Обеим девушкам тоже нравился Уильям: они с удовольствием давали ему читать книги и снабжали саженцами, а также предпочитали беседовать с ним, нежели со многими черствыми и напыщенными типами, которые по своему положению стояли неизмеримо выше его.
– Кто там говорил, когда вы выходили, Уильям? – спросила Шерли.
– Джентльмен, который вам не по душе, мисс Шерли, – мистер Донн.
– Все-то вам известно. Откуда вы знаете, как я отношусь к мистеру Донну?
– Ох, мисс Шерли, вы иногда как сверкнете глазами, так все и понятно! А порой, когда мистер Донн неподалеку, вид у вас насмешливый…
– А вам самому он нравится?
– Мне? На дух не выношу этих молодых священников, да и моя жена тоже. Задирают носы. Разговаривают с бедняками, словно те ниже их. И к тому же кичатся своим саном, жаль, что сан их совсем не красит! Впрочем, таких, как они, ничего не украсит. Ненавижу гордыню!
– Но ведь ты и сам по-своему горд, – вмешалась Каролина. – И гордость тебе не чужда: ты любишь свой дом и хочешь, чтобы у тебя все было не хуже, чем у других. А иногда держишься так, словно для тебя унизительно получать деньги за свой труд. Когда ты остался без работы, то из гордости ничего не брал в долг. Если бы не дети, ты бы скорее умер, чем пошел в лавку без денег. А когда я хотела помочь тебе, как же трудно было тебя уговорить взять хотя бы что-нибудь!
– Ваша правда, мисс Каролина: по мне, так лучше давать, чем брать, особенно у такой, как вы. Вы только посмотрите, насколько мы разные. Вы маленькая хрупкая девочка, а я – здоровый и крепкий мужчина, да еще раза в два старше вас. Значит, негоже мне брать у вас и, как говорят, не мне быть вам обязанным. А в тот день, когда вы пришли к нам, подозвали меня к двери и хотели дать пять шиллингов, которые для вас совсем не лишние – ведь вы-то сами далеко не богачка! – тогда я действительно стал бунтовщиком, повстанцем и радикалом – и только из-за вас! Думал: позорище какое – я, человек, который может и хочет работать, и вдруг докатился до того, что молоденькая девчушка, почти ровесница моей дочери, принесла мне свои последние деньги!
– Ты, наверное, сильно на меня рассердился, Уильям?
– Да, но ненадолго, вы же хотели как лучше! Согласен, я гордый, да и вы тоже, но наша гордость – правильная, или, как говорят у нас в Йоркшире, «чистая». Мистер Донн и мистер Мэлоун о подобной и не слышали. Их гордость грязная! И я буду учить своих дочерей, чтобы они были такими гордыми, как мисс Шерли, а сыновей научу своей гордости. И пусть только попробуют походить на этих священников! Даже малыш Майк получит взбучку, если переймет у них хоть какую-нибудь малость!
– Но в чем разница, Уильям?
– Вам-то не знать, в чем разница! Мистер Донн и мистер Мэлоун слишком горды, чтобы сделать что-либо для себя, а мы слишком горды, чтобы позволить другим делать что-либо для нас. Эти священники и слова доброго не скажут тому, кого считают ниже, а мы не потерпим невежливости от тех, кто ставит себя выше нас.
– Хорошо, Уильям, а сейчас отбросьте гордость и честно расскажите, как вам живется. Надеюсь, дела ваши пошли на лад?
– Да, мисс Шерли! С тех пор, как благодаря мистеру Йорку я стал садовником, и с тех пор, как мистер Холл (еще один добрый человек!) помог жене открыть лавку, жаловаться не на что. Моя семья теперь и сыта, и одета, да еще из той же гордости я откладываю фунт-другой на черный день, поскольку лучше помереть, чем просить милостыню у прихода. В общем, мы с семьей довольны, а вот соседи… Один беднее другого. Столько вокруг горя!
– И по причине того в округе существует недовольство, так ведь? – произнесла мисс Килдар.
– Как можно быть довольным или спокойным, когда люди мрут от голода? Тревожно у нас сейчас, вот что я вам скажу!
– Но что делать? Что, например, могу я сделать?
– Вы? Почти ничего! Вы дали беднякам денег, и это был хороший поступок. Только было бы лучше, если бы вы отправили своего арендатора мистера Мура куда подальше, да хоть в Ботани-Бей, к каторжникам! Его все ненавидят.
– Как тебе не стыдно, Уильям! – возмутилась Каролина. – Если люди его ненавидят, то это их вина, а не его. Сам мистер Мур ни к кому не испытывает ненависти – всего лишь хочет выполнить свой долг и отстоять права. Разве можно такое говорить!
– Я говорю что думаю. У вашего Мура сердце холодное и жестокое.
– Ладно, – вмешалась Шерли, – допустим, мистера Мура вышлют из страны, а его фабрику сровняют с землей. И что, у людей станет больше работы?
