– Мистер Мур, напрасно вы думаете, будто мисс Хелстоун сделала вам комплимент, сказав, что вы вовсе не сентиментальны. Когда мои сестры передали ее слова, вы пришли в смущение, словно они вам польстили. Вы покраснели, совсем как один тщеславный парнишка в моем классе, считающий своим долгом заливаться краской всякий раз, когда его похвалит учитель. Ради вашего же блага, мистер Мур, я посмотрел слово «сентиментальный» в словаре и выяснил, что оно означает «подверженный сантиментам». Дальнейшие изыскания выявили, что «сантименты» – это чувства, мысли, идеи. Таким образом, сентиментальный человек тот, кто обладает чувствами, мыслями, идеями; несентиментальный, напротив, их лишен.
Марк не стал улыбаться и ждать всеобщего восхищения. Он сказал свое веское слово и замолчал!
– Ma foi! Mon ami, – обратился мистер Мур к Йорку, – ce sont vraiment des enfants terribles, que les vôtres![60]
Роза внимательно выслушала выступление Марка и заметила:
– Чувства, мысли и идеи бывают разными – хорошими и плохими. Слово «сентиментальный», наверное, относилось к плохим, либо же мисс Хелстоун употребила его в этом значении, потому что она вовсе не обвиняла мистера Мура, а защищала.
– Вот кто моя добрая маленькая защитница! – воскликнул Мур, беря Розу за руку.
– Она за него вступилась, – повторила Роза. – На ее месте я бы сделала так же, потому что остальные леди ехидничали.
– Леди часто ехидничают, – кивнул Мартин. – Такова женская сущность.
Наконец заговорил Мэтью, впервые за вечер:
– Что за дурачок наш Мартин – вечно болтает о том, чего не понимает!
– Как человек свободный, я имею право рассуждать о чем угодно!
– Своим правом ты пользуешься – точнее, злоупотребляешь – до такой степени, что доказываешь: тебе следовало бы родиться рабом.
– Рабом? Сказать такое Йорку! Да как у тебя язык повернулся? Этот субъект, – добавил Мартин, вставая во весь рост и тыча пальцем в Мэтью, – забыл факт, известный каждому земледельцу в Брайрфилде: у всех Йорков такой высокий подъем стопы, что под ним свободно протекает вода, – лучшее доказательство, что в нашем роду не было рабов лет триста!
– Фигляр! – бросил Мэтью.
– Ребята, тихо! – воскликнул мистер Йорк. – Мартин, ты задира. Все ссоры – из-за тебя.
– Вот уж точно! Кто из нас начал – я или Мэтью? Разве я с ним разговаривал, когда он сказал, что я болтаю как дурачок?
– Да, дурачок, к тому же зазнайка! – повторил Мэтью.
Тут уже не выдержала миссис Йорк и принялась раскачиваться – зловещий признак, предвещавший истерику, особенно если кто-нибудь задевал Мэтью.
– Почему это, интересно, я должен терпеть оскорбления от Мэтью Йорка, и какое он имеет право меня обзывать? – усмехнулся Мартин.
– Такого права у него нет, тем не менее ты должен простить брату до семидесяти семи раз, – добродушно напомнил мистер Йорк.
– Всегда одно и то же, вечно у вас слова с делом расходятся! – пробурчал Мартин и ринулся к двери.
– Куда собрался, сын мой? – поинтересовался Йорк.
– Туда, где некому меня будет оскорблять, если в этом доме вообще есть такое место!
Мэтью нахально рассмеялся. Мартин бросил на него недобрый взгляд и задрожал всем телом, однако взял себя в руки.
– Полагаю, никто не возражал против моего ухода? – спросил он.
– Нет. Иди, друг мой, и не вздумай затаить злобу.
Мартин ушел, Мэтью опять нахально рассмеялся ему вслед. Роза подняла светловолосую головку с плеча Мура, внимательно посмотрела на брата и промолвила:
– Мэтью огорчен, а ты радуешься… Только я бы лучше оказалась на его месте, чем на твоем. Подлая у тебя натура!
Миссис Йорк многообещающе всхлипнула, и Мур, не желая стать свидетелем еще одной сцены, ссадил Джесси с колена, поднялся, поцеловал обеих девочек и напомнил им про обещание непременно прийти в гости завтра после полудня. Попрощавшись с хозяйкой, он попросил мистера Йорка уделить ему минутку и покинул гостиную. Краткий разговор состоялся в холле.
– Найдется ли у вас занятие для хорошего работника? – спросил Мур.
– Пустой вопрос в наши трудные времена, когда у любого хозяина многие хорошие работники сидят почти без дела.
– Вы меня очень этим обяжете.
– Милый мой, я не смогу нанять больше никого, даже если обяжу этим саму Англию!
– Бросьте, сэр, я должен куда-нибудь пристроить его!
– Как его зовут?
– Уильям Фаррен.
– Знаю-знаю. Уильям – честный малый.
– Он уже три месяца без работы, семья большая, без его заработков им не продержаться. Уильям приходил с делегацией ткачей, которые явились ко мне сегодня утром жаловаться на жизнь и угрожать. В отличие от них не угрожал, лишь просил дать им больше времени и внедрять новшества чуть помедленнее. Как вы понимаете, на это я пойти не могу: обстоятельства у меня крайне стесненные, поэтому я вынужден спешить. Разводить говорильню мне показалось бесполезным, поэтому я отослал его прочь, арестовав зачинщика – того самого, что иногда проповедует в методистской молельне неподалеку от вас. Надеюсь, мне удастся отправить его на каторгу.
