– ведь теперь посещения дома у лощины стали для нее мучительны, принося сплошные разочарования. Надежда и любовь покинули ту скромную обитель – Роберт явно избегал появляться в присутствии Каролины. Когда бы она про него ни спрашивала (хотя она решалась на это редко, поскольку от одного упоминания его имени бедняжка заливалась краской), в ответ слышала, что он в отъезде или всецело поглощен делами. Гортензия опасалась, что работа его убьет: брат теперь редко обедал дома и буквально жил в своей конторе при фабрике.
И лишь в церкви доводилось ей видеть Роберта, да и то Каролина поглядывала в его сторону редко. Смотреть на него было слишком мучительно и в то же время приятно – это вызывало бурю чувств, которые, как она теперь поняла, обречены.
Однажды, в темное и дождливое воскресенье, когда прихожан в церковь пришло совсем мало, стрых язычков Каролина боялась, она позволила себе посмотреть на скамью Роберта. Он пребывал в одиночестве: Гортензия осталась дома, боясь испортить новую весеннюю шляпку. Во время службы Роберт сидел, скрестив руки на груди и опустив голову, с видом невеселым и рассеянным. В минуты уныния лицо его казалось еще смуглее, чем когда он улыбался, – вот и сегодня щеки и лоб приобрели тусклый оттенок. Всматриваясь в это хмурое лицо, Каролина поняла, что мысли Роберта бродят вовсе не по известным ей или приятным дорогам, а, напротив они находятся далеко не только от нее, но и от всего, что знакомо и близко ее сердцу. Мур отгородился от мира своими собственными интересами и обязательствами, разделить которые она никак не могла.
Каролина размышляла на эту тему, обдумывала его чувства, опасения, жизнь, судьбу; размышляла о тайнах коммерции, пыталась уяснить себе то, в чем понимала не много: платежи, финансовые обязательства, пошлины, налоговые сборы; силилась постигнуть душевное состояние коммерсанта, проникнуть в него, прочувствовать то, что ощущает он, подняться до его высот. Каролина усердно стремилась воспринимать действительность не в романтическом ключе, а такой, какая она есть. Ценой больших усилий ей порой удавалось поймать лучик света то здесь, то там, и она надеялась с их помощью найти верный путь.
«В самом деле, – размышляла она, – душевное состояние Роберта отличается от моего. Я думаю лишь о нем, не успевая задуматься о себе. В течение двух лет чувство под названием «любовь» захватило мое существо почти без остатка – любовь в моем сердце всегда, она не дремлет и не отдыхает. Однако Роберта занимают иные чувства, они же и руководят его поступками. Вот он встает: служба окончена, пора покинуть церковь. Повернет ли он голову к моей скамье? Увы. Как тяжело! Ласковый взгляд осчастливил бы меня на целый день. Роберт уходит, даже не взглянув. Странно, что меня душит тоска, потому что кто-то на меня не посмотрел».
Воскресный вечер Мэлоун, как всегда, решил провести со своим патроном, и после чая Каролина ушла к себе. Зная ее привычки, Фанни разожгла в камине огонь, поскольку погода была ветреная и холодная. Удалившись от всех, чем было заняться Каролине, кроме как размышлять в тишине? Она бесшумно расхаживала по застеленному ковром полу, опустив голову и сплетя пальцы в замок. Усидеть на месте Каролина не могла, мысли метались беспорядочно – сегодня она пребывала в нервном возбуждении.
Тишина стояла в комнате, тихо было и в доме. Двойные двери кабинета приглушали голоса джентльменов. Слуги сидели в кухне, занятые книгами, которые юная хозяйка раздала им «для воскресного чтения». У нее самой на столе тоже лежала подобная книга, но читать она не могла. Сегодня богословие не шло ей в голову – слишком занимали ее скитания по чужой душе.
Перед мысленным взором Каролины мелькали воспоминания о встречах с Робертом: зимние вечерние посиделки у камина, летние прогулки жарким днем в лесу Наннели, чудесные моменты на фоне цветущей весны или золотой осени, когда они сидели бок о бок в рощице у лощины, слушая песню майской кукушки или вкушая дары сентября: орехи и спелую ежевику – десерт, приготовленный самой природой. Каролина с утра собирала их в корзиночку и прикрывала зелеными листьями и цветами, чтобы днем угощать Мура, кладя ему в рот ягодку за ягодкой и орешек за орешком, как птичка кормит своего птенца.
Роберт будто стоял перед ней во плоти: она слышала его голос, ощущала ласковые прикосновения. Однако эти несбыточные мечты быстро разбились о реальность. Картинка потускнела, голос затих, видение улетучилось, и на лбу, где минуту назад горел отпечаток его губ, теперь чувствовался холод, будто на него упала капля дождя со снегом. Каролина вернулась с небес на землю: вместо леса в Наннели июньским днем она увидела свою тесную комнатку, вместо пения птиц в рощах услышала стук капель по стеклу, вместо дуновения южного ветерка раздался стон заунывного восточного ветра; вместо общества Мура осталась лишь ее собственная тусклая тень на стене. Отвернувшись от бледного призрака с поникшей головой и бесцветными локонами, Каролина присела – беспокойную ходьбу сменило бездействие, вполне созвучное упавшему настроению, – и сказала себе: «Вероятно, я проживу лет до семидесяти. Судя по всему, здоровье у меня хорошее и впереди полвека земного существования. Чем же занять эти годы? Что мне делать, чтобы заполнить все то время, которое простирается между днем сегодняшним и могилой?»
