С едой к Каролине возвращались силы. Вскоре она уже могла садиться. Потом ей захотелось вдохнуть свежего воздуха, увидеть свои цветы, посмотреть, как зреют плоды. Дядя, как всегда, был щедр: купил для нее кресло на колесиках, сам относил Каролину в сад и усаживал, а Уильям Фаррен катал ее по дорожкам, показывая, что сделал с цветами, и спрашивал, как ухаживать за ними дальше.
У Каролины с Уильямом нашлось немало общих тем для разговора, которые показались бы совершенно неинтересными всем остальным. Оба увлекались животными, растениями, птицами и насекомыми и придерживались одинаковых взглядов на обязанности человека по отношению к более низким созданиям, обоим нравилось наблюдать за живыми существами. Земляные осы, поселившиеся под старой вишней, гнездышко лесных завирушек, жемчужные яички и крошечные птенчики – все это живо интересовало и Каролину, и Уильяма.
Если бы тогда уже выходил «Журнал Чамберса», то непременно стал бы любимым журналом и мисс Хелстоун, и Фаррена. Она бы подписалась на него, своевременно передавала каждый номер Уильяму, и они бы зачитывались чудесными историями о сообразительности животных, свято веря каждому слову.
Этого отступления вполне достаточно, чтобы объяснить, почему Каролина только Уильяму позволяла вывозить ее на прогулку и почему ей нравилось его общество и разговоры, пока он катал ее по саду.
Миссис Прайер следовала за ними и удивлялась, что ее дочь может столь непринужденно общаться с Уильямом. Сама она говорила с ним сдержанно и сухо. Полагала, что между их сословиями лежит огромная пропасть; пересечь ее или снизойти до общения с простым крестьянином казалось ей настоящим унижением. Однажды она ласково спросила Каролину:
– А ты не боишься, милая, так свободно разговаривать с этим человеком? Он ведь может вообразить невесть что, забыться и повести себя развязно!
– Вообразить невесть что? Ты просто его не знаешь, мама! Уильям никогда не позволит лишнего: он слишком горд для этого. У него возвышенная душа.
Миссис Прайер недоверчиво улыбнулась: надо же, грубый лохматый, бедно одетый деревенщина с мозолистыми руками и вдруг – «возвышенная душа»!
Фаррен, в свою очередь, лишь хмурился, глядя на миссис Прайер: чувствовал, когда к нему относились несправедливо, и был готов дать отпор.
Вечера Каролина целиком посвящала матери, и миссис Прайер их полюбила, поскольку в это время оставалась наедине со своей дочерью и никто, даже тень человека, не стояла между ними. Днем миссис Прайер по привычке держалась чопорно, а порой холодно. Между ней и мистером Хелстоуном установились отношения весьма почтительные, но в то же время официальные. Любая фамильярность задела бы и его, и ее, они оба держались с неукоснительной вежливостью и строго блюли дистанцию, и потому вполне поладили.
С прислугой миссис Прайер обращалась не то чтобы неучтиво, но слишком сдержанно, холодно и недоверчиво. Вероятно, виной была робость, а не гордость, и миссис Прайер вовсе не хотела казаться высокомерной, но как и следовало ожидать, Фанни и Элиза не смогли в этом разобраться, а потому не любили ее. Миссис Прайер это чувствовала и сердилась на себя из-за того, что ничего не может с этим поделать, однако по-прежнему держалась замкнуто и отрешенно.
Только в присутствии Каролины она расцветала. Беспомощность дочери, ее нежная любовь согревали ей душу, она сразу веселела, становилась мягче и уступчивее, а холодность и суровость исчезали. Каролина не говорила ей о любви, да слова бы и не тронули миссис Прайер, она сочла бы их признаком неискренности, но дочь склонялась перед ней так просто и искренне, признавая ее превосходство, так доверчиво и безбоязненно вверяла себя ее заботам, что сердце матери таяло.
Ей нравилось слышать, как дочь просит: «Сделай это, мама», «Пожалуйста, принеси мне то, мама», «Почитай мне, мама», «Спой что-нибудь, мама».
Никто на свете – ни одно живое существо! – не нуждалось до такой степени в ее услугах и помощи. Другие люди всегда обращались с ней более или менее сдержанно и сухо, впрочем, как и она с ними; они ясно давали понять, что видят ее недостатки и злятся на нее. У Каролины же подобной ранящей проницательности и укоризненной чувствительности было не больше, чем у грудного младенца.
И все же Каролина тоже замечала недостатки. Она не обращала внимания на врожденные и потому неисправимые изъяны, но не желала закрывать глаза на то, что еще можно было исправить. Порой она бесхитростно делала матери замечания, и та, вместо того чтобы рассердиться, радовалась: ведь если дочь осмеливается ее критиковать, значит, привыкла к ней!
– Мама, я решила, что ты больше не будешь носить это старое платье. Оно давно вышло из моды: юбка чересчур прямая. Днем надевай то черное, шелковое: оно тебе очень идет! А воскресное платье мы сошьем тебе из черного атласа, настоящего атласа, а не из сатинета или какой-нибудь подделки. И, мама, когда у тебя будет новое платье, пожалуйста, носи его!
– Милая, я подумала, что могу еще долго надевать черное шелковое платье по воскресеньям. Я хочу купить кое-что для тебя.
