Между Каролиной и ее сиделкой возникло поистине удивительное согласие. Обычно Каролина чувствовала себя неловко, когда ей уделяли слишком много внимания, да и миссис Прайер особо не преуспела в искусстве оказания мелких услуг, но теперь все происходило так легко и непринужденно, словно больная наслаждалась заботой сиделки, а для той не было ничего приятнее, чем присматривать за своей подопечной. Миссис Прайер не выказывала ни малейшей усталости, и Каролина ни о чем не тревожилась. Впрочем, обязанности миссис Прайер были не так уж и тяжелы, хотя наемная сиделка нашла бы их утомительными.
Странно, но даже столь заботливый уход не помог больной выздороветь. Каролина таяла, точно снег под жарким солнцем, увядала, как цветок в засуху. Шерли, которую редко посещали мысли об опасности или смерти, сначала вообще не беспокоилась за подругу, однако видя при каждом посещении, как та меняется и чахнет, встревожилась. Она отправилась к мистеру Хелстоуну и, проявив недюжинную настойчивость, заставила почтенного джентльмена признать, что у его племянницы не просто мигрень. Поэтому, когда к нему подошла миссис Прайер и тихо попросила послать за доктором, он ответил, что она вольна вызвать хоть двух, если уж ей так приспичило.
Приехал лишь один, зато этот врач повел себя как оракул: произнес запутанную речь, смысл которой должен был проясниться лишь со временем, выписал несколько рецептов, раздал указания – и все это с самым важным видом! – положил в карман причитающуюся плату и уехал. Наверное, он хорошо понимал, что ничем не может помочь, однако не желал в этом признаваться.
Никто из соседей даже не предполагал, насколько серьезна болезнь. В доме Муров думали, будто Каролина простудилась: она сама так написала в письме, адресованном Гортензии. Та же ограничилась тем, что прислала больной сочувственную записку, приложив к ней две банки смородинного варенья и рецепт полоскания.
Миссис Йорк тоже сообщили о визите врача, но она лишь язвительно прошлась по страдающим от ипохондрии богатым бездельникам, заметив, что те думают только о себе, оттого и посылают за доктором всякий раз, как поцарапают пальчик.
Тем временем «богатая бездельница», то есть Каролина, впала в состояние полнейшего равнодушия и стала терять силы с такой быстротой, что все были крайне озадачены, – все, кроме миссис Прайер. Она одна понимала, что физические силы быстро иссякают, когда изранена душа.
У больных часто возникают причуды, непонятные здоровым людям; у Каролины тоже была такая причуда, которую вначале никто, даже преданная сиделка, не мог объяснить. В определенный день недели и определенный час больная, как бы плохо себя ни чувствовала, просила поднять ее, одеть и усадить в кресло у окна. Там она оставалась до полудня, и никакие уговоры не могли заставить ее покинуть свой пост до тех пор, пока церковный колокол не отбивал положенные двенадцать ударов. Заслышав их, Каролина успокаивалась и покорно позволяла уложить себя в постель. Она зарывалась лицом в подушку и с головой укутывалась в одеяло, словно пряталась от света и всего мира, который безмерно тяготил ее. Не раз в такие минуты постель больной содрогалась от сдержанных рыданий, а в тишине слышались приглушенные всхлипывания. Все это не могло укрыться от внимательного взора миссис Прайер.
Однажды во вторник утром Каролина, как обычно, попросила разрешения встать и уселась в глубокое мягкое кресло. Прильнув к окну, она стала терпеливо всматриваться в даль. Миссис Прайер сидела чуть поодаль и делала вид, будто вяжет, хотя внимательно наблюдала за своей подопечной. Внезапно мертвенно-бледное лицо Каролины оживилось, потускневшие глаза заблестели, как прежде, и она привстала, жадно всматриваясь в окно. Миссис Прайер осторожно приблизилась к креслу и выглянула из-за плеча Каролины. За окном виднелись кладбище и дорога, по которой галопом скакал всадник. Расстояние было не слишком велико, и дальнозоркая миссис Прайер легко узнала Роберта Мура. Едва он скрылся за холмом, часы пробили двенадцать.
– Можно я снова лягу? – спросила Каролина.
Миссис Прайер довела ее до кровати. Уложив девушку в постель, она задернула полог и встала рядом, прислушиваясь. Легкое ложе сотрясалось, и до миссис Прайер донеслись сдавленные рыдания. Ее лицо исказилось от боли: она заломила руки, и с губ сорвался тихий стон. Теперь она вспомнила: вторник был базарным днем в Уиннбери. В этот день мистер Мур обычно проезжал мимо дома священника незадолго до полудня.
Каролина носила на груди медальон на тонком шелковом шнурке. Миссис Прайер давно обратила внимание на блестящую золотую вещицу, но никак не могла ее разглядеть. Больная никогда не расставалась с медальоном: будучи одетой, она прятала его на груди под платьем, а в постели крепко сжимала в руке. В тот вторник после обеда Каролина погрузилась в сон, больше похожий на летаргию: порой он помогал ей коротать бесконечные дни. Погода была жаркая, больная беспокойно ворочалась, и одеяло чуть сбилось. Миссис Прайер наклонилась, чтобы поправить его. Маленькая слабая ладонь Каролины безжизненно покоилась на груди, прикрывая свое сокровище. Тоненькие, полупрозрачные пальчики разжались во сне. Миссис Прайер осторожно потянула за шнурок, вытащила крошечный медальон и откинула крышечку. Медальон был совсем маленький, тонкий и вполне соответствовал своему содержимому: прядке черных волос, таких коротких и жестких, что их явно срезали не с женской головы.
