– Я же обещал, что вернусь скоро. Ты-то надеялась?
– Нет, Роберт, не в такую непогоду. Ты промок и замерз! Иди переодеваться. Если ты простудишься, я… то есть мы с твоей сестрой не простим себе этого!
– Плащ у меня непромокаемый, так что нужно только переобуться в сухое. До чего приятно постоять у огня после ветра с дождем!
Мур стоял у очага рядом с Каролиной, наслаждался теплом и рассматривал начищенную медную посуду. Затем Мур увидел взволнованное личико Каролины, обрамленное шелковистыми локонами, и сияющие от счастья ясные глаза. Сара ушла с подносом в гостиную и задержалась, выслушивая отповедь хозяйки. Мур обнял юную кузину за плечи, склонился и поцеловал в лоб.
– Ах! – воскликнула она, будто поцелуй вернул ей дар речи. – Я так боялась, что ты не приедешь! Зато теперь я счастлива! А ты счастлив, Роберт? Тебе нравится возвращаться домой?
– Да. По крайней мере, сегодня.
– Ты уж не переживаешь из-за своих станков, дел и войны?
– Сейчас нет.
– Дом у лощины больше не кажется тебе слишком тесным и унылым?
– Уже – нет.
– Тебе больше не досадно, что богатые и сильные мира сего про тебя позабыли?
– Довольно! Зря ты думаешь, что мне есть до них дело. Я лишь хочу заработать денег и добиться положения в обществе.
– С твоими способностями и добродетелями это будет несложно! Ты рожден, чтобы стать сильным мира сего, и ты им станешь!
– Если ты говоришь от чистого сердца, то как, по-твоему, мне добиться успеха? Впрочем, я прекрасно знаю, что ты посоветуешь. Вот только сработает ли? Эх, Лина, ты совсем не знаешь жизни!
– Зато я хорошо знаю тебя.
– Вот уж нет!
– Ты лучше, чем я думаю?
– Гораздо хуже!
– Нет, лучше! Я знаю, что ты хороший.
– С чего ты взяла?
– Я вижу, что ты хороший, и чувствую это.
– Чувствуешь?
– Да, всем сердцем!
– Лина, ты судишь меня сердцем, а нужно – рассудком.
– И рассудком тоже, поэтому я тобой очень горжусь. Роберт, ты даже не догадываешься, сколько я о тебе думаю!
Смуглое лицо Мура залилось краской, крепко сжатые губы сложились в улыбку. В глазах заплясали искорки, однако он изогнул бровь с самым серьезным видом.
– Напрасно ты придерживаешься столь лестного мнения, Лина, – заявил Мур. – Мужчины вообще-то те еще мерзавцы. Причем ты даже не представляешь насколько! Мне ни к чему претендовать на то, что я лучше собратьев.
– Иначе я не питала бы к тебе столько уважения! Благодаря скромности я и считаю тебя человеком наидостойнейшим.
– Пытаешься мне льстить? – резко обернулся он, пристально вглядываясь ей в лицо.
– Нет, – мягко ответила Каролина, посмеиваясь над его внезапным порывом. Оправдываться далее она не сочла нужным.
– Тебе безразлично, что я думаю?
– Да.
– Ты так тверда в своих намерениях?
– Видимо, да.
– И в чем же они заключаются, Каролина?
– Я лишь хочу высказать то, что думаю, и сделать так, чтобы ты ценил себя больше.
– Уверив меня, что моя кузина – мой самый искренний друг?
– Вот именно. Роберт, я твой искренний друг!
– А я… Впрочем, поживем – увидим, Лина.
– Надеюсь, хотя бы не враг?
В кухню ворвались Сара со своей хозяйкой, и Роберт не ответил. Женщины заспорили из-за café au lait[43], который Сара обозвала полным бредом и переводом даров Всевышнего, «поскольку кофе надо варить в воде», на что мадемуазель возразила, что это un breuvage royal[44] и что Сара из-за своей невежественности не способна оценить его.
Прежние обитатели кухни потихоньку выскользнули в гостиную. До того, как Гортензия к ним присоединилась, Каролина успела лишь повторить свой вопрос: «Надеюсь, хотя бы не враг?» – на что Роберт с дрожью в голосе воскликнул: «Разве я смог бы?» Затем он расположился у стола и усадил ее рядом.
Каролина едва заметила бурное негодование мадемуазель, когда та к ним присоединилась; ее длинная тирада на тему conduite indigne de cette méchante créature[45] прозвучала ничуть не более вразумительно, чем звяканье фарфоровой посуды. Роберт немного посмеялся над бедами Гортензии – впрочем, весьма сдержанно, – потом вежливо попросил ее успокоиться и предложил в качестве утешения выбрать себе в служанки любую девушку с его фабрики. Однако выразил сомнение, что сестру устроит подобный выбор, поскольку большинство из них не имеют ни малейшего понятия о работе по дому, и дерзкая своенравная Сара, при всех ее недостатках, ничуть не хуже прочих представительниц своего класса.
