Мартин молча накинул пальто, намотал на шею шарф, надел фуражку и вышел.
«У отца больше здравого смысла, чем у матери, – размышлял он по дороге. – Почему женщины столь глупы? Бьют по самому больному месту, воображая, будто перед ними бесчувственный камень».
До церкви он добрался рано.
«А если она испугается непогоды? Сегодня прямо-таки декабрьская метель. Или эта миссис Прайер велит ей остаться дома? Получится, я пришел зря – вот тогда разозлюсь всерьез! Впрочем, она должна прийти, невзирая ни на бури, ни на метели, ни на град со снегом, если только в этой хорошенькой головке есть толика ума. Она придет хотя бы затем, чтобы увидать меня. Наверняка ей захочется получить еще одну весточку от своего проклятого возлюбленного. А я хочу вкусить новый глоток того, что наполняет эту жизнь смыслом, в чем заключена ее суть. Жизнь без приключений – все равно что дрянное выдохшееся шампанское».
Мартин огляделся. Холодная церковь была пуста, лишь в самом углу примостилась старуха. Утренний перезвон стих, потом негромко звякнул один колокол, второй – и под гулкие звуки прихожане стали занимать скамьи. В такую непогоду свою преданность церкви доказывали лишь самые старые, нищие и убогие. В это снежное утро на дороге не показался ни один экипаж, все состоятельные семейства предпочли остаться дома. Передние скамьи, обитые мягкой тканью, пустовали, а сзади на голые дубовые доски уселись дряхлые старики и оборванцы.
– Если она не явится, я буду презирать ее, – зло пробормотал Мартин.
В дверях показалась широкополая шляпа священника. Мистер Хелстоун и его причетник вошли в ризницу.
Колокола стихли. Двери закрылись. Служба началась. Скамья, отведенная для родни священника, пустовала. Каролина не пришла.
Мартин ее запрезирал: «Дура! Никчемная дрянь! Глупая болтунья! Такая же слабовольная, себялюбивая и самовлюбленная кукла, как и прочие девицы! Она ничуть не похожа на тот портрет. Глаза мелкие и невыразительные, нос короткий и ничуть не греческий. В губах нет очарования. Ей не развеять моих мрачных мыслей, не приободрить меня. Кто же она? Пустышка, кукла, курица в юбке!»
Юного циника так поглотили сетования, что он забыл встать с колен, когда завершилась литания. Под первые звуки гимна Мартин все еще оставался в смиренной позе. Этот промах разозлил его сильнее. Спохватившись, он вскочил и залился краской до ушей (поскольку был чувствительнее самой стеснительной девицы). Хуже всего то, что ровно в эту секунду двери приоткрылись и в церковь под топот десятков ног хлынул поток учеников приходской школы. В Брайрфилде было принято зимой держать детей у теплой печи и пускать под холодные церковные своды лишь перед самым причастием.
Сначала рассадили младших, и когда мальчишки и девчонки заняли наконец места, а голоса хора и прихожан под громкие звуки органа слились в песнопении, в церковь, завершая процессию, чинно зашли старшие девочки. Их учительница проследовала к скамье для родных священника. Серый плащ и маленькая шляпка были Мартину знакомы – тот самый наряд, который он так жадно высматривал среди собравшихся. Мисс Хелстоун не испугалась бури. Она пришла сегодня в церковь. Мартин уткнулся носом в псалтырь, прикрывая им радостную улыбку.
Впрочем, уже через пару минут, еще до конца проповеди, он снова успел разозлиться. Мисс Хелстоун совсем не смотрела в его сторону, ему ни разу не удалось перехватить ее взгляд. «Если она нарочно меня не замечает, если хочет показать, что я не занимаю ее мысли, значит, она еще хуже и презреннее, чем я считал. Можно подумать, она явилась сюда не ради меня или своего тощего Мура, а лишь из-за этих глупых воскресных овечек».
Проповедь завершилась, священник раздал благословение, прихожане стали расходиться… А Каролина по-прежнему избегала его.
На обратном пути Мартин наконец-то прочувствовал, сколь холоден ветер и как колюч снег. Кратчайший путь к дому лежал через поля, однако по нетоптаным сугробам запросто можно было свернуть себе шею. Впрочем, Мартин не испугался опасности и смело повернул в ту сторону. Возле второй ограды была небольшая рощица, в которой вдруг мелькнуло нечто непонятное. Неужели зонтик? Да, именно зонтик, он трепыхал на порывистом ветру, а за ним колыхался знакомый серый плащ. Мартин усмехнулся, с трудом преодолевая засыпанный овраг, нынче столь же крутой, как склоны близ вершины Этны. С неподражаемым выражением лица он добрался до изгороди и, невозмутимо на нее усевшись, начал переговоры, которые, будь его воля, продолжались бы до глубокой ночи.
– Предлагаю сделку. Давайте обменяем миссис Прайер на меня!
– Я не знала, какой доро́гой вы пойдете, Мартин, но рискнула прийти сюда. В церкви спокойно не поговорить…
– Так вы согласны? Отдать миссис Прайер на растерзание моей матушке, а меня обрядить в ее юбки?
– Я вас не понимаю… И почему вы поминаете миссис Прайер?
– Вы же зовете ее мамочкой.
– Потому что она моя мать.
– Быть того не может – что за неумелая беспечная мамаша? Из меня получится в пять раз лучше! Смейтесь, смейтесь, я не возражаю. Показывайте ваши зубки. Кривые я терпеть не могу, но у вас очень милые, совсем как жемчуг, притом отборнейший.