– Ну что ты, мама, дядя дает мне достаточно денег на все, что нужно. Ты ведь знаешь, какой он щедрый! А я так хочу увидеть тебя в черном атласном платье! Купи поскорее материю, и пусть его шьет моя портниха. И фасон я сама выберу, а то ты вечно одеваешься как бабушка! Будто хочешь убедить всех, что ты старая и некрасивая. Вовсе нет! Наоборот, когда нарядишься и развеселишься, ты чудо как хороша! У тебя приятная улыбка, белые зубы и волосы до сих пор сохранили чудесный светлый оттенок! Говоришь ты совсем как юная девушка – голос у тебя чистый и звонкий, а поешь лучше молодых. Зачем же ты до сих пор надеваешь такие платья и шляпки, каких уже никто не носит?
– Тебя это огорчает, Каролина?
– Очень, а иногда даже злит. Люди говорят, что ты скупа, но ведь это неправда: я-то знаю, как щедро ты помогаешь бедным и церкви. Только ты делаешь это так тихо и скромно, что об этом почти никто не знает. Ничего, я сама стану твоей горничной, вот только немного окрепну и займусь тобой, мама, а ты будешь слушаться и делать все, что я велю!
И Каролина, сидя рядом с матерью, поправляла ей муслиновую косынку и причесывала волосы.
– Мамочка, родная! – говорила она, словно одна мысль об их родстве доставляла ей огромную радость. – Ты – моя, а я принадлежу только тебе! Теперь я богата, у меня есть кого любить, и я могу любить, ничего не опасаясь. Мамочка, кто подарил тебе эту маленькую брошку? Позволь мне взглянуть на нее поближе.
Миссис Прайер, которая обычно избегала прикосновений чужих рук, охотно разрешила дочери отстегнуть брошь.
– Это папа подарил?
– Нет, это подарок моей единственной сестры. Ах если бы твоя тетя была жива и могла сейчас видеть свою племянницу!
– Неужели у тебя не осталось ничего папиного, ни одной безделушки, никакого подарка?
– Одна вещь у меня осталась.
– Она тебе дорога?
– Да.
– Ценная и красивая?
– Для меня она бесценная и горячо любимая.
– Покажи мне ее, мамочка! Она здесь или в Филдхеде?
– Она сейчас говорит со мной, прижимается ко мне, и руки ее обнимают меня.
– Ах, мама, ты имеешь в виду свою надоедливую дочь? Она никогда не оставит тебя одну, тотчас бежит следом, стоит тебе уйти к себе в комнату, и ходит за тобой вверх и вниз по лестнице точно собачка!
– И при взгляде на которую я до сих пор испытываю странный трепет. Я еще чего-то боюсь, когда вижу твое прекрасное лицо.
– Не надо, мама, не говори так! Жаль, что папа не был добрым человеком. Как бы мне хотелось, чтобы он был хорошим! Порочность отравляет и портит все самое лучшее. Она убивает любовь. Если бы мы считали друг друга плохими, то не смогли бы любить, правда?
– А если бы мы не смогли верить друг другу?
– Какими несчастными мы бы тогда стали! Ах, мама, пока я тебя не узнала, мне казалось, будто ты недобрая, что я не смогу относится к тебе с почтением. Я тебя побаивалась, и этот страх подавлял мое желание увидеть тебя. А теперь мое сердце ликует, ведь я считаю тебя идеальной, ну, почти идеальной: доброй, умной, милой. Единственный твой недостаток в том, что ты старомодна, но я это исправлю. Мамочка, отложи рукоделие и почитай мне! Мне нравится твой южный выговор: он чистый и мягкий! Ты не картавишь и не говоришь в нос, как большинство наших северян. Дядя и мистер Холл считают, что ты превосходно читаешь. Мистер Холл заметил, что никогда не слышал, чтобы женщина читала так красиво и выразительно.
– Хотела бы я вернуть ему комплимент, но, откровенно говоря, когда впервые услышала, как твой замечательный друг мистер Холл читает или произносит проповеди, я не поняла ни слова из-за его резкого северного акцента.
– А меня ты понимаешь, мама? Неужели я говорю так же грубо?
– Нет, но мне бы отчасти хотелось, чтобы твоя речь была грубой, а сама ты выглядела неуклюжей и невоспитанной. Твой отец, Каролина, изъяснялся очень хорошо в отличие от твоего почтенного дядюшки – правильно, изящно, гладко. От него ты и унаследовала дар слова.
– Бедный папа! Обладая столькими достоинствами, почему же он был таким недобрым?
– К счастью для тебя, милая, ты никогда не поймешь, каким он был, а я никогда не смогу объяснить, почему он был таким. Это непостижимая тайна. Ключ от нее в руках Создателя, и пусть там и останется.
– Мама, а ты все шьешь и шьешь! Отложи шитье, я его терпеть не могу! Оно громоздится у тебя на коленях, а я хочу положить на них голову; шитье привлекает твой взор, а я хочу, чтобы ты обратила его к книге. Вот тебе твой любимый Купер.
Эти настойчивые просьбы радовали мать, и если она не сразу на них откликалась, то лишь затем, чтобы услышать их еще раз и насладиться полушутливой, полусерьезной ласковой требовательностью своей дочери. А потом, когда она наконец уступала, Каролина лукаво говорила:
– Ох, мама, ты меня избалуешь! Я всегда думала: как, наверное, хорошо, когда тебя холят и лелеют, – и мне это очень нравится!