Луи Мур помолчал, прежде чем ответить. В его озадаченном взгляде читалось: «Какая странная фраза! Что она означает?» Он обдумывал слова Шерли неторопливо и детально, подобно какому-нибудь немцу, размышляющему над метафизической проблемой.
– Вы имеете в виду, – наконец произнес он, – что некоторые люди внушают такое отвращение, что от него леденеют нежные сердца?
– Остроумно! – усмехнулась Шерли. – Что ж, если вам нравится подобное объяснение, воля ваша! Мне это безразлично.
Мисс Килдар надменно вскинула голову, словно высеченную из мрамора, – в точности как ее описал Луи Мур.
– Взгляните, какая метаморфоза! – воскликнул он. – Едва я это сказал, как скромная нимфа на наших глазах превратилась в неприступную богиню. Но не разочаровывайте Генри, он ждет вашего чтения, прекрасная Юнона! Давайте начнем!
– Я забыла даже первую строчку.
– Зато я помню. Я медленно запоминаю, но помню долго, потому что стараюсь уловить и смысл, и чувство. Знания остаются в мозге, а эмоции укореняются в сердце. Это уже не пророщенный побег без корней, который быстро зеленеет, быстро цветет и почти сразу увядает. Внимание, Генри! Мисс Килдар согласилась порадовать тебя. А вот и первая строка: «Voyez се cheval ardent et impétueux…»[110]
Мисс Килдар продолжила, но тотчас запнулась.
– Я не смогу повторить, пока не услышу весь отрывок, – сказала она.
– А ведь выучили так быстро! Как в поговорке: «Легко пришло, легко и ушло», – наставительно заметил учитель.
Он медленно и с выражением прочитал весь отрывок. Шерли слушала внимательно. Сначала она сидела, опустив голову, потом повернулась к учителю. Когда же Мур замолчал, Шерли начала читать все слово в слово, точно таким же тоном и с аналогичным акцентом, идеально копируя ритм, манеру воспроизведения и даже мимику учителя.
Затем настала очередь мисс Килдар просить об услуге:
– А теперь прочитайте нам «Le songe d’Athalie»[111].
Он выполнил ее просьбу, и Шерли вновь повторила за ним каждое слово. Похоже, декламация на родном языке Луи Мура доставляла ей живейшее удовольствие. Она попросила его продолжить, и по мере того, как в памяти оживали забытые тексты, Шерли вспоминала старые добрые времена, когда сама была ученицей.
Луи Мур прочитал несколько лучших отрывков из Корнеля и Расина, и сразу услышал эхо своего глубокого голоса в строках, которые Шерли повторила за ним, точно копируя его интонацию. Затем настал черед «Le Chêne et le Roseau»[112] – прелестнейшей басни Лафонтена. Учитель превосходно прочитал басню наизусть, ученица тоже расстаралась. У них обоих одновременно возникло чувство, что пламя их восторга уже невозможно поддерживать легким горючим французской поэзии, и настало время бросить в пожирающий огонь рождественское полено крепкого английского дуба.
– Пожалуй, хватит, – сказал Мур. – Это лучшие французские стихи; вряд ли найдется что-нибудь более естественное, волнующее и утонченное.
Он улыбнулся и замолчал. Казалось, все его существо охвачено безмятежным спокойствием. Мур стоял у камина, облокотившись на каминную доску, размышлял и выглядел почти счастливым.
Наступающие сумерки завершали короткий осенний день. Окна классной комнаты, затененные вьющимися растениями, с которых даже порывистому октябрьскому ветру не удалось сорвать пожухлую листву, почти не пропускали догорающие лучи заката, но огонь камина давал достаточно света, чтобы продолжать беседу. Теперь Луи Мур обратился к своей ученице по-французски. Поначалу она отвечала неуверенно, запиналась и сама посмеивалась над своими ошибками. Учитель поправлял ее и ободрял. Генри тоже присоединился к уроку. Оба ученика сидели напротив учителя, обняв друг друга за талию. Варвар, давно скуливший под дверью, которого наконец впустили в комнату, уселся на ковер и с глубокомысленным видом уставился на языки пламени, пляшущие над раскаленными угольками. Все четверо были счастливы, однако…
Но счастье – точно маков цвет:
Сорвешь цветок – его уж нет[113].
Внезапно с вымощенного камнем двора донесся приглушенный грохот колес.
– Экипаж вернулся! – воскликнула Шерли. – И обед, наверное, уже готов, а я еще не одета.
Вошла служанка со свечой и чаем для мистера Мура: учитель и его ученик обычно обедали рано, когда другие только приступали ко второму завтраку.
– Мистер Симпсон и дамы вернулись, – сообщила она, – а с ними сэр Филипп Наннели.
– Как ты испугалась, Шерли, и рука у тебя задрожала, – произнес Генри, когда служанка закрыла ставни и вышла. – Я знаю причину, а вы, мистер Мур? Мне известно, чего хочет отец. Этот сэр Филипп – уродливый карлик! Лучше бы он вообще не приезжал! Жаль, что мои сестрицы не остались со всей компанией обедать в Уолден-Холле! Тогда Шерли налила бы нам, как когда-то, чаю, и мы бы провели счастливый вечер втроем. Правда, мистер Мур?
