– Дядюшка вырастил меня, заботился обо мне как о родной дочери. Это ли не доброта? Впрочем, я к нему не очень-то привязана. Его обществу я предпочитаю одиночество.
– Странно, ведь он умеет быть любезным.
– Да, в обществе любезен, а дома строг и молчалив. Оставляя в холле трость и шляпу, дядя также убирает в шкаф или в ящик письменного стола и свою веселость: у камина он делается хмур и немногословен, экономя улыбки, шутки и остроумные реплики для выходов в свет.
– Он домашний тиран?
– Ни в коей мере! Ни тиран, ни лицемер. Просто человек, который скорее щедр, чем добродушен, скорее умен, чем добр, скорее совершенно беспристрастен, чем действительно справедлив, – если ты, конечно, различаешь подобные нюансы.
– О да! Добродушие подразумевает снисходительность, которой у него нет; доброта неизбежно влечет за собой сердечность, какой он не обладает; истинная справедливость рождается из сочувствия и участия к ближнему, которые, как я погляжу, моему бронзоволицему старому другу несвойственны вовсе.
– Знаешь, Шерли, я часто задаюсь вопросом, насколько остальные мужчины похожи в быту на моего дядюшку: действительно ли им необходима новизна впечатлений, чтобы они тебя любили и ценили, и насколько они вообще способны испытывать интерес и привязанность к той, кого видят каждый день.
– Развеять твои сомнения я не смогу – меня и саму порой посещают подобные мысли. Открою секрет: будь я убеждена, что мужчины и вправду так непохожи на нас, ветрены в своих увлечениях и лишены склонности к постоянству, сочувствию и поддержке, я никогда не вышла бы замуж! Не хотелось бы вдруг обнаружить, что моя любовь утратила всякую взаимность, мужу я прискучила, и какие бы усилия ни прилагала, впредь будет хуже, поскольку подобные перемены и охлаждение заложены в мужской природе. Сделав это открытие, куда было бы мне деваться? Только и оставалось бы освободить от своего общества того, кто в нем не нуждается.
– Когда ты выйдешь замуж, это будет уже невозможно.
– Вот именно. Я перестану быть сама себе хозяйкой! Страшно подумать – сделаться для кого-то постоянной обузой! При мысли об этом мне становится нечем дышать! В присутствии неприятной и слишком обременительной компании я укрываюсь независимостью словно плащом, отгораживаюсь от мира вуалью гордости и замыкаюсь в одиночестве. Если я выйду замуж, так уже не сделаешь.
– Мне порой думается, что лучше остаться старой девой, – заметила Каролина. – Прислушаться к голосу рассудка следовало бы. Мой дядюшка всегда отзывается о браке как о тяжелой ноше и считает глупцом всякого, кто ее на себя взвалит.
– Каролина, не все ведь мужчины такие, как твой дядюшка! По крайней мере, я на это надеюсь.
– Полагаю, каждая из нас найдет счастливое исключение в том, кого полюбит.
– Я тоже так считаю. И это счастливое исключение будет образчиком лучших качеств! Мы мечтаем о том, что он полюбит нас, и между нами установится полная гармония. Голос его обличит нежное, преданное сердце, которое никогда не ожесточится против нас; в его глазах мы прочитаем истинную любовь! Каролина, я вовсе не верю, что страстное влечение – ее непременный признак! Страсть подобна костру из сухих веток – вспыхивает быстро, прогорает мгновенно. Наблюдая за любимым человеком, мы видим, как добр он к животным, к маленьким детям, к беднякам. И так же добр он с нами, заботлив и внимателен. Женщинам он не льстит, проявляет к ним терпение, чувствует себя в их компании легко и непринужденно. Они нравятся ему не в силу причин нескромных и корыстных, а просто потому, что они ему приятны. Мы замечаем, что он справедлив, говорит только правду, человек совестливый. Когда он приходит, мы чувствуем радость и умиротворение, когда уходит – печаль и тревогу. Мы узнаем, что этот человек – преданный сын и брат. Разве кто посмеет усомниться, что он станет хорошим мужем?
– Мой дядюшка! Он заявит: ты наскучишь ему уже через месяц.
– Миссис Прайер сказала бы то же самое.
– Миссис Йорк и мисс Манн были бы с ним солидарны.
– Если уж они такие провидцы, то лучше никогда ни в кого не влюбляться.
– Прекрасно, попробуй!
– Боюсь, твои слова свидетельствуют о том, что ты уже влюбилась.
– Только не я! Даже если бы я влюбилась, то у кого бы мне следовало искать сочувствия?
– И у кого же?
– Ни у мужчины, ни у женщины, ни у старых, ни у молодых, а у босоногого мальчишки-ирландца, пришедшего к моим дверям за милостыней, у мышки, что живет в щели за деревянной панелью, у птички за моим окном, что прилетает за крошками в мороз и снег, у пса, что лижет мне руки и сидит у моих ног.
– Тебе случалось встретить хоть одного человека, который был бы добр к этим существам?
– А тебе случалось встретить хоть одного человека, к которому они бы льнули?
– У нас живут черная кошка и старый пес. Я знаю того, на чьих коленях кошка любит сидеть, на чье плечо любит залезать и мурлыкать песенки. Старый пес выбирается из конуры, машет хвостом и радостно поскуливает, когда он проходит мимо.
