– Милая, вы меня не узнаете? – спросила миссис Прайер.
– Я звала Роберта завтракать. Мы находились с ним в саду, и он велел мне уйти… Обильная роса освежила цветы… Персики зреют…
– Дорогая моя! Милая!
– Я думала, день уже в разгаре – солнце давно взошло… Как темно! Разве луна уже скрылась?
Полная луна, которая лишь недавно взошла в безоблачном небе, глядела в окно, заливая комнату мягким голубым светом.
– Значит, сейчас не утро? Разве я не в доме Муров? Кто здесь? Я вижу тень у своей постели!
– Это я – ваш друг, ваша сиделка, ваша… Положите голову на мое плечо, придите в себя! Господи, сжалься над нами! Даруй ей жизнь, а мне – силы! Дай мне мужества, подскажи нужные слова!
Несколько минут они молчали. Больная покорно и безмолвно лежала в объятиях сиделки, которая поддерживала ее дрожащими руками.
– Мне уже лучше, – наконец прошептала Каролина. – Я знаю, где нахожусь. А со мною рядом миссис Прайер. Я задремала, а когда проснулась, что-то говорила… Больные люди часто бредят. Как сильно бьется ваше сердце! Не бойтесь…
– Я не боюсь, дитя мое, просто немного взволнована; сейчас все пройдет. Я принесла вам чаю, Кэрри. Ваш дядя сам его заварил. Вы же знаете: он говорит, что ни одна хозяйка не приготовит чай лучше него. Попробуйте! Дядя встревожен, что вы почти ничего не едите. Порадуйте его, скушайте хоть что-нибудь!
– У меня во рту пересохло, дайте мне попить.
Каролина с жадностью выпила чай.
– Который час? – спросила она.
– Начало десятого.
– Всего-то? Ох, меня ждет долгая ночь! Но чай меня подкрепил. Я хочу сесть.
Миссис Прайер приподняла ее и устроила на взбитых подушках.
– Слава богу, я не все время такая жалкая и беспомощная. Днем, после ухода Гортензии, я почувствовала себя плохо; надеюсь, теперь мне станет легче. Ночь, должно быть, ясная, да? Луна так ярко светит…
– Да, ясная. Чудесная летняя ночь. Старая колокольня сияет словно серебряная.
– А на кладбище все так же тихо и мирно?
– Да, и в саду тоже. На листьях блестит роса.
– А могилы поросли бурьяном и крапивой или там зеленая мягкая трава, усеянная цветами?
– На некоторых могилах я вижу закрывшиеся белые маргаритки – сверкают как жемчужины. Томас выполол сорняки и все расчистил.
– Хорошо. Я всегда радуюсь, когда на кладбище все в порядке, от этого становится спокойнее на душе. А в церкви луна сейчас светит так же ярко, как в моей комнате, и мягкий свет падает сквозь восточное окно прямо на могильный камень, под которым покоится мой бедный отец. Едва я закрою глаза, как вижу надгробную надпись, черные буквы на белом мраморе. А под ней еще много места для других эпитафий.
– Утром приходил Уильям Фаррен, ухаживал за вашими цветами. Он боится, что за ними некому приглядывать, пока вы болеете. А два ваших самых любимых цветка в горшках он даже забрал домой, пока вы не поправитесь.
– Если бы я писала завещание, то оставила бы Уильяму все свои цветы, Шерли – безделушки, кроме медальона (пусть его не снимают с моей шеи), а вам – книги. – Каролина помолчала и добавила: – Миссис Прайер, я так хочу вас кое о чем попросить!
– О чем же?
– Вы знаете, как мне нравится, когда вы поете. Спойте мне псалом! Тот самый, который начинается словами «Господь надежду нам дарит…».
Миссис Прайер сразу согласилась и запела.
Неудивительно, что Каролине так нравилось ее пение. Нежный голос миссис Прайер всегда звенел как серебряный колокольчик, а уж если она заводила песню, то казался просто божественным. Никакая флейта или арфа не звучали так приятно и чисто. Но даже прекрасный голос не мог сравниться с выразительностью пения миссис Прайер: оно обнажало ее трепетную и любящую душу.
Служанки в кухне побросали все дела и собрались у ведущей наверх лестницы, едва заслышав пение. Даже старик Хелстоун, который гулял в саду, размышляя о хрупком и слабом здоровье женщин, замер, чтобы получше расслышать печальную мелодию. Он не мог сказать, почему вдруг на ум пришла давно умершая и забытая жена или отчего ему стало невыносимо больно при мысли от безвременно угасающей юности Каролины. Он с облегчением вспомнил, что обещал зайти сегодня вечером к Уинну, мировому судье. Старый священник ненавидел уныние и печальные мысли, и когда на него нападала хандра, старался отогнать ее как можно скорее. Однако псалом словно преследовал его, пока он шел через поля, и потому Хелстоун заметно ускорил и без того быстрый шаг, чтобы отвязаться от звучавших вслед строк:
Господь надежду нам дарит,
Хранит из года в год.
Спаситель наш, от бедствий щит,
Приют от всех невзгод.
Из праха создан род людской
По слову твоему.
И снова возвратиться в прах
Прикажешь ты ему.
Тысячелетий бег незрим
Для взора твоего,
Как день вчерашний промелькнул,
И больше ничего.
Уносит времени река
Сынов твоих, как сон.
В забвенье каждый пропадет,
Будто и не был рожден.
