– Нечто невообразимое! Шерли под конец начала смеяться, я расплакалась, а матушка очень огорчилась. Нас троих выставили прочь. С тех пор я каждый день хожу мимо этого дома в надежде хотя бы увидеть окно твоей спальни: по опущенным шторам сразу поняла, где тебя разместили, – однако ступать на порог более не осмеливалась.
– Я так тосковал по тебе, Каролина!
– Увы, я не смела даже предположить, что ты обо мне вспоминаешь. Если бы я только знала…
– Миссис Йорк все равно бы тебя не пустила.
– Нет уж, попробовала бы она мне отказать! Я бы проскользнула в дом хитростью. Прошла бы через черный вход и попросила служанок проводить наверх. По правде говоря, меня останавливал не страх перед миссис Йорк. Я боялась, ты не захочешь встречи.
– Еще вчера я с отчаянием думал, что больше никогда с тобой не увижусь. От слабости мне стало так тоскливо, так невыносимо плохо…
– Ты постоянно один?
– Хуже!
– Но лихорадка ведь должна была отступить, ты уже встаешь с постели…
– Наверное, я не выйду отсюда. Я устал, силы мои вконец иссякли; боюсь, конец неизбежен.
– Ты должен немедленно вернуться домой, в лощину!
– Тоска и там меня не покинет…
– Я все исправлю! Все изменю, и никакие миссис Йорк мне не помешают – пусть их будет хоть целый десяток!
– Каролина, ты заставляешь меня улыбаться.
– Улыбайся же. Улыбайся смелее! Сказать, о чем я мечтала?
– Да. Говори что угодно, только не молчи. Ныне я царь Саул[126] и без музыки твоего голоса тотчас погибну.
– Я мечтала, чтобы тебя отнесли в наш дом и чтобы мы с матушкой сами могли о тебе заботиться.
– Какое чудное желание… Спасибо, я давно так не смеялся!
– Тебе очень больно, Роберт?
– Уже нет. Однако я совсем ослаб и с головой творится неладное – там пусто, ни одной мысли. А разве по мне не видно? Наверное, я похож на призрака.
– Ты изменился, однако я все равно узнала бы тебя в любой толпе. Понимаю твои чувства, я тоже испытывала нечто подобное. После нашей последней встречи я сильно болела.
– Неужто?
– Думала, час мой близок. Что история моей жизни подошла к финалу. Каждую ночь, ровно в полночь, просыпалась от жуткого кошмара: передо мною книга, которая открыта на последней странице, и там написано «конец». Это было так страшно…
– Как я тебя понимаю!
– Я считала, что мы с тобой более не увидимся, исхудала – совсем как ты. Не могла ни лечь, ни встать, ни проглотить хоть кусочек. Но, как видишь, нынче все хорошо.
– Утешительница ты моя… Я слишком слаб, чтобы выразить свои чувства, но от твоих слов у меня такая буря в душе…
– И вот я здесь, говорю с тобой – хотя думала, нам не суждено уже перемолвиться словом. Вижу, как охотно ты меня слушаешь и ласково смотришь. А ведь я, совсем отчаявшись, не смела даже надеяться…
Мур вздохнул, почти застонал и прикрыл глаза рукой.
– Дай, Боже, мне сил выздороветь и загладить свою вину, – произнес он.
– Какую вину?
– Не будем пока говорить об этом, я слишком слаб для подобных тем. Миссис Прайер находилась с тобой во время болезни?
– Да. – Каролина широко улыбнулась. – Ты же знаешь, что она моя мама?
– Да, слышал… Гортензия сообщила. Но я хотел бы услышать новости от тебя. Ты стала счастливее?
– Еще бы! Она так дорога мне, словами не выразить. Я уже едва дышала, а она подняла меня на ноги.
– И вот я слышу об этом ровно в тот момент, когда сам едва держусь на ногах. И поделом мне!
– Я вовсе не желала тебя упрекать.
– Прости, у меня в мыслях полная сумятица, а каждое твое слово, каждый взгляд, озаряющий твое дивное личико, кружит голову еще сильнее. Иди сюда, Лина, дай мне руку, если только тебя не пугают мои костлявые пальцы.
Она взяла его руку в свои ладони, склонила голову и les effleura de ses lèvres[127] (я пишу это по-французски, поскольку на французском оно звучит более изящно). Мур очень взволновался и уронил пару слезинок на впалую щеку.
– Я сохраню сегодняшний день в своем сердце, Лина. А этот поцелуй – особенно… И когда-нибудь напомню о нем.
Мартин распахнул дверь и строго произнес:
– Выходите! Живее, вы и так задержались, просидели там целых двадцать минут.
– Не смей понукать ее, ты, мальчишка!
– Роберт, я не могу больше оставаться.
– Ты вернешься, обещаешь?
– Нет, не вернется, – ответил вместо нее Мартин. – Больше никаких встреч, с меня довольно хлопот. Разок еще можно было повеселиться, но снова утруждать себя я не намерен.
– Ах, не намерен, значит?
– Не надо! Не ссорьтесь! Если бы не Мартин, мы бы сегодня не увиделись. И я приду снова, если пожелаешь.
– Это единственное желание, что у меня осталось!