– И что этот человек делает?
– Поглаживает кошку и разрешает ей лежать у него на коленях, а если ему нужно встать, осторожно опускает ее на пол и никогда не стряхивает с себя. Псу он всегда свистит и ласково треплет его.
– Неужели? Этот человек, случайно, не Роберт?
– Конечно, Роберт!
– Красивый мужчина! – воскликнула Шерли, сверкнув глазами.
– Он действительно красив! У него ясные глаза и правильные, благородные черты!
– Все это так, Каролина. Он хорош собой, и человек прекрасный.
– Я знала, что ты его оценишь! Едва встретив тебя, я сразу это поняла.
– Еще до знакомства с Робертом я была расположена в его пользу. При первой встрече он мне понравился, теперь же я им восхищаюсь. Красоте присуще некое обаяние, Каролина; если же она сочетается с благородством души, то сила обаяния возрастает многократно.
– Добавь к этому еще и ум, Шерли!
– Кто в силах противиться такому обаянию?
– Вспомни моего дядюшку, мадам Прайер, миссис Йорк и мисс Манн!
– Вспомни еще про кваканье лягушек в Египте! Роберт – человек благородный. Говорю тебе: если мужчина благороден духом, то он повелитель мироздания, сын Бога. Мужчины созданы по образу и подобию Божьему, и даже искорка Духа Его возвышает их над всеми смертными! Бесспорно, великий, добрый, красивый мужчина – венец творения!
– То есть он стоит выше нас, женщин?
– Оспаривать у мужчин господство над миром я считаю ниже своего достоинства! Разве моя левая рука станет бороться за первенство с правой? Разве мои жилы должны завидовать крови, которая по ним течет?
– Шерли, отчего же тогда так ужасно ссорятся мужчины и женщины, мужья и жены?
– Бедняги! Ничтожные, грешные, опустившиеся создания! Ведь Бог сотворил их для иной доли, иных чувств.
– Так равны женщины мужчинам или нет?
– Ничто не может сравниться с тем удовольствием, которое я получаю при встрече с мужчиной, превосходящим меня во всех отношениях!
– Тебе такие уже попадались?
– Надеюсь, когда-нибудь это произойдет. Чем выше, тем лучше! Глядя на человека сверху вниз, и сам опускаешься до его уровня, поэтому смотреть нужно снизу вверх. Тревожит меня вот что: всякий раз, когда готова преклоняться с благоговением, я обнаруживаю перед собой ложного бога, недостойного моего почитания. Быть язычницей я не собираюсь!
– Шерли, может, зайдешь? Мы уже у ворот моего дома.
– Не сегодня. Я зайду за тобой завтра, и мы отправимся ко мне на весь вечер. Каролина Хелстоун, если ты действительно та, кем кажешься, то мы поладим! Мне в жизни не доводилось беседовать ни с одной девушкой так, как мы разговаривали с тобой сегодня утром. Поцелуй же меня на прощание!
Похоже, миссис Прайер также намеревалась поддерживать знакомство с Каролиной. Обычно она не выходила никуда, однако вскоре сама наведалась в дом священника с визитом. Хозяина дома не было; день выдался душный, от прогулки под жарким солнцем гостья раскраснелась, вдобавок ее изрядно взволновала незнакомая обстановка – видимо, она привыкла к уединению и узкому кругу общения. Мисс Хелстоун обнаружила ее в столовой на диване, дрожащую от волнения и нервно обмахивающуюся платком; судя по виду гостьи, она была на грани истерики.
Каролина поразилась как отсутствию выдержки у дамы не столь уж юных лет, так и ее неожиданной немощи в сочетании с цветущим видом, поскольку миссис Прайер поспешно списала свое временное недомогание на усталость от прогулки, полуденный зной и прочие мелкие неудобства. Гостья как заведенная снова и снова бормотала оправдания, пока Каролина помогала ей освободиться от шали и шляпки. Подобных знаков внимания миссис Прайер не потерпела бы почти ни от кого. Как правило, она избегала чужих прикосновений и старалась никого к себе не подпускать, смущенно-негодующе шарахаясь от любых посягательств, что отнюдь не льстило тем, кто пытался оказать ей любезность. Однако кротким ручкам мисс Хелстоун покорилась сразу и даже не смягчилась. Вскоре гостья перестала дрожать и успокоилась.
Вновь обретя присутствие духа, миссис Прайер заговорила на общие темы. В многочисленной компании она редко открывала рот, а если ее вынуждали ответить, делала это сдержанно и неловко, зато в общении вдвоем становилась прекрасной собеседницей. Речь ее, хотя и немного церемонная, отличалась удачностью формулировок, суждения были справедливы, сведения разнообразны и точны. Каролина слушала гостью с удовольствием.
На стене напротив дивана, на котором расположились женщины, висело три картины: в центре, над камином – женский портрет, по бокам – мужские.
– Красивое лицо, – заметила миссис Прайер после короткой паузы, завершившей почти часовую увлеченную беседу. – Черты можно назвать идеальными; ни один скульптор не смог бы их улучшить. Полагаю, писано с натуры?
– Это портрет миссис Хелстоун.
– Миссис Мэтьюсон Хелстоун? Жены вашего дядюшки?
– Да, и говорят, что художнику хорошо удалось передать сходство. До замужества она считалась первой красавицей в округе.