Каролина с удовольствием выполнила эту просьбу. Миссис Прайер встала и подошла к двери. Как и все скромные люди, компаньонка не любила сцен, они внушали ей ужас. Дрогнувшим голосом она позвала:
– Входите, дорогая!
Шерли стремительно вбежала в комнату, бросилась на шею миссис Прайер и, горячо ее целуя, воскликнула:
– Вы непременно должны меня простить! Я не вынесу, если мы поссоримся!
– Мне нечего прощать, – ответила миссис Прайер. – Считайте, что все забыто. Я просто окончательно убедилась, что не могу принимать серьезных решений.
Как Шерли и Каролина ни старались убедить пожилую даму в обратном, она осталась с этим тяжелым чувством. Миссис Прайер могла простить своей воспитаннице что угодно, себе же не прощала ничего.
В тот день у мисс Килдар не оставалось ни минуты покоя, вот и теперь ее позвали вниз. Первым приехал мистер Хелстоун. Шерли встретила священника весьма радушно, однако тут же осыпала упреками. Он ожидал и того и другого, но, будучи в превосходном расположении духа, принял все благосклонно.
Мистер Хелстоун пробыл у мисс Килдар недолго и ни разу не вспомнил о племяннице: бунтовщики, фабрика, мировые судьи и сама мисс Килдар полностью заняли его мысли, не оставив места для родственных связей. Священник упомянул о том, какую роль в защите фабрики сыграл он сам и его помощник.
– Весь гнев фарисеев падет на наши головы за участие в этом деле, – заявил Хелстоун, – но я не страшусь наветов. Я находился там, чтобы поддержать закон и выполнить долг мужчины и британца, который в моем понимании совпадает с долгом священнослужителя в его наивысшем значении. Ваш арендатор Мур заслужил мое одобрение, – продолжил он. – Трудно найти более хладнокровного и целеустремленного командира. Кроме того, Мур показал себя человеком здравомыслящим и предусмотрительным: он не только тщательно подготовился к нападению, но и сумел воспользоваться победой, не злоупотребляя своей силой и властью. Некоторые из мировых судей сейчас до смерти напуганы и, подобно всем трусам, склоняются к жестокости, однако Мур сдерживает их с поразительным благоразумием. До сих пор в округе его сильно недолюбливали, но, помяните мое слово, теперь общественное мнение изменится в его пользу. Люди поймут, что ошибались, и поспешат загладить свою вину, а сам Мур увидит, что его оценили по достоинству, и станет еще любезнее, чем прежде.
Мистер Хелстоун хотел закончить полушутливым, полусерьезным предупреждением о том, что ходят слухи о пристрастном отношении мисс Килдар к талантливому арендатору, но его речь прервал звонок у дверей, возвестивший о прибытии нового гостя. Едва седовласый пожилой джентльмен со свирепым выражением лица и презрительным взором вошел в комнату, как священник схватил шляпу, наспех попрощался с мисс Килдар и немедленно удалился, удостоив посетителя лишь суровым кивком.
Мистер Йорк пребывал в дурном настроении и говорил о событиях минувшей ночи, не стесняясь в выражениях, на чем свет стоит ругал Мура, судей, солдат и главарей бунтовщиков, в общем, досталось всем. Однако самые выразительные эпитеты – несомненно, подлинные жемчужины йоркширского диалекта! – он приберег для священников, посмевших вступить в сражение, этих «кровожадных порождений дьявола», то есть Хелстоуна и его помощника. По словам мистера Йорка, чаша преступлений церковников уже переполнилась.
– Теперь им не отвертеться! – заявил он. – До чего дошло: священнослужители снюхались с солдатами, берутся за пули и порох и убивают людей, которые намного лучше их самих!
– А что бы стало с Муром, если бы никто ему не помог? – спросила Шерли.
– Он сам заварил эту кашу, сам бы и расхлебывал!
– То есть вы оставили бы его одного сражаться с целой толпой? Мур, конечно, не из робких, но что сможет сделать один человек, пусть даже отчаянной храбрости, против двух сотен?
– У него были солдаты, эти несчастные рабы, которые всегда готовы за деньги пролить свою и чужую кровь.
– Вы оскорбляете военных так же, как и священников. Для вас все, кто носит красные мундиры, – позор нации, а те, кто облачен в черные одежды, – отпетые мошенники. По-вашему, мистер Мур поступил дурно, позвав солдат, и еще хуже, когда принял помощь других. Неужели вы считаете, что ему следовало отдать свою фабрику и собственную жизнь в руки разъяренных безумцев, а мистер Хелстоун и остальные джентльмены нашего прихода тем временем должны были спокойно смотреть, как рушат фабрику и убивают ее владельца?
– Если бы с самого начала Мур вел себя с рабочими так, как полагается доброму хозяину, они бы его не возненавидели.
