– Вот и отлично! – заявила Шерли.
Девушки шли по зеленой дорожке в молчании. Каролина прервала его первой.
– Назойливость и бесцеремонность преступны, вдобавок отвратительны, но любовь – нет! Даже чистейший ангел не должен перед ней краснеть. И если я вижу или слышу, как мужчины или женщины связывают любовь и стыд воедино, то понимаю, что эти люди грубы и испорчены. Многие из тех, кто считает себя леди и джентльменами и с чьих уст не сходит слово «вульгарность», не могут произнести слово «любовь», не выдав врожденной тупости и ограниченности. По их мнению, это низменное чувство, связанное с низменными проявлениями человеческой природы!
– Каролина, ты описала три четверти людей!
– Шерли, они холодны, трусливы и не понимают, о чем говорят! Они никогда не любили и не были любимы.
– Ты права, Лина. И в своем полнейшем невежестве они хулят живительный огонь, божественный дар, принесенный серафимом с небес.
– Они путают его с искрами, летящими из геенны…
Их беседу прервал внезапный и радостный звон колоколов, созывавший всех на праздничную службу.
Глава 18. Читатель может пропустить ее из-за незначительности представленных в ней персонажей
Ясный и теплый вечер обещал перейти в душную ночь. Облака вокруг заходящего на горизонте солнца пылали багряными летними оттенками, присущими скорее Индии, нежели Англии, а розовый отсвет падал на холмы, фасады домов, стволы деревьев, волнистые пастбища и бегущую между ними извилистую дорогу, по которой со стороны полей неторопливо шли две девушки. Когда они достигли церковного двора, колокольный звон уже стих, паства собралась в церкви, и вокруг не было ни души.
– Как здесь тихо и хорошо, – промолвила Каролина.
– Зато в церкви, наверное, духота, – отозвалась Шерли. – А какой ужасающе длинной и скучной речью разразится преподобный Боултби, да еще потом и младшие священники начнут бубнить свои заученные проповеди! По мне, так лучше туда вообще не ходить.
– Дядя рассердится, если заметит, что нас нет.
– Ничего, не съест же он меня! Жаль, конечно, что пропущу его колкую речь, в которой он будет восхвалять истинную церковь и гневно поносить отступников. Вероятно, и про битву при Ройд-лейн упомянет. Прости, что лишаю тебя удовольствия послушать искренние и дружеские наставления мистера Холла с его колоритными йоркширскими словечками, но я отсюда не сдвинусь! Серая церковь и серые надгробья выглядят божественно в алых отблесках заката. Сама природа сейчас творит вечернюю молитву и опустилась на колени перед багряными холмами. Я вижу, как она распростерлась на громадных ступенях своего алтаря и молится о тихой, спокойной ночи для моряков в морях, странников в пустынях, овечек на вересковых пустошах и для неоперившихся птенцов в лесах. Я вижу ее, Каролина, и расскажу тебе о ней! Она словно Ева в те времена, когда на земле не было никого, кроме них с Адамом.
– И она, конечно, совсем не похожа на Еву Мильтона[80].
– Что? Еву Мильтона? Ну уж нет, клянусь Пречистой Матерью Божьей, совсем непохожа! Кэрри, мы здесь одни и можем говорить то, что думаем. Да, Мильтон был великим человеком, но добрым ли? Он обладал острым умом, но как насчет его сердца? Он видел рай и заглядывал в глубины ада. Лицезрел Сатану и его дочь Скверну, видел Смерть – их ужасное порождение. Сонмы ангелов предстали перед ним стройными рядами, и все неописуемое великолепие небес отражалось в нескончаемых линиях их алмазных щитов и вспыхивало в его незрячих очах. Он узрел легионы бесов; их потускневшие, развенчанные темные войска прошли перед ним. Мильтон попытался разглядеть и первую женщину, но не увидел.
– Что ты такое говоришь, Шерли!
Я говорю лишь то, во что верю. Мильтон видел свою кухарку. Или мою миссис Джилл, какой ее видела я жарким летним днем, когда она взбивала заварной крем в прохладе молочной за решетчатым окном со штамбовыми розами и настурциями, готовила для священников холодные закуски – всякие соленья, варенья и «лакомые сливки» – и прикидывала:
Что из лучших яств избрать,
В каком порядке подавать,
Сообразуя вкусы их, дабы не спорили между собой, –
Напротив, друг друга возвышали чередой»[81].
– Хватит, Шерли, уймись!
– Я бы осмелилась напомнить Мильтону, что первыми мужчинами на земле были титаны, а Ева приходилась им матерью. От нее появились Сатурн, Гиперион, Океан, и она же выносила Прометея.
– Да ты настоящая язычница! Что все это значит?
– В те времена землю населяли великаны, которые стремились сравняться с небесами. Грудь первой женщины, распираемая жизнью, подарила миру дерзновение, что почти могло сравниться со всемогуществом; силу, которая вынесла тысячи лет рабства в оковах; жизнеспособность, которая бесчисленные века кормила собой хищницу – смерть; неистощимую жизнь и незапятнанное совершенство, сестер бессмертия, которое после тысячелетий злодейств, борьбы и невзгод сумело зачать и родить Мессию. Первая женщина родилась на небесах; ее щедрое сердце напитало кровью жилы всех народов, и высоко несла она свою голову, увенчанную короной царицы мироздания.
– Она возжелала яблоко, и змей обманул ее. Впрочем, в твоей голове такая мешанина из Писания и мифологии, что тебя не поймешь. Ты так и не сказала мне, кто опустился на колени перед холмами.
