Был тихий осенний день. Позолота бабьего лета расплескалась по лугам во всю ширь; красновато-коричневые леса уже готовились сбросить листву, но пока стояли во всей красе; пожухлый, но еще не увядший вереск лиловел на холмах. Ручей торопливо нес свои воды через безмолвные поля к лощине, и ни одно дуновение ветерка не следовало за ним и не шелестело в кронах деревьев на его берегах. Печать благородного увядания легла на сады Филдхеда. На подметенные с утра дорожки вновь слетели желтые листья. Время цветов и плодов миновало, хотя последние яблоки еще висели на деревьях, а кое-где из-под опавших листьев выглядывали бледные, чахлые цветочки.
Прогуливаясь между клумбами, Шерли собрала эти запоздалые цветы. Она уже прикалывала к поясу платья блеклый и без всякого запаха букетик, когда из дома вышел, прихрамывая, Генри Симпсон.
– Шерли, мистер Мур зовет тебя в классную комнату: хочет, чтобы ты почитала ему по-французски, если, конечно, ты не очень занята.
– Мистер Мур так сказал?
– Конечно, а почему бы нет? Пойдем посидим все вместе, как когда-то в Симпсон-Гроуве. Как приятно проходили наши уроки!
Возможно, мисс Килдар и подумала, что с тех пор многое изменилось, только вслух ничего не сказала. Чуть помедлив, она молча последовала за Генри.
Войдя в классную комнату, Шерли, как в былые времена, скромно и послушно склонила перед учителем голову, сняла шляпку и повесила ее рядом с фуражкой Генри. Луи Мур сидел за столом, перелистывая книгу и делая пометки карандашом. В ответ на поклон учитель кивнул, однако с места не встал.
– Несколько дней назад вы хотели почитать мне, – произнес он. – Тогда я не мог вас послушать, но сегодня я к вашим услугам. Небольшая практика во французском языке пойдет вам на пользу: я заметил, что ваше произношение начинает портиться.
– Что мне читать?
– Вот посмертное издание Сен-Пьера. Прочитайте несколько страниц из «Амазонки».
Шерли села в кресло, которое Луи Мур заранее поставил рядом со своим. Теперь молодых людей не разделяло ничего, кроме книги на столе. Длинные локоны Шерли касались страниц, словно она хотела закрыть их от учителя.
– Уберите волосы назад, – велел он.
На мгновение Шерли засомневалась, надо ли послушаться или нет. Она украдкой бросила взгляд на учителя. Если бы он смотрел на нее строго или с робостью, если хотя бы тень нерешительности мелькнула на его лице, Шерли наверняка бы взбунтовалась, и на этом урок бы закончился. Но Луи просто ждал, что она выполнит просьбу, спокойный и холодный точно мраморное изваяние. Шерли послушно убрала локон за ушко. Хорошо, что у юного ее лица был такой нежный овал и упругие, гладкие щечки, иначе оно, без смягчающей тени локонов, могло бы утратить свою прелесть. Впрочем, в нынешнем ее обществе это не имело значения. Ни Калипсо, ни Эвхариса не стремились очаровать Ментора[102].
Шерли принялась читать. Она отвыкла от французского языка и постоянно сбивалась. Плавный поток французской речи прерывало торопливое дыхание, в словах слышалась английская интонация. Шерли остановилась.
– Не могу! Мистер Мур, почитайте мне сами, пожалуйста!
Он начал читать, Шерли повторяла за ним, и уже через три минуты переняла его произношение.
– Très bien![103] – похвалил учитель, когда она закончила чтение.
– C’est presque le Français rattrapé, n’est ce pas?[104] – спросила Шерли.
– Полагаю вы уже не сумеете писать по-французски как в былые времена?
– Конечно, нет! Я сразу запутаюсь в согласовании времен.
– И вы не смогли бы написать такое сочинение, как тогда, «La premiére femme savante»?[105]
– Неужели вы до сих пор помните этот вздор?
– Каждую строчку.
– Сомневаюсь.
– Я повторю все слово в слово.
– Запнетесь на первой же строке.
– Давайте проверим.
– Хорошо!
Луи стал читать сочинение Шерли наизусть. Он говорил по-французски, но мы даем его в переводе, чтобы не затруднять некоторых читателей.
«Когда люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал[106].
Случилось это на заре времен, когда утренние звезды не встали на постоянное место, но уже пели с небес.
Эпоха эта столь далека, что туман и росистая дымка предрассветных сумерек скрывают во мраке обычаи, не давая ни различить местности, ни узнать подробностей. Достаточно сказать, что мир в те времена уже существовал и люди населяли его: и человеческая натура со всеми своими страстями, симпатиями, страданиями и наслаждениями уже заявила о себе на Земле и вдохнула в нее душу.
Одно из человеческих племен поселилось в некоей стране. Что это было за племя – неведомо, что за местность – неизвестно. Когда вспоминают о делах тех минувших лет, обычно говорят о востоке, но кто поручится, что запад, юг и север были безлюдны и пусты? Кто докажет, что это племя расположилось под сенью азиатских пальм, а не кочевало в дубравах какого-нибудь острова наших европейских морей?