– Неужели Моисея Барраклау?
– Да.
– Ага! Значит, он арестован? Отлично! Теперь благодаря тебе из прохвоста он станет мучеником. Мудро же ты распорядился.
– Короче, я ищу для Фаррена место и рассчитываю на вас.
– Каков наглец! – восхитился мистер Йорк. – Какое право ты имеешь рассчитывать на меня, если сам же его уволил? Что мне за дело до твоих Уильямов Фарренов? Знаю, человек он честный, да разве я должен поддерживать всех честных людей в Йоркшире? Скажешь, невелика забота? Велика она или нет, я тут вообще ни при чем.
– Ну же, мистер Йорк, найдите ему какое-нибудь занятие.
– Я? Не заставляй меня выражаться грубо, я этого терпеть не могу. Ступай-ка ты домой. Дверь там!
Мур опустился на стул.
– Не можете взять его на фабрику – ладно, но у вас же есть угодья. Найдите ему какое-нибудь занятие на земле, мистер Йорк.
– Не думал, что тебе есть дело до наших lourdauds de paysans[61]. Тебя, Роберт, не поймешь.
– Тут все просто. Этот малый говорил со мной начистоту и здраво. Я ответил ему так же грубо, как и остальным, которые несли полную околесицу. В то время я не делал между ними различий. Его потрепанный вид красноречивее любых слов, так к чему лишние разговоры? Дайте ему работу.
– Сам дай! Если уж ты настроен всерьез, пойди на уступки.
– Если бы я мог пойти на уступки, то разве просил бы вас? Утром я получил несколько писем, из которых стало ясно: я уже на краю разорения. Внешний рынок переполнен, и пока не замаячит перспектива мира, пока королевские указы действуют и путь на Запад закрыт, даже не знаю, как мне крутиться. Вокруг – кромешный мрак, словно я замурован в скале, и в подобных обстоятельствах делать вид, будто я могу обеспечить человека хлебом насущным, просто непорядочно!
– Пойдем, прогуляемся вдоль фасада. Ночь выдалась звездная, – произнес Йорк.
Они вышли из дома, прикрыв входную дверь, и стали прохаживаться по покрытой инеем дорожке.
– Решите вопрос с Фарреном поскорее, – настаивал Мур. – В Йорк-Миллз у вас большие сады. Дайте ему работу – он хороший садовник!
– Ладно, пошлю за ним завтра, и посмотрим, что получится. А теперь, мой милый, расскажи-ка мне о своих делах.
– Эх, роду Муров грозит второе банкротство – я попытаюсь его отсрочить, однако предотвратить уже никак не смогу. Ведь вы знаете, чего я хотел: рассчитаться с долгами и возродить семейное дело.
– Нужен лишь капитал!
– Да, с тем же успехом можно сказать, что покойнику необходим лишь глоток воздуха…
– Знаю-знаю, капитал не сваливается по первому требованию, однако будь ты человеком женатым и вдобавок с детьми, как я, ситуация действительно была бы безнадежна. Не все так плохо: ты молод и свободен. Постоянно ходят слухи, что ты вот-вот женишься, только я им верить не склонен.
– Вы правы. Не в том я сейчас положении, чтобы размышлять о женитьбе. Терпеть не могу этого слова! Я давно для себя понял, что любовь и женитьба – непозволительная роскошь, доступная лишь богачам, живущим в свое удовольствие и не думающим о завтрашнем дне. Либо это прибежище тех бедняг, которым не остается иных радостей, потому что из нищеты им не выбиться никогда.
– На твоем месте я считал бы иначе и подыскал себе жену с неплохим приданым в несколько тысяч фунтов.
– Где ее найти?
– Если бы такая возможность представилась, ты бы ею воспользовался?
– Смотря на каких условиях.
– Ты женился бы на старухе?
– Уж лучше щебень дробить!
– А на уродине?
– Фу! Я ненавижу уродство и преклоняюсь перед красотой. Мои глаза и сердце, Йорк, порадует лишь юное прелестное личико. Мрачная морщинистая образина будет мне отвратительна! Меня привлекает мягкость линий и нежность красок. Костлявость форм и блеклость не для меня! На старой уродине я не женюсь!
– Даже если она будет богата?
– Даже если она будет увешана драгоценностями с головы до ног! Я не смогу ее ни любить, ни даже на дух выносить! Жена должна быть в моем вкусе, иначе отвращение перерастет в деспотизм или в полное равнодушие.
– Роберт, если ты женишься на девушке порядочной, благонравной и богатой, хотя и не очень привлекательной, разве не смиришься с широкими скулами, большим ртом и рыжими волосами?
– Даже пробовать не стану! Мне нужно изящество форм, юность, стройность и, конечно же, красота!
– А также нищета и полная детская отпрысков, которых ты не сможешь ни одеть, ни прокормить. Под грузом забот их мать быстро утратит свою красоту, ты – разоришься, и тогда впереди тебя будут ждать сплошные страдания и невзгоды.
– Перестаньте, Йорк!
– Если ты такой романтик, Роберт, и вдобавок влюблен, то и говорить не о чем.
– Ничего подобного! Я не более романтичен, чем эти сушильни для сукна в поле.