– Нет, работы будет меньше, я это знаю, и они тоже знают. А уж сколько честных людей дошло до отчаяния: ведь куда не повернись, только хуже! А еще полно бесчестных, и они тащат остальных прямо в лапы дьявола. Эти мошенники называют себя друзьями народа, а сами-то про народ ничего и не знают, лишь лицемерят, как Люцифер. Я пятый десяток уже разменял и более чем уверен: не будет у народа никаких настоящих друзей, разве что из своих, да, может, найдутся еще два-три добрых человека из других сословий, те, кто со всем миром готовы водить дружбу. Такова человеческая натура – все лишь о себе заботятся. Есть редкие исключения вроде вас двоих и меня, но нас мало. Мы вот хотя и разные по положению, а все-таки понимаем друг друга и можем общаться без раболепия с одной стороны и гордыни – с другой. А тем, кто провозглашает себя друзьями низших классов, ища политической выгоды, верить нельзя, они так и норовят нас одурачить и использовать в своих целях. Лично я обойдусь и без покровителей, и без обманщиков, да и на поводу ни у кого не пойду. Мне тут недавно кое-что предлагали, только я понял, что хотят обмануть, вот и высказал им все прямо в лицо.
– А что именно вам предлагали?
– Какая разница? Каждый сам должен соображать, что и как.
– Верно, мы соображаем, что и как, – раздался чей-то голос.
Перед ними стоял Джо Скотт, который вышел из церкви, чтобы подышать свежим воздухом.
– Ты-то соображаешь, Джо, не сомневаюсь, – с улыбкой заметил Уильям.
– А я не сомневаюсь в своем хозяине, – ответил Джо, а затем обратился к девушкам, приняв начальственный вид: – Шли бы вы лучше домой.
– С какой стати? – осведомилась Шерли, хорошо знакомая с чересчур самоуверенной манерой фабричного мастера, с которым часто спорила.
Джо презирал женщин и в глубине души не мог смириться с тем, что его хозяин вместе со своей фабрикой в какой-то мере вынужден подчиняться женщине, и каждый приезд наследницы в контору был ему неприятен.
– С такой, что дела, о которых здесь идет речь, вас не касаются.
– Неужели? В этой церкви молятся и проповедуют, и нас это не касается?
– Если я не ошибаюсь, вас не было ни на молитве, ни на проповеди. А я имею в виду политику. Уильям Фаррен говорил здесь о политике, так ведь?
– И что? Нас интересует политика, Джо! К вашему сведению, я каждый день получаю газету, а по воскресеньям даже две!
– Полагаю, мисс, вы читаете там про свадьбы, несчастные случаи и убийства.
– Я читаю все передовые статьи, Джо, сообщения из-за границы, просматриваю рыночные цены. Короче, читаю то же, что и мужчины.
У Джо был такой вид, словно перед ним трещала сорока. Он презрительно промолчал.
– Кстати, Джо, – продолжила мисс Килдар, – я никак не пойму, кто вы – виги или тори? Прошу, скажите: какую партию вы удостоили своей поддержкой?
– Трудно объяснить, когда точно знаешь, что тебя не поймут, – надменно произнес Джо. – Впрочем, я бы скорее предпочел стать старухой либо молоденькой девушкой (а молодухи еще глупее), нежели тори, – ведь именно они ведут войну и мешают торговле. А если бы состоял в какой-либо партии – хотя все политические партии – несусветная глупость! – то уж лучше в той, которая поддерживает мир и, следовательно, наши торговые интересы.
– Я тоже, Джо! – отозвалась Шерли. Ей нравилось поддразнивать фабричного мастера, и она рассуждала о политике, хотя, будучи женщиной, не имела права, по мнению Джо, касаться столь важных тем. – По крайней мере, до известной степени. И сельское хозяйство меня тоже интересует. Оно и понятно: я вовсе не хочу, чтобы Англия попала в зависимость от Франции. Разумеется, часть доходов я получаю от фабрики Мура, но еще бо́льшую часть мне приносят земельные угодья вокруг нее. И потому я выступлю против всего, что может навредить фермерам. А вы что думаете, Джо?
– Вечерняя роса в этот час неполезна для женского пола, – заметил тот.
– Если вы печетесь о моем здоровье, то хочу вас заверить: простуда мне не страшна. Как-нибудь летней ночью я могла бы посторожить фабрику, вооружившись вашим мушкетом.
Подбородок Джо Скотта и без того выдавался вперед, но при этих словах выдвинулся еще дальше обычного.
– Кстати, я не только занимаюсь сельским хозяйством, но и владею ткацкой фабрикой, и потому не могу избавиться от мысли, что мы все, фабриканты и деловые люди, порой бываем немного эгоистичны и близоруки в своих суждениях, а еще в погоне за выгодой становимся бессердечными и равнодушными к людским страданиям. Вы согласны со мной, Джо?
– Я никогда не спорю, если знаю, что меня не поймут.
– Странный вы человек! А вот ваш хозяин порой со мной спорит; он не такой неприступный, как вы, Джо.
– Вероятно. Каждый поступает по-своему.
– Джо, неужели вы считаете, что вся мудрость мира скрыта в головах одних мужчин?
– Я думаю, что женщины – вздорные и своевольные существа, и с величайшим почтением отношусь к тому, что написано во второй главе первого Послания к Тимофею святого апостола Павла.
– О чем же там говорится?
– «Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью; а учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии. Ибо прежде создан Адам, а потом Ева…»
– Но какое отношение к делам имеют эти разглагольствования о праве первородства? – воскликнула Шерли. – Обязательно расскажу о них мистеру Йорку, как только он начнет поносить это самое право.
– «И не Адам прельщен, – продолжил Джо Скотт, – но жена, прельстившись, впала в преступление».