– Мартин, что с вами? Я думала, Йорки не щедры на комплименты.
– Прежние поколения – быть может, но я чувствую, что мое призвание – вывести новую породу Йорков. Мне предки надоели. Наша родословная уходит в прошлое на четыре века назад, есть целое предание о Хайраме, сыне Хайрама, который был сыном Самуила, сына Джона, а тот произошел от Зераббабеля Йорка… И все они, от Зераббабеля до младшего Хайрама, были точь-в-точь как мой отец. Правда, до них еще был Годфри. У нас в спальне висит его портрет. Вылитый я, кстати. Увы, о его нраве мы ничего не знаем, но, готов поклясться, он мало походил на потомков. У него были длинные вьющиеся волосы, и одевался он чрезвычайно пышно. Я уже говорил, что он похож на меня? Думаю, нет нужды добавлять, что он писаный красавец?
– Мартин, вы вовсе не красавец!
– Пока нет, но подождите немного – мое время придет. С этого дня я намерен старательно взращивать и питать свои таланты.
– Мартин, вы такой странный, непонятный юноша… Не воображайте, пожалуйста, что однажды станете красавцам, – увы, вам этого не дано.
– И все же я постараюсь. Впрочем, мы говорили о миссис Прайер. До чего нерадивая мамаша – отпустить дочь в такую погоду! Моя мать, например, когда я решил идти в церковь, рассвирепела и едва не запустила в меня кухонной щеткой.
– Матушка тоже волновалась, однако я слишком упряма, чтобы остаться дома.
– Хотели увидеть меня?
– Разумеется. Зачем же еще? Я тревожилась лишь, вдруг из-за бури вы не придете… Если б вы только знали, как я обрадовалась, застав вас в церкви.
– Я ведь должен исполнять свой долг и подавать пример прихожанам. А вы, значит, упрямица, да? Хотел бы я полюбоваться, как это бывает. Может, мне удалось бы преподать вам урок послушания. Позвольте, возьму ваш зонтик.
– Я не смею задерживаться, меня ждут к обеду.
– Меня тоже, по воскресеньям у нас щедро накрывают на стол. Сегодня, например, подают жареного гуся с рисовым пудингом и яблочный пирог. Я всегда стараюсь узнать меню заранее. Кстати, чтобы вы знали: эти блюда я люблю больше всего, – но ради вас готов ими пожертвовать.
– А у нас таких яств не будет… Дядюшка запрещает хлопотать по хозяйству в дни церковных праздников. Однако я должна спешить, скоро меня хватятся.
– В Брайрменсе тоже вот-вот поднимется переполох. Так и вижу: отец уже шлет красильщиков с мастером искать в снегу тело блудного сына, а матушка казнит себя за каждое резкое слово, некогда высказанное в адрес безвременно скончавшегося отпрыска…
– Мартин, как здоровье мистера Мура?
– Вы только о нем и думаете!
– Ну же, не томите!
– Черт с ним. Хуже ему не стало, однако обращаются с пациентом по-прежнему: то есть держат под замком в темной одиночной камере. Хотят то ли с ума свести, то ли довести до припадков бешенства и установить над ним опеку… Хосфолл морит его голодом. Сами видели, до чего он отощал.
– Вы в тот день были очень добры…
– В какой день? Я всегда добрый, прямо-таки пример для подражания.
– Когда вы снова проявите свой добрый нрав?
– Вижу, к чему вы клоните. Не надо гладить меня по шерстке, я вам не котенок.
– Однако вы не можете отказать. Это будет славный поступок, притом совершенно необходимый!
– До чего вы настойчивая. Помните: в тот раз я сам все устроил, по собственной воле.
– Может, потрудитесь еще?
– И не подумаю! Слишком много хлопот, предпочитаю отдых.
– Мистер Мур хочет видеть меня, Мартин, а я хочу видеть его.
– Допустим, – ледяным тоном произнес он.
– Очень нехорошо со стороны вашей матери не пускать к мистеру Муру друзей.
– Вот ей и скажите.
– Не просто друзей – его родственников!
– Не стесняйтесь, выскажите ей в лицо.
– Вы же сами знаете, это ни к чему не приведет. Ладно, обойдусь своими силами. Я все равно с ним увижусь, с вашей помощью или без нее!
– Дерзайте, для женщины самостоятельность нынче в моде.
– Вижу, вы рады уколоть меня. Что ж, у меня нет времени вести с вами споры. Прощайте.
Каролина, закрыв зонтик (поскольку не могла удерживать его против ветра), ушла.
– Пожалуй, она не так скучна и уныла, как мне казалось, – проговорил ей вслед Мартин. – Хотел бы я посмотреть, как она совладает с моей матерью в одиночку. Впрочем, ради этого Мура она готова не только выйти в лютую метель, но и броситься прямо в адское пекло. Итак, день получился удачным. За ожиданиями я скоротал время службы, успел разозлиться – и оттого беседа была еще приятнее. Она-то, глупая, надеялась сразу меня уговорить… Нет, одной ей не справиться. Все равно придет ко мне, будет умолять. А я ее помучаю, пусть поплачет. Интересно, как далеко она отважится зайти? И все-таки до чего странно: как одно создание может так печься о другом? Впрочем, пора домой: в животе урчит, – значит, время к обеду. Только бы поспеть к гусю! И надо будет постараться, чтобы самый большой кусок пирога достался мне, а не Мэтью.