Перед моим мысленным взором предстает не песчаная пустыня и не маленький оазис. Я вижу лесистую долину, укрывшуюся среди скал, над которой деревья плотно смыкают кроны и где царит глубокий сумрак. Вот оно, пристанище человеческих существ! Но их здесь так мало, а тенистые аллеи так густы, что под плотным шатром ветвей и листьев людей не видно и не слышно. Можно ли их назвать дикарями? Несомненно. Из всех орудий у них есть только пастушеский посох и лук; эти люди наполовину пастухи, а наполовину охотники, и стада их почти так же дики и свободны, как звери в лесу. Счастливы ли они? Нет; во всяком случае, не счастливее нас с вами. Добры ли? Нет. Они ничем не лучше нас, поскольку их природа такая же, как наша – человеческая. И одно существо в этом племени несчастнее всех: маленькая девочка, круглая сирота. Никто не заботится о малышке; иногда ее кормят, но чаще забывают. Ей редко доводится укрыться под крышей чьей-нибудь хижины; старое дупло или холодная пещера – вот ее дом. Всеми покинутая, никому не нужная бродяжка больше времени проводит среди зверей и птиц, нежели среди людей. Голод и холод стали ее постоянными спутниками, печаль витает над нею, а одиночество окружает ее. Беззащитная и беспомощная, она должна была погибнуть, но она живет и растет. Зеленая дикая чаща оберегает ее как родная мать и питает то сочными ягодами, то сладкими кореньями и орехами.
Есть нечто животворящее в воздухе этого места, что-то особенное в его душистой росе, обладающей целительной силой. Времена года отличаются мягкостью и не вызывают бурных страстей или помрачения чувств. Тут не бывает ни холодно, ни жарко, все стремится к гармонии, и теплый ветерок навевает такие чистые мысли, словно приносит их с небес. В очертаниях скал и растений нет причудливых форм, в окраске цветов и птиц нет ярких тонов. В этих величественных лесах царит покой, в их свежести таится сдержанная мягкость и доброта.
Тихое очарование цветов и деревьев, зверей и птиц – все это было доступно и человеческому дитяти. В полном одиночестве маленькая сиротка выросла стройной и грациозной. Природа наделила ее тонкими чертами; с течением времени они сохранили свою чистоту и прелесть, их не коснулись ни голод, ни лишения. Сухие свирепые вихри не исхлестали ее тело, палящие лучи солнца не иссушили и не обесцветили волосы. Золотисто-белая кожа сверкает среди листвы, длинные густые локоны ниспадают блестящим водопадом. Глаза, не знающие яркого полуденного света и пламени костров, сияют в тени леса, широко распахнутые и полные влаги, а над ними, когда ветерок растреплет кудри, сверкает высокий ясный лоб – нетронутая страница, на которой мудрость, возможно, еще напишет золотые строки.
В этой одинокой юной дикарке нет ничего порочного или бессмысленного. В невинности своей бродит она по лесам размышляя… Впрочем, трудно сказать, о чем может размышлять столь несведущее создание.
Все это случилось давным-давно, еще до Потопа. Юная дикарка осталась совсем одна: ее племя откочевало куда-то очень далекоа. Однажды летним вечером она поднялась из долины на холм, чтобы проводить уходящий день и встретить грядущую ночь. Излюбленным местом девушки был утес, на вершине которого стоял раскидистый дуб, чьи поросшие мхом и травой корни служили ей сиденьем, а развесистая крона дерева с густой листвой – надежным пологом.
День уходил медленно и величаво в пурпурных отблесках заката, а провожал его нестройный затихающий хор, доносящийся из чащи леса. Но вот на смену дню спустилась ночь, безмолвная как смерть; даже ветер стих и умолкли птицы. Счастливые птичьи пары устроились в гнездах и уснули, олень и лань блаженно задремали в своих убежищах.
Девушка сидела и ждала. Тело словно застыло, но душа бодрствовала; мыслей не было – только чувства, надежд тоже не было – одни желания; она ничего не планировала, а только предвкушала. Она ощущала безграничное могущество Земли, неба и ночи. Ей казалось, будто она находится в самом сердце мира, позабытая всеми частица жизни, одухотворенная искра, что нечаянно оторвалась от великого костра мироздания и теперь одиноко мерцает, прежде чем исчезнуть в черной бездне.
«Неужели мне суждено догореть и погибнуть? – спрашивала она себя. – Неужели мой живой огонек никого не согреет, не осветит путь и никому не понадобится? Неужели так и останется единственной звездочкой на еще пустом небосводе? Не станет путеводной звездой для странника или пастуха и не явит пророческий знак для провидца или жреца? Неужели я угасну без цели?»
Так вопрошала она, озаренная внезапным светом мысли, и ее переполняла могучая, деятельная жизнь. Что-то внутри бурлило и рвалось наружу, божественные силы рвались на свободу, но к чему их приложить?