й-то «полоской», таким-то «лужком» или с таким-то «островком». Хозяйке приходится сходить за широкополой соломенной шляпкой и следовать за своим помощником к перелазу в ограде, а потом вдоль живой изгороди, чтобы решить вопрос с «полоской», «лужком» или «островком» прямо на месте. Жаркий день сменяется теплым вечером; Шерли возвращается домой к позднему чаю, а после чая она никогда не шьет.
Затем Шерли читает, и над книгой становится почти такой же усидчивой, как была непоседлива, когда занималась рукоделием. Она усаживается на скамеечку для ног или просто на ковер возле кресла миссис Прайер: Шерли так учила уроки в детстве, а старые привычки остаются у нее надолго. Рядом с ней устраивается рыжевато-коричневый, похожий на льва Варвар, положив морду на вытянутые передние лапы, сильные и мускулистые, как у альпийского волка. Одна ладонь Шерли обычно покоится на мощной голове преданного раба, потому что сто́ит хозяйке убрать руку, как пес начинает недовольно ворчать. Шерли так увлечена чтением, что не поднимает головы, не шевелится и не произносит ни слова, разве что вежливо отвечает миссис Прайер, которая время от времени укоризненно обращается к своей воспитаннице.
– Дорогая, не позволяйте этому огромному псу ложиться так близко, он мнет край вашего платья.
– Да это простой муслин, завтра я могу надеть чистое.
– Дорогая моя, мне бы хотелось, чтобы вы читали, сидя за столом.
– Надо попробовать как-нибудь, однако намного удобнее делать то, к чему привык!
– Дорогая, прошу, отложите книгу. Вы только утомляете глаза, читая при свете камина.
– Ничего подобного, миссис Прайер! У меня глаза никогда не устают.
Наконец на страницы падает свет через окно. Это взошла луна. Шерли поднимает голову, смотрит в окно, потом закрывает томик и выходит из комнаты. Наверное, книга попалась хорошая, она освежила ум и согрела душу Шерли, взбудоражила мысли, наполнив воображение новыми образами. Тихая гостиная, чистый камин, распахнутое окно, за которым виднеется сумеречное небо с «прекрасной царицей ночи», взошедшей на трон, – этого достаточно, чтобы земля показалась Шерли райским садом, а жизнь – прекрасной поэмой. Спокойная, глубокая радость наполняет Шерли, и людям не дано постичь ее или отнять, поскольку дарована она не людьми, это чистый дар Создателя своему творению, дар матушки-природы своей дочери. Подобная радость приобщает ее к царству духов. Бодро и легко поднимается Шерли по изумрудным ступеням и холмам, зеленым и залитым светом, на высоту, откуда ангелы смотрели на спящего Иакова, и там ее глаза обретают зоркость, а душа вдруг видит жизнь такой, как ей хочется. Нет, даже не такой, Шерли не успевает ничего пожелать. Чудесное сияние, стремительное и пылающее, вдруг озаряет все вокруг; оно множит свое великолепие быстрее, чем мысль, которая не поспевает за ним, и обгоняет желание, прежде чем то облачилось в слова. Шерли ничего не говорит в подобные минуты, она замирает в экстазе, а если миссис Прайер пытается ей что-либо сказать, просто выходит из комнаты и поднимается на полутемную галерею.
Если бы Шерли не была таким ленивым, безрассудным и невежественным существом, то взялась бы за перо в подобные минуты или поспешила это сделать, пока воспоминания еще свежи в памяти. Она бы уловила свои видения, закрепила, а потом истолковала. Будь Шерли немного восприимчивее, если бы чуть больше любила собственность, то взяла бы лист бумаги и описала своим неровным, но четким и разборчивым почерком все, что здесь рассказали, эту пропетую ей песню, и таким образом завладела бы тем, что создала. Но она ленива и безрассудна, а еще невежественна, поскольку не понимает, что ее мечтания редки, а чувства особенны. Шерли не знала, не знает и умрет, так и не узнав подлинной ценности свежего и светлого родника, что бьет в ее душе, не давая ей увянуть.
Шерли воспринимает жизнь легко, и это можно прочитать в ее глазах. Разве не наполняются они томной нежностью, когда у нее хорошее настроение, и разве не сверкает в них огонь во время недолгих вспышек гнева? Вся ее натура отражается в огромных серых глазах. Чаще всего они смотрят с ленивой безмятежностью, насмешливым лукавством, однако стоит Шерли рассердиться, как в прозрачной росе ее глаз вспыхивают красные искры, которые мгновенно превращаются в пламя.
В конце июля мисс Килдар вместе с Каролиной собиралась отправиться в путешествие к Северному морю и наверняка бы поехала, если бы в это время Филдхед не подвергся нашествию. Банда грабителей благородного происхождения осадила Шерли в ее доме и заставила сдаться на милость победителей. Целое семейство – дядя, тетушка и две кузины, мистер, миссис и две мисс Симпсон, из поместья Симпсон-Гроув – торжественно приехало навестить мисс Килдар. Законы гостеприимства обязывали ее сдаться, что она и сделала с легкостью, немало удивившей Каролину, которая знала, как быстро и изобретательно умеет действовать Шерли, когда ей что-либо нужно. Мисс Хелстоун даже спросила у подруги, почему та с готовностью смирилась с нашествием. Шерли ответила, что поддалась воспоминаниям: ребенком она целых два года провела в поместье Симпсонов. Каролина поинтересовалась, нравятся ли ей родственники. Шерли сказала, что не имеет с ними ничего общего. Правда, когда-то она любила маленького Генри, единственного сына Симпсонов, который сильно отличался от своих сестер, но он не приехал в Йоркшир, во всяком случае пока.