Каролина задумалась. «Похоже, замуж я не выйду. Полагаю, если Роберту я не нужна, то у меня не будет ни любимого мужа, ни маленьких деток. До недавнего времени я твердо рассчитывала исполнять обязанности жены и матери, которыми и заняла бы свое существование. Что ни говори, я принимала как должное факт, что судьба меня ждет вполне заурядная, и иной не искала, теперь же отчетливо вижу, что заблуждалась. Наверное, я буду старой девой. Роберт женится на богатой даме, я же останусь одна. Зачем я вообще явилась в этот мир? Где в нем мое место? Все ясно! Над этим вопросом мучаются старые девы. Остальные люди давно решили его за них: делай добро ближнему, заботься о тех, кто в этом нуждается. Теория отчасти правильная и очень удобная, но мне кажется, что некоторые принимают жертвенность и полную самоотверженность других как должное, и в благодарность лишь восхваляют их за бескорыстие и добродетельность. Достаточно ли этого мне? Разве это – жизнь? Разве нет в таком существовании страшной пустоты, горькой насмешки, гнетущей тоски по тому, что есть у других, страстного желания получить хоть что-нибудь для себя? Полагаю, так оно и есть. Разве жертвовать собой – добродетель? Ни за что не поверю! Чрезмерная покорность ведет к тирании, а уступчивость порождает эгоизм. Римско-католическая церковь делает упор на полное самоотречение и покорность, а ведь больше нигде не найдется столько алчных тиранов, как в рядах их духовенства! Каждому человеку полагаются некие права. Насколько счастливее и благополучнее жили бы люди, доведись им знать свои права и отстаивать их так же упорно, как мученик отстаивает свою веру! Странные меня посещают сегодня мысли. Правильно ли я рассуждаю? Не уверена.
В любом случае жизнь коротка: семьдесят лет развеются, как туман, как сон; все людские пути заканчиваются одинаково – могилой, маленьким углублением на поверхности огромного земного шара, бороздкой, в которую великий сеятель бросает извлеченное из спелого колоса семя. Оно падает, умирает и снова прорастает, когда мир обернется вокруг своей оси еще несколько раз. То же самое происходит и с телом. Душа тем временем возносится на небо, складывает крылышки на краю моря огня и стекла, смотрит вниз через очистительное пламя и видит в нем отраженный образ христианской троицы: Вседержителя-Отца, Сына – посредника между Богом и людьми, и животворящего Духа. По крайней мере, такими словами описывают невыразимое – то, что не поддается никакому описанию. Кто его знает, что ждет нас после смерти на самом деле…»
Дрова в камине прогорели, Мэлоун удалился, прозвонил к вечерней молитве колокол.
Следующий день Каролина провела в одиночестве, поскольку дядюшка уехал обедать к своему другу доктору Боултби, главе прихода Уиннбери. Все это время она непрестанно размышляла о том, как жить дальше. Хлопотавшая по дому Фанни неизменно заставала юную хозяйку на одном и том же месте усердно корпевшей над рукоделием. Против своего обыкновения она даже головы ни разу не подняла и не заговорила с Фанни, и когда та заметила, что денек выдался погожий и неплохо бы ей прогуляться, ответила:
– Слишком холодно.
– Вы чересчур усердствуете с шитьем, мисс Каролина, – продолжила Фанни, подходя к столику хозяйки.
– Как я устала!
– Тогда отложите! Почитайте или займитесь чем-нибудь другим.
– Жить в этом доме совсем не весело, Фанни. Не находишь?
– Я так не думаю, мисс. Мы с Элизой друг с другом не скучаем, а вот вы совсем засиделись. Вам нужно чаще где-нибудь бывать. Идите вы наверх, принарядитесь и отправляйтесь попить чаю и поболтать к мисс Манн или к мисс Эйнли. Я уверена, что любая из этих дам вам будет рада.
– Они живут совсем безотрадно, ведь обе – старые девы! Я убеждена, что все старые девы очень несчастливы.
– Только не эти две, мисс! Как они могут быть несчастливы, если заботятся лишь о себе? Они те еще эгоистки.
– Мисс Эйнли вовсе не эгоистка, Фанни. Она всегда делает добро. Как преданно она ухаживала за своей старенькой мачехой, пока та была жива! Теперь мисс Эйнли осталась одна, у нее нет ни братьев, ни сестер – совсем никого, кто бы о ней позаботился. Еще она помогает бедным, насколько позволяют скромные средства. И при этом мало кто ее ценит или навещает, да еще джентльмены вечно над ней насмехаются!
– Зря они так, мисс. Похоже, она хорошая женщина. А джентльменов заботит только внешность леди!
– Я схожу и навещу ее! – воскликнула Каролина вставая. – И даже останусь на чай, если она предложит. Нельзя пренебрегать людьми, даже если они некрасивы, немолоды и невеселы! И к мисс Манн наведаюсь тоже. Может, она порой не очень-то любезна, но что сделало ее такой? Разве жизнь была к ней добра?