Она подняла голову к ночи и небесам – ночь и небеса ответили на ее взгляд. Она нашла берег, холм, струившуюся в тумане реку – все отзывалось, говорило с ней вещими голосами. Она слышала, трепетала, но не могла понять. И тогда воздела сложенные руки и вскричала:
– Утешение, назидание, помощь – придите!
Никто не ответил.
Упав на колени, девушка смиренно ждала, устремив взор ввысь. Небо над ней безмолвствовало, торжественно сияли звезды, далекие и чужие. Но вот в ее измученной душе словно лопнула натянутая струна: ей показалось, будто Некто в небесной выси смягчился и ответил. Бесконечно далекий, он приблизился, и она услышала, как Безмолвие заговорило. Заговорило без слов, лишь один-единственный звук раздался во тьме. Этот прекрасный, глубокий и мягкий звук повторился вновь, похожий на рокот далекой грозы, и сумерки дрогнули.
Еще раз – гармоничные раскаты прозвучали отчетливее, глубже и ближе.
Еще! И наконец ясный голос донесся с небес:
– Ева!
Да, ее звали Евой, и у нее не было другого имени. Она поднялась с колен.
– Я здесь.
– Ева!
– О, ночь! – Кто еще, кроме ночи, мог говорить с ней? – Я перед тобой!
Голос спускался все ближе к Земле.
– Ева!
– Господи! – вскричала она. – Взгляни на рабу свою!
Она верила, ведь все племена поклонялись каким-либо богам.
– Я иду к тебе, Я – Утешитель!
– Иди скорее, Повелитель!
Ночь озарилась надеждой, воздух затрепетал, полная луна поднялась в небо и засияла, но в ее свете девушка никого не увидела.
– Склонись ко мне, Ева! Пади в мои объятия, отдохни у меня на груди!
– Я склоняюсь, Незримый, но Ощутимый! Кто ты?
– Ева, я принес тебе живительный напиток с небес. Испей же из моей чаши, дочь человека!
– Я пью. Словно сладчайшая роса вливается в мои уста. Она оживляет иссохшую душу и утоляет печали. Мои муки и сомнения вдруг исчезли. Даже ночь стала иной! Лес, холм, луна и бескрайнее небо – все изменилось!
– Да, и теперь навсегда. Я снял с твоих глаз пелену и рассеял мрак. Освободил тебя из оков! Очистил твой путь, убрал с него камни. Я наполнил собой пустоту. Сделал своей затерянную крупицу жизни. Забрал забытый огонь души, теперь он мой!
– О, бери меня! Возьми и душу и тело! Это Бог!
– Это сын Бога – тот, кто чувствует божественную искру в переполняющей тебя жизни. Потому он и хочет соединиться с тобой, взлелеять эту искру, чтобы она не угасла безвозвратно.
– Сын Бога! Неужели я твоя избранница?
– Ты одна на этой земле. Я увидел, как ты прекрасна, и понял, что ты предназначена мне. Ты моя, и только мне дано спасти тебя, поддерживать и оберегать. Узнай: я – Серафим, которого на земле зовут Разум.
– Мой славный жених! Свет дня, посланный с небес! Наконец-то у меня есть все, чего только могла я желать. На меня снизошло откровение: невнятный шепот, который слышался мне с самого детства, смутные предчувствия сегодня стали понятными. Ты тот, кого я ждала. Возьми же свою невесту, рожденный Богом!
– Непокоренный – я сам беру то, что принадлежит мне. Не я ли похитил с алтаря пламя, что осветило все твое существо, Ева? Приди же вновь на Небеса, откуда тебя изгнали!
Незримая, но могучая сила подхватила ее, как овечку в загоне, голос нежный, но всеохватывающий проник в ее сердце, словно музыка. Ева никого не видела, но ее душу и разум заполнило ощущение безмятежности чистого неба, мощи царственных морей, величия звездных миров, энергии противоборствующих стихий, вековечности несокрушимых гор. И над всем этим победно воссияла героическая Красота, перед которой, как перед божественным солнцем, отступали ночные тени.
Так человечество соединилось с Разумом.
Кто знает, что было потом? Кто опишет их союз, поведает о всех радостях и горестях? Кто расскажет о том, как Он, когда Бог посеял вражду между Ним и женщиной, затаил злобу и замыслил порвать священные узы и опорочить их? Кто знает о долгой борьбе Серафима и Змия? О том, как Отец Лжи сумел смешать добро со злом, добавить тщеславие к мудрости, боль – к наслаждению, низость – к величию, отравить страсть? Как сопротивлялся ему «отважный Ангел»[107], не поддаваясь врагу и отражая его атаки? Сколько раз снова и снова пытался он отмыть оскверненную чашу, возвысить приниженные чувства, облагородить извращенные порывы, отыскать скрытую отраву, отвести непонятные соблазны – и очищал, оправдывал, отстаивал и сберегал свою жену? Кто поведает о том, как верный Серафим благодаря терпению, силе и непревзойденному совершенству, полученному от Бога, Творца своего, сражался за человечество в течение многих веков, а когда наконец настал последний час и Смерть костлявой рукой преградила Еве путь к вечности, Разум не выпустил из объятий свою умирающую жену, помог ей пройти через предсмертную агонию и, торжествуя, вознес ее в свой родной дом на Небесах? О том, как вернул Еву ее Творцу, Иегове, и как ангелы и архангелы увенчали ее короной бессмертия? Кто сумеет все это описать?»