В следующее воскресенье на скамье мисс Килдар в брайрфилдской церкви появился аккуратный, чопорный и вертлявый пожилой джентльмен, который постоянно поправлял очки и ерзал на месте, а рядом с ним восседала терпеливая и благодушная пожилая дама в коричневом шелковом платье а две примерные юные леди образцового поведения и в образцовых же нарядах. Среди них Шерли выглядела то ли черным лебедем, то ли белой вороной, и, похоже, чувствовала себя несчастной. А теперь оставим ее в этом респектабельном обществе и взглянем на жизнь мисс Хелстоун.
Она отдалилась от мисс Килдар, не решаясь встречаться с ней в присутствии утонченных родственников, а суматоха, вызванная их приездом, отпугнула ее от Филдхеда, и теперь Каролина вновь осталась одна в унылом сером доме при церкви. Утром она гуляла по уединенным тропам, длинные скучные дни проводила в тихой гостиной, куда солнце не заглядывало уже после полудня, или шла в беседку, где оно светило ярко, но печально на спеющие ягоды красной смородины, перевесившейся через шпалеры, и на бледные китайские розы, что обвивали решетку. Солнечные лучи проникали сквозь листву и ложились пестрым узором на белое платье Каролины, которая сидела неподвижно, точно мраморная статуя. В беседке мисс Хелстоун читала старые книги из библиотеки дяди. Греческого и латинского она не знала, а легкое чтиво располагалось в основном на полке, которая когда-то принадлежала ее тетушке Мэри. Там стояли несколько старых дамских журналов, в свое время совершивших вместе со своей владелицей морской вояж, перенесших шторм и потому со следами брызг соленой воды; несколько совершенно безумных методистских сборников, чьи страницы заполняли всякие чудеса, видения, зловещие сны и оголтелый фанатизм; такие же сумасшедшие «Письма миссис Элизабет Роу от мертвых к живым» и чуть-чуть старой английской классики. Из этих увядших цветов Каролина выпила весь мед еще в детстве, и теперь они казались ей безвкусными. Порой для разнообразия, а также ради благого дела, она шила одежду для бедных по просьбе мисс Эйнли. Когда Каролина грустила и ее слезы медленно капали на скроенное и сметанное этой добродетельной женщиной платье, она спрашивала себя: как хватает мисс Эйнли сил всегда оставаться безмятежной и спокойной в своем одиночестве?
«Мне не доводилось видеть мисс Эйнли удрученной или в отчаянии, – думала Каролина, – хотя ее дом так мал и убог, а у нее самой нет ни светлой надежды, ни близкого друга в этом мире. Правда, помню, однажды она сказала, что приучила свои мысли обращаться только к Небесам. Мисс Эйнли признала, что у нее нет и почти не было радостей в этой жизни, и, наверное, она ждет блаженства в ином мире. Так же думают монахини в прямых, как саван, одеяниях, запертые в тесной келье с железным светильником и узким, похожим на гроб ложем. Мисс Эйнли часто говорит, что не боится смерти, могила ее не страшит, как не страшила Симеона Столпника[85], когда тот стоял на вершине своего столпа посреди ужасной пустыни, и как не страшит индийского отшельника, который укладывается на постель, утыканную острыми железными шипами. Они оба совершили насилие над природой, извратив собственные понятия приятного и неприятного, и приблизились к смерти. А вот я боюсь смерти, наверное потому, что еще молода. Будь у бедняжки мисс Эйнли чуть больше радостей, она тоже бы цеплялась за жизнь. Все-таки Бог создал нас и подарил нам жизнь не для того, чтобы мы жаждали смерти! Я верю всем сердцем, что мы должны ценить жизнь и наслаждаться ею, пока живы. Жизнь не должна быть бесполезным, унылым и бледным существованием, которое влачат многие и каким она становится для меня».
«Я знаю, никто не виноват, что мир так устроен, – размышляла Каролина. – И сколько бы я не думала, как изменить его к лучшему, ничего не идет в голову. Я только чувствую: где-то что-то неправильно! Я верю, что у одиноких женщин должно быть больше возможностей найти себе занятия интереснее и полезнее, чем то, что они находят сейчас. Уверена, Бог не сердится на меня за подобные мысли, ведь я не святотатствую, не ропщу, не богохульствую и не выказываю нетерпения. Я утешаю себя тем, что Бог внимает многим жалобам и стенаниям и сострадает им, тогда как человек не хочет их слышать и только хмурится в бессильном презрении. Я говорю в «бессильном», поскольку не раз видела, как общество под страхом всеобщего презрения запрещает упоминать о своих язвах, которые не может исцелить, однако это презрение – лишь украшенный блестящей мишурой покров, скрывающий отвратительное уродство. Люди не любят, когда им напоминают о болезнях, которые они не хотят или не могут излечить сами. Подобное напоминание заставляет их ощущать собственную беспомощность или, что еще хуже, вынуждает предпринимать неприятные усилия, нарушает мирное течение жизни и порождает недовольство собой.