Неловкое движение натянуло шелковый шнурок. Каролина вздрогнула и проснулась. Последнее время она долго собиралась с мыслями, когда просыпалась, ее взгляд слегка туманился. Каролина приподнялась, словно от ужаса, и воскликнула:
– Не забирай его у меня, Роберт! Пожалуйста! Это мое единственное утешение, позволь мне сохранить его. Я никому не говорила, чьи это волосы, никому не показывала…
Миссис Прайер уже скрылась за пологом. Сев в глубокое кресло у постели, она вжалась в него, чтобы ее не заметили. Каролина оглядела комнату и подумала, что в ней никого нет. Спутанные мысли постепенно прояснялись, возвращались на берег разума усталыми птицами и складывали ослабевшие крылья. В комнате царила тишина, и Каролина подумала будто она одна. Она еще не пришла в себя: наверное, самообладание и сила воли покинули ее, а может, тот мир, где живут сильные и успешные, уже ускользал от нее навсегда. Так, по крайней мере, ей часто казалось в последнее время. Каролина никогда не размышляла вслух, пока не заболела, но теперь слова невольно срывались с ее губ:
«Ах, если бы еще хоть раз увидеть его до того, как все закончится! Кто знает – вдруг Небеса ответят на мою мольбу? Господь, пошли мне это последнее утешение перед смертью! Но он не узнает, что я больна, пока не умру, и придет только тогда, когда я уже буду лежать в гробу, застывшая, бесчувственная и неподвижная. Что ощутит моя душа, покинувшая тело? Увидит ли она, узнает ли, что случится с ее былым пристанищем? Могут ли духи как-то общаться с людьми из плоти крови? Могут ли мертвые навещать тех, кого покинули? Может ли дух воплотиться в стихии? Помогут ли мне ветер, вода или огонь вновь вернуться к Муру? Прошлой ночью я слушала песнь ветра, в которой почти различала слова, – неужели она ничего не значит? Или он, рыдая, стучится в окно, словно предвещая беду? Неужели его ничто не мучает, неужели в ветре нет души? Той ночью я расслышала его печальные слова, и могла бы записать их, да только испугалась и не посмела в тусклом свете ночника встать за карандашом и бумагой.
А что это за пресловутое электричество, от изменений в котором мы заболеваем или выздоравливаем, чахнем, если его слишком мало или слишком много, и оживаем, когда его токи находятся в равновесии? Что это носится над нами в воздухе и играет на наших нервах как на струнах, пробуждая в душе то сладостную радость, то печаль, а порой радостный восторг, который сразу сменяет тоска?
Где же, где этот иной мир? Что представляет собой другая жизнь? Почему я это спрашиваю? Разве у меня нет причин думать, что уже близок тот час, когда предо мной разорвется завеса и я покину мир живых? Неужели я не понимаю, что Великая Тайна откроется мне слишком скоро? Дух великий, в чью благость я верю, Отче святый, к кому я денно и нощно обращала мольбы с самого детства, прошу тебя, помоги слабому созданию своему! Проведи меня через неизбежное испытание, которого я так страшусь. Ниспошли мне силы! Дай терпения! Даруй мне, даруй мне веру!»
Каролина откинулась на подушку. Миссис Прайер украдкой выскользнула из комнаты и вскоре вновь вошла, сделав вид, будто не слышала ни слова из этого странного монолога.
На следующий день мисс Хелстоун навестили несколько человек: разнесся слух, что ей стало хуже. Пришел мистер Холл со своей сестрой Маргарет. Посидев у ложа больной, они покинули ее в слезах: им и в голову не приходило, что ей так худо. Явилась Гортензия Мур, и в ее присутствии Каролина сразу оживилась. Улыбаясь, она тихо, но весело утверждала, что в ее болезни нет ничего опасного. От волнения щеки Карлины порозовели, и она выглядела намного лучше.
– Как дела у мистера Роберта? – поинтересовалась миссис Прайер, когда Гортензия уже собиралась уходить.
– Перед отъездом он пребывал в добром здравии.
– Перед отъездом? Разве он уехал?
Последовало объяснение, что у полиции появились какие-то новые сведения о бунтовщиках, которых разыскивал Роберт, и потому сегодня утром он уехал в Бирмингем, где пробудет недели две.
– Ему известно, что мисс Хелстоун тяжело больна?
– Нет! Он, как и я, думал, что она лишь простудилась.
После ухода Гортензии миссис Прайер около часа не решалась подойти к постели Каролины: слышала, как та плачет, и не могла смотреть на ее слезы.
Вечером она принесла Каролине чаю. Девушка открыла глаза после недолгого сна и окинула свою сиделку отстраненным взглядом.
– Этим летним утром пахло жимолостью, – произнесла она. – Я почувствовала запах, когда стояла у окна конторы.
Такие странные слова, что срываются с бледных губ, пронзают любящее сердце подобно стальному клинку. Возможно, в книгах они звучат романтично, но в жизни причиняют боль.