– Господь всемогущий! – воскликнул мистер Хелстоун. – Неужели она бредит?
Миссис Прайер улыбнулась.
– Да, мне привиделось, будто я попала в чудесный мир, – тихо ответила Каролина, – и я хочу, чтобы вы, дядюшка, сказали мне, реален ли этот мир или лишь моя фантазия.
– Нужно снова послать за доктором Райлом, а еще лучше за Мактурком, он хоть не такой шарлатан. Пусть Томас срочно седлает лошадь и едет за ним!
– Нет, не надо доктора! Матушка будет моим единственным целителем. Теперь вы понимаете, дядя?
Мистер Хелстоун сдвинул очки с переносицы на лоб, достал табакерку и взял понюшку табаку.
– Теперь мне все ясно, – произнес он. – Значит, вы ей рассказали?
– Это правда? – требовательно спросила Каролина, поднимая голову с подушки. – Она действительно моя мать?
– А ты не станешь плакать, не устроишь сцену и не забьешься в истерике, если я отвечу «да»?
– Плакать? Я бы разрыдалась, если бы вы ответили «нет». Это бы стало для меня ужасным разочарованием. Но, молю, скажите мне ее имя! Как ее зовут?
– Эту полную даму в старомодном черном платье, хотя она выглядит достаточно молодо, чтобы носить одежду понаряднее, зовут Агнесса Хелстоун. Она была замужем за моим братом Джеймсом, а сейчас его вдова.
– Она моя мать?
– Вот ведь недоверчивая девица! Посмотрите на ее личико, миссис Прайер! Чуть больше моей ладони, а сколько в нем серьезности и внимания! Во всяком случае, она произвела тебя на свет. Ты уж отблагодари ее: выздоравливай поскорее, и пусть твои щечки вновь нальются румянцем! Надо же, а ведь какая она была пухленькая! Хоть убей, никак в толк не возьму: и куда все подевалось?
– Если одного желания выздороветь достаточно, то совсем скоро я пойду на поправку. Просто еще утром у меня не было ни сил, ни причин желать выздоровления.
В дверь постучала Фанни и сообщила, что ужин готов.
– Дядя, если можно, велите, чтобы мне принесли что-нибудь к ужину, совсем немного. Это ведь разумнее, чем закатить истерику, не так ли?
– Мудрые слова! Вот увидишь, уж я-то тебя накормлю как следует! Когда женщины ведут себя разумно, а главное, понятно, я спокоен. Но какие-нибудь бессмысленные, чрезмерно утонченные настроения и слишком абстрактные идеи всегда меня обескураживают. Если женщина просит чего-нибудь из еды или одежды – да хоть яйца птицы Рухх и золотой нагрудник Аарона[96] либо кожаный пояс с его чресл и акриды с диким медом, которыми питался Иоанн Креститель, – я по крайней мере могу понять, что ей нужно. Но когда дамочки сами не знают, чего хотят: симпатии, чувств, еще чего-нибудь из этих неопределенных абстракций, – я ничего не могу им дать, я не знаю, что им нужно, у меня этого нет! – Он повернулся к миссис Прайер. – Позвольте предложить вам руку!
Миссис Прайер сказала, что этим вечером ей нужно быть рядом с дочерью, и мистер Хелстоун оставил их. Вскоре он вернулся с тарелкой в руках.
– Это цыпленок, – пояснил он. – А завтра будет куропатка. Поднимите Каролину и закутайте в шаль, – обратился он к миссис Прайер. – Поверьте, уж я-то знаю, как ухаживать за больными! А ты, Каролина, возьми вилку. Ту самую серебряную вилку, которой ты ела, когда впервые попала в мой дом. Мне вдруг пришло в голову, что это удачная мысль, или, как там говорят, нежная забота. Давай, съешь все до крошки!
Каролина старалась изо всех сил. Мистер Хелстоун нахмурился, увидев, как она ослабела, но подумал, что вскоре все наладится. Каролина съела самую малость, нахваливая еду, и благодарно улыбнулась дяде, а тот склонился над ней, поцеловал и произнес сбивающимся хриплым тоном:
– Спокойной ночи, дорогая! Да хранит тебя Господь!
Каролине было так хорошо и спокойно в объятиях матери, что она уснула на ее груди. Правда, ночью она несколько раз просыпалась в лихорадочном бреду, но всякий раз к ней возвращалось такое счастливое и довольное состояние, что она тотчас же успокаивалась и вновь засыпала.
Что же до матери, то она провела ночь как Иаков в Пенуэле[97]: до самого рассвета боролась она с Богом, взывая к нему в страстной мольбе.
Глава 25. Дуновение западного ветра
Не всегда побеждают те, кто посмел вступить в спор с Богом. Ночь за ночью предсмертная испарина проступает на челе страждущего. И тщетно молельщица взывает о милосердии тем беззвучным голосом, коим душа обращается к Незримому. «Пощади моего любимого! – упрашивает она. – Сохрани жизнь моей жизни! Не отнимай у меня того, любовь к которому пропитала мою сущность! Отец небесный, снизойди, услышь меня, смилуйся!»
После ночи борьбы и молений встает солнце, а больному нет облегчения. Раньше утро приветствовало его легким дыханием ветерка и трелями жаворонков, а теперь с поблекших и холодных милых уст срывается лишь тихий стон:
– Ох, какой тяжелой была ночь! Мне стало хуже. Я хочу подняться и не могу. Непривычные, кошмарные сны измучили меня!
