Глава 35. Дело сдвигается с мертвой точки
Идея Мартина, следует признать, была хороша; ради простой забавы он затеял великолепнейшую интригу. Увы, порой и более опытным авантюристам приходится наблюдать, как лучшие их замыслы, словно сор, сметает безжалостная рука судьбы, неподвластная человеческой воле. Хотя в данном случае именно человеческая воля и разрушила коварный план – Мур, собравшись с силами, затеял против миссис Хосфолл войну.
Каждое утро он преподносил почтенной сиделке новый сюрприз. Сначала заявил, что отныне не нуждается в услугах камердинера и будет одеваться сам. Потом отказался от утреннего кофе и пожелал завтракать за одним столом с обитателями дома. Вскоре и вовсе запретил ей заходить в спальню, а еще в тот же день под возмущенные женские вопли высунул нос на улицу. На следующий день Мур добрался вместе с мистером Йорком до его конторы и попросил послать человека в трактир за экипажем – пора, мол, и честь знать, настало время возвращаться домой, в лощину. Мистер Йорк, как ни странно, поддержал его, хотя миссис Йорк принялась стенать и предвещать раненому скорую кончину.
Когда экипаж наконец прибыл, Мур молча, не рассыпаясь в пустых благодарностях, достал кошель, и звон монет с лихвой заменил слугам и миссис Хосфолл любые признательные речи. Сиделке язык золота был особенно близок и понятен, мгновенно заставив ее забыть про недавние ссоры с пациентом. С Муром они расстались едва ли не лучшими друзьями.
Далее Мур направился в гостиную, где ему предстояла непростая задача – выразить признательность миссис Йорк. Эта дама целый день хмурилась, обуреваемая черными мыслями о глубинах человеческой неблагодарности. Мур приблизился и склонился над ее креслом – волей-неволей ей пришлось поднять голову. Даже бледный и худой, он сохранил остатки былой привлекательности, а в запавших глазах, невзирая на улыбку, притаилась строгость и нежность.
– Прощайте! – сказал он, и улыбка исчезла.
В нынешнем слабом состоянии Мур не владел, как прежде, эмоциями и не мог скрыть волнения.
– Отчего же вы нас покидаете? – скорбно спросила миссис Йорк. – Мы бы сделали что угодно… Только останьтесь, пока не окрепнете.
– Прощайте! – повторил он и добавил: – Вы стали мне ближе матери, обнимите же своего упрямого сына.
На заморский манер – Мур ведь был иностранцем – он подставил ей для поцелуя одну щеку, а затем другую.
– Сколько же хлопот, сколько тягостей я вам доставил, – пробормотал он.
– Более всего я волнуюсь за вас сейчас, упрямый вы юноша! – воскликнула миссис Йорк. – Кто будет кормить вас в лощине? Ваша сестра Гортензия в домашних делах смыслит меньше неразумного младенца.
– И слава богу! За мной здесь так ухаживали, что хватит до конца дней.
В гостиную зашли девочки. Джесси плакала, Роза пока держалась, хотя была серьезной. Мур вывел их в коридор, чтобы утешить и обнять на прощание. Он знал, что их мать терпеть не может, если пестают кого-то, кроме нее: миссис Йорк и к котенку взревновала бы, вздумай кто в ее обществе погладить зверька.
Мальчики стояли возле экипажа, однако с ними Мур прощаться не стал, лишь сказал мистеру Йорку:
– Наконец-то вы от меня избавитесь. Это был роковой для вас выстрел, Йорк, он надолго превратил Брайрменс в лазарет. Приезжайте ко мне в гости.
Мур поднял стекло, и экипаж тронулся.
Через полчаса он стоял у садовой калитки собственного дома. Расплатившись с возницей, Мур на мгновение оперся на ограду, чтобы перевести дух и собраться с мыслями.
– Шесть месяцев миновало с тех пор, как я выходил отсюда, обуреваемый гордыней, гневом, разочарованием… А теперь возвращаюсь поумневшим. Да, я обессилел, но уже не сломлен. Мир, что меня окружает, по-прежнему сер и холоден, однако отныне он сулит покой. Пусть в нем мало надежды, но и страхов почти не осталось. Будущее более не вызывает во мне рабского ужаса. Что бы ни случилось, я сумею, как Джо Скотт, заработать себе на кусок хлеба; да, участь эта будет тяжела, но в ней нет ничего постыдного. Прежде я считал, что потеря капитала сродни позору. Теперь же вижу разницу. Пусть разорение неизбежно, но я буду к нему готов. Даже умею отсрочить этот день на полгода. Может, к тому времени положение дел изменится, с торговли нашей спадут оковы – что маловероятно, – и тогда я еще выйду из схватки победителем. Я все бы за это отдал! Хотя к чему глупые мечты, надо мыслить здраво. Разорение неизбежно, и над корнями моего состояния уже занесен топор. Нужно лишь спасти хоть саженец, посадить его за океаном, в американских лесах. Луи, конечно же, последует за мной. Но только ли он? Увы, кто мог бы подсказать мне ответ… А спрашивать сам я не имею права.
Мур вошел в дом. День клонился к вечеру, густели сумерки – беззвездные, безлунные. Небо, несмотря на трескучий мороз, было затянуто недвижными серыми облаками. Мельничное колесо сковало льдом. В лощине царила тишина. Сара давно разожгла в темной гостиной камин, а теперь готовила в кухне чай.