Мадемуазель признала справедливость этого довода: по ее словам, ces paysannes anglaises étaient tout insupportables[46]. Что она только не отдала бы за bonne cuisinière anversoise[47] – в высоком чепце, короткой юбочке и скромных sabots, приличествующих ее классу, – куда как лучше, чем дерзкая вертихвостка в платье с оборками и с непокрытой головой! Видимо, Сара не разделяла мнения святого Павла, что женщине ходить с непокрытой головой неприлично, и придерживалась противоположной точки зрения, наотрез отказываясь заключать в льняной или муслиновый чепец роскошные золотистые волосы, которые любила закалывать гребнем на затылке, а по воскресеньям завивала в кудри.
– Может, поищем для тебя девушку из Антверпена? – предложил Мур, который на людях держался строго, к своим же домашним был очень добр.
– Merci du cadeau![48] – раздалось в ответ. – Девушка из Антверпена не протянет здесь и десяти дней, ведь над ней станут насмехаться все твои фабричные coquinas[49]. – Гортензия немного смягчилась. – Ты очень добр, дорогой брат! Прости, что вышла из себя. Мои житейские испытания действительно суровы – видимо, так уж суждено. Помню, как мучилась наша покойная матушка, хотя к ее услугам были лучшие девушки Антверпена. Похоже, прислуга везде испорченная и расхлябанная!
Мур также помнил о мучениях матушки с прислугой. Матерью она была хорошей, и он чтил ее память, однако прислуге в Антверпене она частенько задавала жару, как и его преданная сестрица в Англии. Поэтому он промолчал и, когда со стола убрали, решил потешить Гортензию, достав ноты и гитару. Вручив инструмент сестре и перекинув ей ленту через шею с самой нежнейшей заботой, Мур попросил ее исполнить любимые песенки их матушки. Это нехитрое средство неизменно приводило Гортензию в прекрасное настроение.
Ничто не облагораживает нас так, как любовь. Семейный разлад уродует душу, семейное единение – возвышает. Довольная и благодарная Гортензия преобразилась, едва коснувшись струн гитары, сделавшись почти грациозной и красивой. От привычной раздражительности не осталось и следа, на смену ей пришла sourire plein de bonté[50]. Она пела с глубоким чувством, ведь эти песни напоминали ей и о матери, к которой испытывала глубокую привязанность, и об ушедшей юности. Гортензия заметила, что Каролина слушает с интересом, и это прибавило ей благодушия, а восклицание: «Хотела бы я петь и играть, как Гортензия!» – окончательно решило дело и растопило ее сердце на весь вечер.
Разумеется, без небольшой нотации о тщете желаний и необходимости упорного труда не обошлось. Гортензия напомнила кузине, что как Рим строился не за один день, так и свое образование мадемуазель Жерар Мур получила вовсе не за неделю и не только благодаря одному желанию стать умной. Это выдающееся достижение стоило ей огромных усилий. Она всегда отличалась упорством и трудолюбием, учителя неизменно восхищались ею и сходились в одном: редко можно встретить талант такой силы в сочетании с прилежностью, и так далее и тому подобное. Говорить о своих заслугах мадемуазель могла часами.
Наконец Гортензия достигла состояния блаженного самодовольства, утихла и взялась за вязание. Опущенные шторы, ярко пылающий камин, мягкий свет лампы придали маленькой гостиной особое вечернее очарование. Вполне вероятно, что его ощущают все трое присутствующих. Вид у них счастливый.
– Чем займемся теперь, Каролина? – спросил Мур, снова сев рядом с кузиной.
– И чем же, Роберт? – задорно воскликнула она. – Выбирай!
– В шахматы играть не будем?
– Нет.
– В шарады и триктрак тоже?
– Нет-нет! Мы оба терпеть не можем тихие игры, в которые играют лишь бы занять руки!
– Пожалуй. Тогда, может, посплетничаем?
– О ком же? Вряд ли нам интересен кто-нибудь настолько, чтобы разбирать его по косточкам.
– Тонко подмечено. Я вынужден отказаться по той же причине.
– Вот именно! Странно, что нам вовсе не нужен третий… то есть четвертый, – поспешно добавила она, оглянувшись на Гортензию, – мы столь самодостаточны в своем счастье и не желаем делить его ни с кем из ныне живущих, однако приятно было бы обратиться к прошлому, услышать голоса тех, кто уже много поколений спит в могилах, давно ставших садами и полями, поговорить с ними, узнать их мысли и чувства.
– Кому же мы станем внимать? На каком языке? На французском?
– Роберт, твоим французским предкам несвойственно вещать ни столь благозвучно, ни столь возвышенно и в то же время метко, как твоим английским прародителям. Сегодня ты станешь чистокровным англичанином! Ты будешь читать английскую книгу.
– Старинного английского автора?
– Да, и ты его очень любишь. А я выберу произведение, которое тебе созвучно. Оно пробудит твою натуру, искусной рукой коснется струн сердца и заставит их зазвенеть. Роберт, твое сердце подобно лире, однако твое бремя – плохой менестрель, и струны слишком часто молчат! Пусть Шекспир пробудит их ото сна! Увидишь, как он всколыхнет дремлющую в твоем сердце силу и заставит его зазвучать по-английски!