– Идемте же! Моя мать уже подымается с постели. Не дай бог, застанет вас на лестнице, мисс Каролина! И нет, прощаться вы не будете! – Он оттеснил ее от Мура. – Вы идете вниз.
– Но, Мартин, моя шаль…
– Она у меня. Отдам, когда спуститесь.
Мартин вынудил их расстаться, не позволив сказать более ни слова (впрочем, они простились красноречивыми взглядами). Он увел Каролину вниз. У самых дверей закутал в шаль и только собрался потребовать награды, заявив: «А теперь, мисс Каролина, вы должны мне поцелуй», – как вдруг лестница заскрипела под ногами матери. А может, то сказалась юношеская застенчивость, однако прежде, чем коварные слова слетели с его губ, Каролина, поскальзываясь, уже брела прочь по заснеженной дороге.
– Ладно, все равно она моя должница, и я свое получу.
Мартин убеждал себя, что не струсил, ему просто помешали обстоятельства. Он недооценивал свое благородство и отчего-то считал себя человеком не самых высоких моральных устоев.
Глава 34. Семейный разлад, или замечательный пример благочестивой стойкости при исполнении религиозного долга
Отведав вкус авантюры, Мартин жаждал новых интриг; испытав однажды собственное могущество, не желал упускать власть из рук. Мисс Хелстоун – та самая девушка, которую прежде он считал уродиной, а ныне не мог изгнать из головы ни днем, ни ночью, ни во тьме ни при ярком свете, – один раз уже побывала в его руках. Если это более не повторится, будет досадно.
Пусть Мартин всего лишь мальчик, но мальчик необычный и мужчиной обещал вырасти неординарным. Да, через несколько лет он приложит усилия, чтобы переломить свою натуру и приспособиться к окружающему миру, но у него ничего не выйдет; он так и будет нести печать своеобразия. Пока же Мартин маялся от безделья в школе и размышлял, как бы половчее продолжить повесть своих приключений. Он не знал еще тогда, сколько едва начатых книг завершаются на первой же или второй главе.
В субботу остаток дня Мартин провел в лесу над томиком сказок и другой, еще не написанной книгой, существовавшей лишь в его воображении. Грядущее воскресенье навевало самые тоскливые мысли – церковные праздники и религиозные обряды никогда не вызывали у него радости. Даже родители Мартина по молодости пытались покинуть лоно англиканской церкви, но в один печальный день сдались и с тех пор каждую неделю всем цветущим семейством заполняли скамью в церквушке Брайрфилда. Правда, мистер Йорк утверждал, будто не видит особой разницы между различными верованиями, а миссис Йорк всячески превозносила моравов и квакеров, однако, как известно, оба так и не решились примкнуть к какой-либо общине.
Итак, Мартин терпеть не мог воскресенья, потому что служба длилась невыносимо долго, а проповеди вызывали тошноту, однако нынче по здравом размышлении увидал в завтрашнем дне неведомую доселе прелесть.
Утром выпало много снега, навалило высокие сугробы, и за завтраком миссис Йорк объявила, что детям не надо ходить сегодня в церковь: лучше остаться дома, посидеть в малой гостиной, а Роза и Мартин поочередно почитают им проповеди реформатора и пророка Джона Уэсли, которого миссис Йорк с супругом очень уважали.
– Если Роза хочет, пусть читает, – буркнул Мартин, не отрывая глаз от книги, которую по обыкновению листал за завтраком.
– Роза будет делать что велено. И Мартин – тоже! – многозначительно произнесла мать.
– А я пойду в церковь, – заявил ей сын с непоколебимостью истинного Йорка, который точно знает, чего хочет, и который добьется своего, невзирая ни на какие трудности.
– Сегодня плохая погода, – напомнил отец.
Мартин не снизошел до ответа. Он лениво перелистывал страницы, медленно жуя хлеб и запивая молоком.
– Мартин терпеть не может церковь, однако слушаться старших, видимо, не любит еще больше, – заметила миссис Йорк.
– По-вашему, я одержим духом противоречия?
– Именно так.
– Ничего подобного!
– Откуда тогда сей внезапный порыв?
– По многим причинам, объяснить которые будет непросто, – проще вывернуться наизнанку, чтобы показать вам внутреннее устройство моего тела.
– Вы только послушайте, послушайте Мартина! – воскликнул мистер Йорк. – Надо будет отдать его в юристы, пусть зарабатывает на хлеб языком. Эстер, твой третий сын – прирожденный адвокат, у него есть все необходимые для этого ремесла качества: нахальство, раздутое самомнение и умение болтать.
– Роза, передай, пожалуйста, хлеб, – невозмутимо, даже флегматично отозвался Мартин.
От природы у него был глубокий выразительный голос, который при «дурном настроении» становился тише женского шепота. Чем более упрямился Мартин, тем мелодичнее и грустнее звучала его речь. Он вызвал слугу и вежливо попросил достать ему уличную обувь.
– Мартин, дорогу замело, – принялся убеждать его отец. – Там едва ли сможет пройти взрослый мужчина. Впрочем, – продолжил он, заметив, как Мартин встает при звуке церковного колокола, – не буду препятствовать твоему порыву, пусть он и вызван одним лишь упрямством. Иди и доберись до церкви! Иди сквозь ледяной ветер и колючие мокрые сугробы, что преградят тебе путь! Иди, раз уж не хочешь сидеть у теплого камина.