– Вам легко говорить! – воскликнула Шерли, желая защитить своего арендатора. – Ваш род живет в Брайрменсе очень давний, вас самого люди знают уже пятьдесят лет, да и вы изучили их обычаи, предрассудки и предпочтения. У вас нет затруднений с тем, чтобы всем угодить и никого не обидеть! А мистер Мур приехал в наши края недавно, у него нет друзей, он беден и может рассчитывать лишь на собственные силы, талант, честность и трудолюбие. Его вина в том, что, сдержанный от природы, он молчалив и не может держаться свободно и шутливо с малознакомыми крестьянами, как это делаете вы со своими земляками. Тоже мне преступление! Или Мур совершил непростительную оплошность, когда ввел усовершенствования на фабрике сразу, никого не спросив, а не постепенно, как мог бы себе позволить богатый предприниматель? Неужели за эти промахи его нужно отдать на растерзание толпе? Неужели у него нет права защищаться? И неужели тех, у кого в груди бьется сердце настоящего мужчины – а у мистера Хелстоуна, что бы вы о нем ни говорили, именно такое сердце! – следует объявить злодеями только за то, что они поддержали Мура, осмелились помочь одному человеку против двухсот?
– Ладно, ладно, успокойтесь, – промолвил мистер Йорк, улыбаясь запальчивости, с которой мисс Килдар сыпала вопросами.
– Успокоиться? Неужели я должна выслушивать откровенный вздор, да к тому же опасный? Ну уж нет. Знаете, мистер Йорк, вы мне нравитесь, но ваши взгляды просто отвратительны! Эта болтовня – извините, но я повторю эти слова, – эта болтовня о солдатах и священнослужителях оскорбляет мой слух. Смехотворные, бессмысленные вопли любого сословия, будь то аристократия или простой народ, направленные против другого сословия, неважно, духовенства или армии, любая несправедливость по отношению к любому человеку, будь то монарх или нищий, мне глубоко противны. Терпеть не могу распри, ненависть между партиями и тиранство, притворяющиеся либерализмом. Я отрекаюсь от всего этого. Вы считаете себя филантропом, поборником справедливости и защитником свободы, но вот что я вам скажу: мистер Холл, священник из Наннели, делает для людей и для свободы гораздо больше, чем Хайрам Йорк, реформатор из Брайрфилда.
Ни одному мужчине мистер Йорк не позволил бы разговаривать с ним в подобном тоне, да и далеко не всем женщинам тоже, но Шерли была искренна и хороша собой, а ее непритворный гнев казался ему забавным. Кроме того, в глубине души ему было приятно слышать, как она защищает своего арендатора, – мы уже упоминали, что мистер Йорк принимал заботы Роберта Мура близко к сердцу. А еще он знал, что может легко поквитаться с Шерли за упреки, если только захочет: достаточно одного слова, и ее гнев исчезнет, нежные щеки и лоб зардеются смущенным румянцем, а сверкающие глаза скроет тень опущенных век и ресниц.
– Ну, что еще скажете? – осведомился мистер Йорк, воспользовавшись мгновением, когда Шерли замолчала, чтобы перевести дух.
Похоже, она еще не остыла и данная тема по-прежнему владела ее мыслями.
– Да, мистер Йорк, я скажу! – ответила Шерли, меряя шагами дубовую гостиную. – Ваши взгляды, как и взгляды политиков, выступающих за крайние меры, допустимы лишь для тех, кто не занимает ответственных постов. Это не больше, чем оппозиционность, повод для разговоров, болтовня, какой не суждено воплотиться в действие! Если бы завтра вы стали премьер-министром Англии, то сразу бы отказались от подобных воззрений. Вот вы осуждаете Мура за то, что он защищал свою фабрику, но разве на его месте вы, руководствуясь совестью и здравым смыслом, не поступили бы так же? Вы порицаете мистера Хелстоуна за все, что он делает. Да, у него есть недостатки, порой он ошибается, но чаще всего поступает правильно. Будь вы священником Брайрфилда, то сами бы убедились, насколько трудно поддерживать и направлять любую деятельность на пользу прихода и прихожан, как это делал ваш предшественник. Вот интересно, почему люди не могут справедливо относиться к самим себе и к ближним? Когда я слышу, как мистер Мэлоун и мистер Донн рассуждают об авторитете церкви, о достоинстве и правах духовенства, о почтении, которое им следует оказывать только потому, что они служители церкви, слышу их мелочные и злобные выпады против диссентеров[84], когда наблюдаю их глупую завистливость и предвзятость, когда их болтовня о порядках, традициях и суевериях звучит в моих ушах, когда я вижу, с каким презрением они относятся к беднякам и как пресмыкаются перед богачами, тогда я думаю, что не все ладно у нашей церкви, и она сама, и ее сыны одинаково нуждаются в обновлении. Я отворачиваюсь от башен величественных соборов и шпилей деревенских церквушек с огорчением – да, оно похоже на то, что испытывает церковный староста, когда ему надо бы побелить свой храм, а денег на известь не хватает, – и вспоминаю ваши жестокие насмешки над «жирными епископами», «изнеженными священниками», «старушкой церковью» и так далее. Вспоминаю вашу нетерпимость к отличающимся от вас, то, как вы огульно осуждаете людей и сословия в целом, не делая скидки ни на соблазны, ни на жизненные обстоятельства, и тогда, мистер Йорк, меня охватывает сомнение: неужели нет людей, настолько милосердных, разумных и справедливых, что им можно было бы доверить нелегкую задачу по преобразованию и улучшению? Вы-то уж точно к ним не относитесь.
– У вас неверное представление обо мне, мисс Шерли. Вы никогда не высказывались так откровенно!