Как луг зеленый по утрам
Все нации цветут,
Но к вечеру увянет цвет,
А зелень всю сожнут.
Надежду нам дари, Господь,
Опора прошлых дней,
Обереги от тяжких бед
И сделай нас сильней.
– А теперь исполните шотландскую песенку! – попросила Каролина, когда миссис Прайер закончила петь псалом. – Про холмы и долины прекрасного Дуна.
И снова миссис Прайер запела, вернее – попыталась запеть. Не успела она добраться до конца первого куплета, как ее голос дрогнул, переполненное горем сердце не выдержало, и женщина расплакалась.
– Это грустная мелодия довела вас до слез, – сочувственно промолвила Каролина. – Идите ко мне, я вас успокою.
Миссис Прайер приблизилась, села на краешек постели и позволила больной обнять себя исхудалыми руками.
– Вы часто меня утешали, позвольте теперь мне вас утешить, – прошептала Каролина, целуя миссис Прайер в щеку, и добавила: – Надеюсь, вы плачете не из-за меня?
Ответа не последовало.
– Думаете, мне уже не станет лучше? Я не чувствую, что очень больна, просто ослабла.
– Но ваш разум, Каролина, сокрушен! Ваш дух сломлен, а сердце почти разбито. Вы столько страдали, столько вынесли унижений и отчаяния! Вас отвергли!
– Мне кажется, горе было и есть мой самый тяжкий недуг. Порой я думаю, появись у меня хоть немного радости, я сразу бы выздоровела.
– Вам хочется жить?
– У меня нет цели в жизни.
– Вы любите меня, Каролина?
– Очень, преданно и верно, даже выразить не могу, как сильно. Я чувствую, будто наши сердца слились воедино.
– Я сейчас вернусь, – сказала миссис Прайер, укладывая Каролину поудобнее.
Оставив больную, она скользнула к двери, осторожно повернула ключ в замке и, убедившись, что дверь заперта, подошла обратно к постели. Наклонившись над ней, миссис Прайер раздвинула полог, чтобы он не мешал лунному свету, и внимательно посмотрела на Каролину.
– В таком случае, если вы меня действительно любите, если чувствуете, говоря вашими же словами, что наши сердца слились воедино, то мои слова не огорчат вас и не причинят вам боли. Знайте же: мое сердце подарило жизнь вашему, в ваших жилах течет моя кровь, а вы – моя дочь, мое родное дитя!
– Миссис Прайер…
– Дитя мое!
– Неужели… вы хотите удочерить меня?
– Это значит, что, хоть я не дала тебе ничего иного, зато подарила жизнь, выносила тебя и выкормила, я – твоя настоящая мать. Ни одна женщина не отнимет у меня право называться твоей матерью!
– Но разве моя мать не миссис Джеймс Хелстоун, жена моего отца, которую я даже не помню?
– Да, так и есть. Джеймс Хелстоун был моим мужем. Говорю тебе: ты моя дочь, и я в этом убедилась. Я думала, что ты, возможно, уродилась в него и в тебе нет ничего моего, – для меня это было бы жестоким ударом. Но теперь я вижу, что это не так. Слава богу, у моей дочери моя душа, она принадлежит только мне одной, и по праву! А вот внешность, черты лица ты унаследовала от Джеймса. В юности он был очень хорош собой, пока пороки не обезобразили его лицо. Отец дал тебе, дорогая, эти голубые глаза и мягкие каштановые волосы; подарил тебе красивый овал лица и правильные черты. Красотой ты пошла в него, но сердце и разум у тебя мои. Это я посеяла в твоей душе семена добра, они взошли и принесли превосходные плоды. Я уважаю свою дочь так же глубоко, как люблю.
– Неужели это правда? Может, я сплю и вижу сон?
– Такая же правда, как то, что твои щечки должны вскоре округлиться и порозоветь.
– Родная мать! Смогу ли я полюбить ее так, как люблю вас? Мне говорили, что многим она не нравилась…
– Тебе так говорили? А теперь послушай, что скажет мать: она не обладает даром угождать людям, и ей безразлично их мнение. Все ее мысли обращены только к дочери. Примет ли ее дочь или оттолкнет?
– Но если вы действительно моя мама, весь мир для меня изменился! Наверное, я буду жить! Хотела бы я поправиться…
– Ты непременно поправишься. Ты пила из моей груди жизнь и силы, когда была крошечным прелестным младенцем. Я глядела в твои голубые глаза и плакала, потому что видела в твоей красоте знакомые черты, знакомые качества, что жгло мое сердце каленым железом, пронзало душу словно клинок. Доченька моя! Мы так долго были в разлуке! Теперь я вернулась, чтобы вновь холить тебя и лелеять.
Она прижала Каролину к груди, обняла и стала ласково покачивать, словно убаюкивала маленького ребенка.
– Мама! Моя родная мама!
Дочь прильнула к матери, и та, чувствуя всепоглощающую нежность и отвечая на призыв, прижала ее к себе еще крепче. Она осыпала Каролину беззвучными поцелуями, шептала ей ласковые слова, ворковала над ней, словно голубка над птенцом.
В комнате надолго воцарилось молчание.
– А дядя знает?
– Да, знает. Я сказала ему в тот же день, когда пришла сюда.
– Ты узнала меня, когда мы впервые встретились в Филдхеде?
– Как же я могла тебя не узнать? Когда доложили, что пришли мистер и мисс Хелстоун, я приготовилась увидеть свое дитя.