Мур запер свой стол и отложил в сторону томик Сен-Пьера.
– Тебе ведь этого хотелось, мой мальчик?
– А разве вы меня не поддерживаете?
– Я не одобряю никаких утопий. Смело гляди жизни прямо в ее железное лицо, и никакая жестокая реальность тебя не смутит. Разливай чай, Генри, я сейчас вернусь.
Он вышел, и Шерли тоже, но только через другую дверь.
Глава 28. Феба
Вероятно, Шерли провела с сэром Филиппом весьма приятный вечер, потому что на следующее утро сошла вниз в прекраснейшем расположении духа.
– Кто хочет погулять со мной? – спросила она после завтрака. – Изабелла, Гертруда, вы пойдете?
Подобное приглашение было большой редкостью, и кузины мисс Килдар не сразу нашлись что ответить. Только после благосклонного кивка матери девицы Симпсон сбегали за шляпками, и вся троица отправилось на прогулку.
Честно говоря, этим трем молодым особам не следовало проводить слишком много времени вместе. Мисс Килдар недолюбливала дамское общество; только в присутствии миссис Прайер и Каролины Хелстоун она испытывала искреннюю радость. Со своими кузинами Шерли держалась вежливо и радушно, но вот общих тем для беседы у них обычно не было. Однако этим утром на нее нашло такое солнечное настроение, что она была готова поболтать даже с сестрами Симпсон. Не отступая от заведенного ею правила говорить с ними только о самом обыденном, Шерли сегодня обсуждала это с необычайным интересом.
Но что же ее так радовало? Возможно, причина крылась в ней самой. Было пасмурно, стоял блеклый и скучный осенний день. Тропинки в лесу размокли, воздух, казалось, сгустился, не давая дышать, небо хмурилось, и все же Шерли выглядела так, словно в душе у нее сияли солнце и лазурь Италии, а их отблески вспыхивали в ее смеющихся серых глазах.
На обратном пути к Филдхеду ей понадобилось дать кое-какие указания управляющему Джону, и она отстала от кузин. С этого момента и до ее возвращения домой прошло минут двадцать, не более. За это время Шерли поговорила с Джоном, затем приблизилась к калитке, однако вошла не сразу, помедлила. Когда ее позвали к ленчу, она извинилась и поднялась к себе наверх.
– Наверное, Шерли не выйдет к ленчу? – спросила Изабелла. – Она почему-то сказала, что не голодна.
Через час Шерли еще оставалась у себя, и тогда одна из кузин направилась к ней в комнату. Шерли сидела на кровати, подперев голову рукой, – бледная, задумчивая и печальная.
– Уж не больны ли вы? – спросила кузина.
– Мне слегка нездоровится, – ответила мисс Килдар.
Однако по сравнению с тем, как выглядела Шерли лишь пару часов назад, сказать, что она слегка изменилась, было нельзя.
Эта разительная перемена, о которой она упомянула и не захотела ее объяснить, произошла за десять минут и вскоре исчезла, как летнее облачко. Шерли вышла к обеду и разговаривала со всеми как обычно. Она провела с гостями целый вечер. Когда кто-нибудь в очередной раз справлялся о ее здоровье, отвечала, что все прошло и она прекрасно себя чувствует. Ей лишь немного нездоровилось, просто накатила минутная слабость, о которой и думать нечего. Тем не менее чувствовалось, что с мисс Килдар что-то произошло.
Прошел день, за ним неделя, потом еще одна, но лицо и облик Шерли по-прежнему омрачала какая-то новая, незнакомая тень. Во взгляде Шерли, в голосе, в жестах появилась странная сосредоточенность и задумчивость. Перемены не бросались в глаза и уж точно не давали повода беспокоиться или засыпать девушку вопросами о здоровье, но все же они были. Над Шерли словно нависла туча, которую никакой ветер не мог ни прогнать, ни рассеять. Вскоре окружающие поняли, что Шерли неприятно, когда замечают ее состояние. Сначала она уклонялась от разговоров на эту тему, но если расспросы становились слишком настойчивыми, со свойственной ей надменностью решительно отвечала:
– Нет, я не больна!
Когда же спрашивали, что ее гложет, и почему она пребывает в расстроенных чувствах, следовал резкий и насмешливый ответ:
– Что вы подразумеваете под чувствами? У меня нет никаких чувств и расстраиваться совершенно нечему.
– Но вы так сильно изменились! Наверное, что-то произошло…
Шерли заявляла, что у нее есть право меняться, как ей вздумается. Да, она знает, что подурнела, но если ей хочется побыть дурнушкой, то почему это должно волновать других?
– И все же в чем причина?
На этом терпение Шерли заканчивалось, и она решительно просила оставить ее в покое.
Тем не менее она пыталась выглядеть довольной жизнью, и, похоже, искренне корила себя за то, что это ей никак не удается. Жестокие, полные презрения слова срывались с ее уст, когда она оставалась одна.
«Дурочка! Жалкая трусиха! – ругала она себя. – Если не можешь унять дрожь, дрожи, когда никого рядом нет! Печалься там, где тебя никто не видит! Как ты смеешь проявлять слабость, выказывать глупую тревогу? Приди в себя, встряхнись! Будь выше этого! А если не можешь, спрячь боль».