– Гортензия, до чего приятно вернуться домой! – сказал Мур сестре, суетливо подбежавшей, чтобы снять с него плащ.
Гортензия не услышала в этих словах ничего странного, хотя прежде брат никогда не называл коттедж своим домом: до сей поры эти стены душили его, казались тесными, неуютными, – однако она порадовалась тому, что он счастлив.
Мур сел, но тут же снова поднялся. Подошел к окну, повернувшись к камину спиной.
– Гортензия!
– Да, mon frère?[128]
– В этой маленькой гостиной нынче особенно чисто и опрятно, она выглядит необычайно светлой.
– Пока тебя не было, мы отдраили весь дом.
– Сестра, думаю, в честь моего возвращения следует пригласить кого-нибудь к чаю. Хотя бы затем, чтобы показать, сколь милым стал этот дом в твоих руках.
– Как скажешь, брат. Не будь так поздно, я позвала бы мисс Манн.
– Славная мысль, сестра, но, боюсь, не стоит тревожить эту добрейшую даму в столь темный час, да и на дворе слишком холодно для дальних прогулок.
– До чего ты внимателен, дорогой. Хорошо, пригласим гостей завтра.
– И все же мне хотелось бы устроить небольшой тихий праздник сегодня, милая сестра. Позвать гостью, чье общество было бы приятно и мне, и тебе.
– Может, мисс Эйнли?
– Говорят, она замечательная особа, но, боюсь, мисс Эйнли живет очень далеко. Попроси Гарри Скотта сходить к приходскому священнику, передать приглашение для Каролины Хелстоун.
– Дорогой брат, не лучше ли будет устроить ужин завтра?
– Я хотел бы показать ей наш дом немедленно – пусть увидит вычищенные добела стены и поймет, как сильно ты меня ждала.
– Для нее это послужит хорошим примером.
– Конечно. Пусть придет!
Мур вышел в кухню.
– Сара, не торопись подавать чай, подожди полчаса.
Затем он велел ей послать Гарри Скотта к священнику, вручив наспех нацарапанную записку, адресованную мисс Хелстоун.
Посланник (а с ним и гостья) обернулся в два счета – Сара не успела даже встревожиться, что поджаренный хлеб остынет.
Каролина зашла через кухню, тихо поднялась по черной лестнице, чтобы снять шаль и шляпку, затем, пригладив красиво уложенные волосы, столь же неслышно спустилась обратно. Серое ее платье с белым кружевным воротничком было необычайно свежо, в руке она держала миниатюрную сумочку. В кухне она немного задержалась, чтобы поговорить с Сарой, посмотреть на нового трехцветного котенка, резвившегося возле очага, сказать пару фраз канарейке, встрепенувшейся вдруг от треска пламени, и только затем направилась в гостиную.
Обмен поклонами прошел непринужденно, как и надлежит при встрече родственников. По комнате сладким ароматом растекалась атмосфера дружеского тепла. Ярко горели только что зажженные свечи, на столе исходил паром горячий чайник.
– До чего приятно вернуться домой! – воскликнул мистер Мур.
Они сели за стол. Больше всех говорила Гортензия. Она поздравила Каролину с выздоровлением, заметив, что у той вновь округлились щечки и вернулся прежний румянец. Мисс Хелстоун действительно похорошела. Уныние, страх, тоска покинули ее взгляд, она сбросила груз скорбной печали и, казалось, воспарила на крыльях любви, почти не скрывая, что сердце ее отныне не свободно.
После чая Гортензия поднялась к себе. Она уже целый месяц не перетряхивала содержимое своих платяных шкафов. Теперь беседой управляла Каролина, с необычайной легкостью ведя ее по нужному руслу. Самые обыденные темы заиграли новыми красками и обрели особое изящество. В голосе, и без того мелодичном, зазвучали новые нотки, удивляя и чаруя ее собеседника. Лицо стало необычайно выразительным и живым.
– Каролина, у тебя такой вид, будто ты услышала чудесные новости, – заметил Мур.
– Неужели?
– Я пригласил тебя сегодня, чтобы хоть немного приободриться, но ты подняла мне настроение даже больше, чем я предполагал.
– Я рада. Мне удалось тебя воодушевить?
– Ты почти светишься. Движешься плавно и говоришь весело.
– Мне приятно снова быть в этих стенах.
– О, мне знакомо это чувство! Рад видеть, как румянятся твои щечки и горят глаза. Чем же вызвана такая радость, что заставляет тебя сиять?
– Прежде всего я радуюсь из-за мамочки. Я очень люблю ее, а она отвечает взаимностью. Мама трепетно и долго меня выхаживала… Теперь же, выздоровев, я могу проводить с ней больше времени. Настал мой черед о ней заботиться, и я стараюсь вдвойне: и как горничная, и как ее дитя. Только не смейся, но если бы ты, Роберт, знал, с каким удовольствием я крою для нее наряды! Модные платья ей так к лицу; не хочу, чтобы мамочка выглядела старомодной. А еще с ней приятно вести беседы. Она необычайно мудра, рассудительна, хорошо знает людей, наблюдательна. С каждым днем я проникаюсь к ней все большей любовью и уважением.
– Скажу только одно: ты так трепетно говоришь о мамочке, что старушке можно лишь позавидовать.
– Роберт, она вовсе не старушка!