– Я увидела – да и сейчас вижу! – женщину-исполина. Ее одеяние из небесной лазури ниспадает на вересковую пустошь вон там, где пасется стадо. Белое, как снежная лавина, покрывало окутывает ее с головы до пят, и края его украшены огненными узорами молний. Ее стан под грудью обвивает пояс, пурпурный, как закат на горизонте, и сквозь него сияет вечерняя звезда. Мне трудно описать спокойные глаза этой женщины. Они ясные и глубокие, как озера; их благоговейный взгляд устремлен к небесам, и его переполняют нежная любовь и молитвенный трепет. Лоб похож на облако, бледнее ранней луны, взошедшей до того, как сгустились сумерки. Она склонилась над Стилбро, сложила молитвенно могучие руки. Преклонив колени, она беседует с Богом лицом к лицу. Это Ева, дочь Иеговы, так же как Адам был его сыном.
– Какая-то она у тебя туманная и ненастоящая! Ну же, Шерли, мы должны зайти в церковь!
– Нет, Каролина, я не пойду. Останусь здесь со своей матерью Евой, которую теперь называют природой. Как я люблю ее, бессмертную и великую! И пусть свет небес больше не озаряет ее чело с тех пор, как ее изгнали из рая; здесь, на земле, она по-прежнему сияет во всем своем великолепии. Она прижимает меня к груди и открывает мне свое сердце. Ни слова больше, Каролина! Ты тоже почувствуешь ее и услышишь, если мы помолчим.
– Я исполню твою прихоть, да ведь ты сама заговоришь, не пройдет и десяти минут.
Мисс Килдар, поддавшись очарованию теплого летнего вечера, оперлась на высокое надгробие, устремила взор на полыхающий закат и погрузилась в приятное забытье. Каролина отошла в сторону и, расхаживая у стены сада перед домом священника, тоже размечталась. Шерли упомянула слово «мать», но для Каролины это слово означало не загадочную могучую великаншу из видений Шерли, а ласковый и заботливый человеческий образ – тот самый, в котором Каролина представляла свою собственную мать, незнакомую, нелюбимую и все же такую желанную.
«О, если бы она однажды вспомнила о своем дитя! Мне бы только встретиться с ней и, узнав поближе, полюбить!»
Так мечтала Каролина. Страстное желание детских лет вновь наполнило ее душу. В детстве эта мечта не давала Каролине спокойно уснуть, затем с годами поблекла и почти исчезла, но теперь вдруг вспыхнула ярким светом и затеплилась в сердце. Кто знает, может, действительно наступит тот счастливый день, когда мать придет, окинет ее любящим взглядом и ласково скажет: «Каролина, дитя мое, теперь у тебя есть дом, ты будешь жить со мной! Я сберегла для тебя свою любовь, в которой ты так нуждалась с младенчества, и теперь она будет холить тебя и лелеять».
Шум с дороги прервал мечты Каролины и видения Шерли. Девушки прислушались и узнали топот копыт; пригляделись – и заметили за деревьями металлический блеск. Сквозь просветы в листве мелькнули алые мундиры, сверкнули каски, качнулись плюмажи. Шестеро молчаливых солдат не спеша проехали мимо.
– Мы их уже видели днем, – прошептала Шерли. – Наверное, отдыхали где-нибудь неподалеку. Похоже, они стараются не привлекать внимания, и потому выбрали этот тихий час, когда все в церкви. Неспроста! А я ведь говорила: вскоре мы увидим нечто необычное!
Едва солдаты скрылись, а стук копыт затих, как в вечерней тиши вновь послышались звуки: нетерпеливый детский плач. Из церкви вышел мужчина с ребенком на руках – румяным двухлетним крепышом, вопившим изо всех сил. Наверное, мальчуган заснул в церкви и только что пробудился. Впрочем, свежий воздух и несколько сорванных с могилы цветков быстро успокоили его. Мужчина сел, ласково, почти как мать, покачивая малыша на колене. Две девочки лет девяти-десяти, которые вышли вслед за отцом, устроились по бокам.
– Добрый вечер, Уильям, – произнесла Шерли.
Тот уже заметил ее, сразу снял шляпу и радостно улыбнулся. С взлохмаченной шевелюрой и грубоватыми чертами лица, он еще не достиг преклонного возраста, но жизнь, похоже, его изрядно потрепала. Одет он был прилично и аккуратно, а одежда детей сияла чистотой. Это был наш старый знакомый Фаррен. Девушки подошли к нему.
– Разве вы не идете в церковь? – поинтересовался он, окинув их почтительным и робким взглядом.
Впрочем, смущало Фаррена не высокое положение девушек – он преклонялся перед их молодостью и красотой. С джентльменами, например с Муром или Хелстоуном, он часто спорил; с гордыми и надменными дамами тоже становился просто невыносимым, а порой откровенно грубым, зато ценил доброе отношение и приветливость и отвечал на них сговорчивостью. Из-за упрямого нрава Фаррен не выносил упрямства в других, и потому всегда недолюбливал своего бывшего хозяина Мура. Не зная, что тот относится к нему доброжелательно и даже оказал тайком большую услугу, когда устроил его садовником к мистеру Йорку, укрепив тем самым репутацию Уильяма среди остальных семейств, Фаррен никак не желал примириться с непреклонностью Мура и испытывал к нему неприязнь. Последнее время он часто работал в Филдхеде и был очарован искренностью и приветливым отношением мисс Килдар. Каролину же Фаррен знал еще ребенком и, сам того не подозревая, считал идеалом настоящей леди. Ее изысканные манеры, поступь, жесты, изящество в одежде и во всем облике затрагивали какие-то артистические струнки его грубоватой крестьянской души. Он любовался Каролиной, как восхищался бы редкими цветами или прекрасным пейзажем.