Сиделка подходит к больному, видит новую страшную перемену в знакомых чертах и внезапно понимает, что невыносимый миг расставания уже близок, и что Всевышнему угодно разбить идола, которого она боготворила. И тогда бессильно склоняет она голову, а душа покоряется неотвратимому приговору, что невозможно вынести.
Счастливица миссис Прайер! Она еще молилась, не замечая, что солнце уже взошло над холмами, когда дочь тихо проснулась в ее объятиях. Каролина пробудилась, не издав ни единого жалобного стона, которые терзают нашу душу так сильно, что – как ни клялись бы мы сохранять твердость духа, – потоки слез невольно льются из наших глаз, смывая все клятвы. Каролина проснулась, и в ней не было глубокого безразличия к происходящему. С самых первых ее слов стало ясно, что это не речь той, что навсегда покидает земную юдоль и перед ней уже открыты миры, недоступные живым. Каролина прекрасно помнила все, что произошло накануне.
– Ах, мамочка, как же славно я спала! – воскликнула она. – Лишь два раза мне снились кошмары, и я просыпалась.
Миссис Прайер вздрогнула и поспешно встала, чтобы Каролина не заметила радостных слез, навернувшихся на глаза матери при ласковом слове «мамочка» и последовавшей за ним доброй вестью.
Впрочем, еще много дней мать сдерживала радость. Возвращение дочери к жизни казалось ей мерцанием догорающего светильника: пламя то ярко вспыхивало, то тускнело и сникало; за минутой радостного возбуждения следовали часы полного упадка сил.
Больная трогательно старалась делать вид, будто поправляется, однако была еще слишком слаба, чтобы эти старания выглядели убедительно. Ее попытки есть и говорить весело часто не удавались, и прошло много часов, на протяжении которых миссис Прайер боялась, что струны жизни уже никогда не натянутся, хотя мгновение, когда они лопнут, несколько отдалилось.
Все это время казалось, что мать и дочь остались одни на свете. Был конец августа, погода стояла ясная, точнее – сухая и пыльная, потому что весь месяц с востока дул иссушающий ветер. В небе – ни облачка, но в воздухе висела белесая дымка, которая словно отнимала у неба голубизну, у зелени – свежесть, а у солнечного цвета – сияние. Почти все жители Брайрфилда разъехались. Мисс Килдар с родственниками направилась к морю; там же отдыхало семейство миссис Йорк. Мистер Холл и Луи Мур, быстро нашедшие общий язык, чему, видимо, способствовало сходство во взглядах и характерах, двинулись пешком на север, к Озерам. Даже Гортензии, которая охотно бы осталась дома, чтобы помочь миссис Прайер выхаживать Каролину, пришлось уступить просьбам мисс Манн и поехать с ней в Уормвуд-Уэллс, где та надеялась получить облегчение своих недугов, которые усилились от нездоровой погоды. Не в характере Гортензии было отказывать в просьбе, когда обращались к ее доброте и одновременно льстили самолюбию, признавая, что без присутствия мисс Мур никак не обойтись. Что же касается Роберта, то из Бирмингема он выехал в Лондон и до сих пор не вернулся.
Пока дыхание азиатских пустынь иссушало губы и горячило кровь Каролины, ее телесное исцеление не поспевало за быстро возвращавшимся душевным спокойствием, и все же настал день, когда ветер перестал с рыданиями биться в восточную стену дома и стучать в церковные окна. На западе возникло крохотное, размером с ладонь, облачко; вихрь погнал его дальше, растянул по всему небу, и несколько дней подряд грохотали грозы и шли проливные дожди. Когда они закончились, выглянуло радостное солнце, небо вновь стало лазурным, а земля зазеленела. Синюшный болезненный оттенок исчез с лица природы, и холмы, освобожденные от белесой малярийной дымки, четко высились на полукруге горизонта.
Наконец-то юность Каролины и заботы ее матери взяли свое. Благодаря им и благословенному чистому западному ветру, который ласково дышал в постоянно открытое окошко, еще недавно угасавшие силы больной пробудились. В конце концов миссис Прайер поняла, что теперь можно надеяться: началось настоящее выздоровление. И дело было не только в том, что улыбка Каролины стала ярче, а настроение значительно улучшилось. Главное – с лица, из глаз исчезло особенное, ужасное и неизъяснимое выражение, которое знакомо любому, кто дежурил у постели тяжелобольного. Задолго до того, как заострившееся личико Каролины стало округляться, а щечки и губы вновь зарумянились, в ней произошла другая, едва заметная перемена: она словно смягчилась и оттаяла. Вместо мраморной маски и остекленевшего взгляда миссис Прайер видела на подушке лицо пусть бледное и исхудалое, зато совсем не страшное, поскольку теперь это было лицо живой, хотя и больной девушки.
Кроме того, Каролина уже не просила постоянно воды. Слова «мне так хочется пить» перестали срываться с ее губ. Иногда она даже съедала что-нибудь и говорила, что еда ее подкрепляет. Исчезли отвращение и безразличие к пище, и порой Каролина сама просила подать то или иное блюдо. С каким трепетным удовольствием и с какой заботой мать готовила для дочери и как радовалась, когда та пробовала хотя бы кусочек!