– Я так и не исправила это сочинение, – промолвила Шерли, когда Луи Мур замолчал. – Вы исчеркали его вдоль и поперек, но что означают эти неодобрительные линии, я до сих пор не понимаю.
Она взяла с письменного стола учителя карандаш и стала рассеянно рисовать на полях книги листочки, фрагменты колонн и крестики.
– Вижу, что, может, вы и подзабыли французский, но привычки французских уроков остались, – заметил Луи Мур. – Когда вы здесь, моим книгам по-прежнему угрожает опасность. Скоро мой заново переплетенный Сен-Пьер станет похожим на моего Расина: мисс Килдар изрисует все страницы.
Шерли выронила карандаш, словно он обжег ей пальцы.
– Скажите, почему вам не понравилось мое сочинение? – спросила она. – Там были грамматические ошибки, или вас смутило содержание?
– Я никогда не говорил, что подчеркивал ваши ошибки. Это вы так решили, а я не стал с вами спорить.
– Что же означают эти линии?
– Теперь уже не важно.
– Мистер Мур! – воскликнул Генри. – Пусть Шерли прочитает нам какое-нибудь стихотворение из тех, что когда-то так хорошо читала наизусть!
– Ну что же, если просить, то я бы выбрал «Le Cheval dompté»[108], – произнес Мур, затачивая перочинным ножом карандаш, грифель которого мисс Килдар совсем затупила.
Шерли отвернулась; было видно, как вспыхнули ее шея и нежное лицо, не прикрытые вуалью длинных локонов.
– Смотрите, сэр, она не забыла то происшествие! – весело заметил Генри. – До сих пор помнит, что тогда натворила!
Улыбка промелькнула на губах Шерли. Чтобы не рассмеяться, она наклонила голову, прикрыла рот ладонями, и от этого движения локоны вновь рассыпались, скрывая ее лицо.
– Да уж, я в тот день взбунтовалась, – пробормотала она.
– Точно! – подхватил Генри. – Устроила ужасный скандал моему отцу, не хотела слышать ни его, ни маму, ни миссис Прайер, ни кого-нибудь еще, только говорила, что отец тебя оскорбил…
– Он действительно меня обидел!
– …И хотела тотчас покинуть Симпсон-Гроув. Ты уложила свои вещи в дорожный сундук, а папа их оттуда выкинул. Мама плачет, миссис Прайер плачет, обе стоят над тобой, заламывая руки, и просят тебя успокоиться, а ты сидишь на коленях на полу среди разбросанных вещей, сундук перевернут, и вид у тебя такой, как когда ты сильно сердишься. В подобные минуты твое лицо словно застывает, черты неподвижны, но какая же ты красивая! По тебе не скажешь, что ты рассержена: кажется, будто ты просто спешишь и настроена весьма решительно, – однако чувствуется, что, если кто-нибудь посмеет встать на твоем пути, испепелишь одним взглядом. Папа испугался и позвал мистера Мура.
– Хватит, Генри!
– Не знаю уж, как мистеру Муру удалось все уладить. Помню, он предупредил отца, что от излишних волнений у того может разыграться подагра, потом успокоил дам и выпроводил прочь, а после сказал тебе, Шерли, что разговоры и упреки сейчас бесполезны, но в классной комнате уже накрыли стол к чаю и было бы хорошо, если бы ты отложила сборы и угостила нас с ним чашкой чая, ведь ему очень хочется пить. Ты пришла и поначалу не говорила ни слова, однако скоро смягчилась и повеселела. Мистер Мур начал рассказывать про Европу, про войну, про Бонапарта – про то, что нам всегда было интересно. После чая мистер Мур велел нам остаться с ним на весь вечер: опасался, что мы опять набедокурим, и потому решил приглядеть за нами. Мы сидели рядом с ним и были счастливы. Лучший вечер в моей жизни! А на следующий день мистер Мур отчитывал тебя целый час и в наказание заставил выучить наизусть отрывок из Боссюэ[109]. И ты его учила, вместо того чтобы укладывать вещи. Больше ты ни разу не говорила об отъезде. Мистер Мур целый год подшучивал над тобой из-за этого происшествия.
– Зато сколько воодушевления было в ее голосе, когда она декламировала этот отрывок! – поддержал ученика Луи Мур. – Впервые в жизни я имел удовольствие слышать, как английская девушка говорит на моем родном языке без акцента.
– Она целый месяц ходила кроткая и послушная как ягненок, – добавил Генри. – После хорошей пылкой ссоры крутой нрав Шерли смягчается.
– Вы говорите так, словно меня здесь нет, – заметила мисс Килдар, по-прежнему не поднимая головы.
– А вы уверены, что вы тут? – спросил Луи Мур. – С тех пор как я сюда приехал, мне часто хочется спросить у владелицы Филдхеда, что стало с моей бывшей ученицей.
– Она перед вами.
– Да уж, вижу, и выглядит скромницей из скромниц. Однако я бы не посоветовал ни Генри, ни кому-либо еще слепо верить в смиренность этой тихони, которая сейчас прячет раскрасневшееся лицо словно благонравная девочка, а через мгновение вскинет голову и будет надменна и бледна, как мраморная Юнона.
– Говорят, в старину один человек вдохнул жизнь в изваянную им статую. Наверное, другие обладают даром превращать живых существ в камень.