы. Читал я историю Шотландии, и знаю ее не хуже вашего. Значит, мы тоже проявим упорство?
– Еще бы!
– И много таких упорных на вашей родине?
– Вот как! И что у меня за родина, по-твоему?
– Конечно же, Франция – или нет?
– Разумеется, нет! Факт, что французы захватили Антверпен, где я родился, вовсе не делает меня французом.
– Тогда Голландия?
– Я не голландец. Теперь ты путаешь Антверпен с Амстердамом.
– Фландрия?
– Джо, что за инсинуации? Я фламандец? Разве у меня лицо фламандца – несуразный нос торчком, узкий лоб с залысинами, водянистые глазки à fleur de tête?[21] Или у меня короткие ноги и длинное тело, как у фламандца? Ты даже не знаешь, как выглядят жители Нидерландов, Джо! Я уроженец Антверпена. Там родилась моя мать, а в роду у нее были французы, поэтому я и говорю по-французски.
– Отец ваш из Йоркшира, вы и сами немного йоркширец. Сразу видно, что вы нам не чужой, потому как ловко зашибаете деньгу и ломитесь напролом.
– Джо, ты наглый пес, но к хамству мне не привыкать! Так называемый classe ouvrière – то есть трудовой люд в Бельгии – настоящие дикари, и со своими работодателями они держатся – как это будет по-английски? В общем, brutalement – можно перевести как «необузданно».
– В этой стране мы всегда говорим то, что думаем, и потому юные кураты да всякие знатные господа из Лондона шарахаются от нашей, так сказать, сиволапости. А нам просто нравится их оглоушивать и глядеть, как они закатывают глаза, вскидывают руками, будто с них живьем шкуру сдирают, да еще повторяют как заведенные: «Ах, ох! Что за дикари! Что за манеры!»
– Так вы и есть дикари, Джо. Неужели ты считаешь себя цивилизованным человеком?
– Я-то? Нет, хозяин, я середнячок. Полагаю, фабричные парни на севере смышленее, нежели трудяги земледельцы на юге. Ремесло развивает ум, на механике волей-неволей поумнеешь, как я. Знаете, следя за машинами, я дошел до того, что гляжу на результат и мгновенно вижу его причину, и сразу за нее хватаюсь. Вдобавок люблю почитать, и меня занимает, что там для нас поделывает наше правительство или что оно вытворяет с нами. А ведь есть парни и поумнее меня – среди перепачканных машинной смазкой ребят или среди красильщиков с сине-черными руками попадаются головастые, которые в законах разбираются не хуже, чем вы или старый Йорк, и гораздо лучше, чем простофиля Кристофер Сайкс из Уиннбери или хамло вроде Питера-ирландца, курата Хелстоуна.
– Похоже, ты и себя считаешь парнем смышленым, Скотт.
– Ха! Я-то уж смогу отличить творог от мела и прекрасно знаю, что не зарыл свои таланты в землю, как бы ни задирали нос те, кто мнит себя повыше меня. Да только у нас в Йоркшире тысячи парней ничуть не хуже, и две трети таких, что поумнее меня будут.
– Да уж, человек ты выдающийся и достоинств в тебе хоть отбавляй, но при этом самодовольный зануда и спесивый дурень! Не думай, что, нахватавшись по верхам прикладной арифметики в конторе и отыскав пару скудных азов химии на дне красильного чана, ты стал гениальным ученым. Торговля не всегда идет гладко, и поэтому такие, как ты, порой сидят без работы и без куска хлеба, только вам не следует считать себя мучениками под игом никудышного правительства. Скажу более: даже не предполагай, будто добродетели навсегда покинули крытые черепицей особняки и поселились под соломенными крышами. Смею тебя заверить, подобного вздора я терпеть не могу, поскольку прекрасно знаю, что человеческая природа везде остается себе верна, будь то под черепицей или под соломой, и в каждом ее представителе, который еще дышит, есть и пороки, и добродетели, пусть и в разных пропорциях, ведь зависит это вовсе не от места проживания. Видел я злодеев богатых, бедных, а также тех, кто ни богат, ни беден, потому как претворяет в жизнь желание Агари и живет в скромном достатке. Часы вот-вот пробьют шесть. Хватит болтать, Джо, пора звонить в фабричный колокол!
Была середина февраля, и к шести часам забрезжил рассвет, касаясь бледным лучом бурого мрака зимней ночи и придавая густым теням прозрачности. В то утро луч был особенно блеклым: на востоке не появилось ни отсвета, краски ничуть не потеплели. День медленно поднял тяжелые веки, бросил тусклый взгляд на окрестные холмы, будто ливень прошлой ночи совсем погасил огонь солнца. Дыхание утра оказалось таким же неприветливым, как и его вид: сырой ветер развеял ночные тучи и явил миру бесцветное, отливающее серебром кольцо по всему горизонту и гряды палевых слоистых облаков вдалеке. Дождь прекратился, но земля была еще сырая, всюду стояли лужи, ручьи набухли от воды.
В окнах фабрики горел свет, колокол громко звонил, и детишки торопливо спешили к зданию. Будем надеяться, что они не слишком замерзли, и утро показалось им даже приветливым, ведь порой бедняжкам случается идти на работу в метель, в проливной дождь или в мороз.
Мистер Мур стоял на входе, наблюдал и считал проходивших мимо детей. Тех, кто припозднился, ругал за опоздание; затем на них накидывался Джо Скотт, уже на рабочем месте. Ни хозяин, ни мастер не лютовали. Они вовсе не были людьми жестокими, хотя, пожалуй, казались суровыми, потому что оштрафовали правонарушителя, явившегося позднее всех. Мур взыскал с него пенни и пригрозил, что в следующий раз опоздание обойдется ему в два пенса.
В подобных случаях правила, несомненно, необходимы, а грубые и жестокие хозяева принимают грубые и жестокие меры, которые во времена, о коих мы тут рассказываем, применялись весьма деспотично. Однако, хоть я и описываю персонажей неидеальных (каждый персонаж в этой книге несовершенен в той или иной степени, поскольку мое перо отказывается выводить образцовые линии), я не стану иметь дело с личностями, вконец опустившимися или совсем скверными. Мучителей детей, рабовладельцев и погонщиков рабов я отдаю в руки правосудия. Романисту вполне можно простить нежелание пачкать свои страницы их гнусными выходками.
Вместо того чтобы терзать душу читателя и поражать его сердце эффектными описаниями порки и прочих телесных наказаний, я с радостью сообщаю, что ни мистер Мур, ни его мастер не ударили ни единого ребенка на своей фабрике. Конечно, однажды Джо высек родного сына за вранье и запирательство, однако, как и его работодатель, будучи человеком невозмутимым и спокойным, а вдобавок и разумным, прибегал к телесным наказаниям лишь в исключительных случаях.
Мур метался по своей фабрике, по двору, по красильне и складу, пока рассвет наконец не перешел в день. Даже солнце изволило встать – в небе возник абсолютно бесцветный диск, похожий на кусок льда. Он заглянул за вершину темного холма, посеребрил краешек свинцового облака над ней и мрачно обозрел ущелье, точнее, узкую долину, в которой мы сейчас находимся. Пробило восемь, огни на фабрике потушили. Начали звонить к завтраку, и дети, на полчаса освобожденные от тяжкого труда, потянулись к жестянкам с кофе и корзиночкам с хлебом. Давайте надеяться, что еды у них вдоволь, иначе нам будет их очень жаль.