Шерли — страница 91 из 113

– Повсюду ее следы, – произнес он. – Здесь была она, прекрасная и беспечная. Ее позвали, она, конечно, поспешила на зов и забыла вернуться, чтобы привести свой стол в порядок. Почему в каждом ее следе столько очарования? Откуда у нее этот дар – оставаться прелестной даже в небрежности? Она всегда дает повод, чтобы ее побранили, но на нее невозможно сердиться. Если возлюбленный или муж вдруг вспылит не на шутку, то все равно не устоит и осыплет ее поцелуями. Да и как же иначе? Лучше полчаса спорить с ней, чем целый день восхищаться достоинствами другой женщины. Неужели я бормочу вслух? Начал разговаривать сам с собой? Сейчас же замолчи!

И он замолчал. Постоял немного, размышляя, потом стал устраиваться, чтобы провести уютный вечер.

Луи опустил шторы на широком окне, и луна-правительница скрылась вместе со своим звездным двором и армией. Затем добавил топлива в жаркое, прожорливое пламя и зажег одну из двух свечей на столе. После этого пододвинул к столу другое кресло, поставив его напротив первого, и сел. Вытащил из кармана небольшую, но пухлую записную книжку, достал карандаш и начал писать неразборчивым, убористым почерком. Подойди поближе, читатель, не бойся! Встань за его спиной и прочитай неровные строки:

«Сейчас девять часов, экипаж вернется не раньше одиннадцати, я уверен. Значит, до одиннадцати я совершенно свободен, могу сидеть в ее комнате напротив ее кресла, облокотившись о ее стол, и думать, что все тут напоминает о ней.

Раньше мне нравилось одиночество – я представлял его молчаливой, строгой, прекрасной нимфой, ореадой, которая спускается ко мне с гребней далеких гор. Одежды ее сотканы из голубого горного тумана, в дыхании – свежесть ветра, а в облике – величавая красота горных вершин. В то время я принимал ее спокойно и безмятежно; казалось, у меня легче на сердце, когда она со мной – безмолвная и великолепная.

Но с того дня, как я пригласил Шерли в классную комнату, когда она пришла и села рядом со мной, рассказала о своих тревогах, попросила о помощи и воззвала к моей силе, – с той минуты я возненавидел одиночество. Холодная абстракция, бесплотный скелет, дочь, мать и подруга смерти!

Как радостно писать о том, что так близко и дорого сердцу! Никто не отнимет у меня эту книжицу, а благодаря карандашу я могу доверить ей все, что хочу, даже то, в чем не смею признаться ни одному живому существу, поведать самые потаенные мысли, которые никогда не осмелюсь произнести вслух.

С того вечера мы почти не виделись. Однажды, когда я находился один в гостиной – искал там забытую Генри книгу, – Шерли вошла, уже одетая для концерта в Стилбро. Робость – ее робость, не моя – разделила нас, будто серебристая завеса. Я много слышал и читал о девичьей скромности, но, если не опошлять эти слова и использовать их к месту, они весьма хороши и точно отражают суть. Увидев меня, она застенчиво и уважительно поклонилась и отошла к окну, а я подумал, что на ум приходит только одно: непорочная дева. Для меня Шерли сама нежность и очарование в ореоле девичьей чистоты. Может, я самый глупый из мужчин, а вдобавок еще и самый обычный, но, если честно, ее застенчивость тронула меня до глубины души, пробудив самые возвышенные чувства. Признаюсь, вид у меня тогда сделался совершено дурацкий, но когда она опустила голову и отвернулась, чтобы скрыть румянец смущения, я, признаюсь, почувствовал себя на седьмом небе от счастья.

Знаю, это болтовня мечтателя, грезы восторженного романтического безумца. Да, я грежу, и время от времени буду грезить. Как же я смогу удержаться, если Шерли вдохнула романтику в мою скучную жизнь?

Порой она бывает сущим ребенком! Сколько в ней простодушия и наивности! Как сейчас вижу ее взгляд: она смотрит мне в лицо, умоляет не оставлять ее и требует, чтобы я пообещал дать ей сильный наркотик. Она признается мне, что не так уж и сильна, и ей вовсе не безразлично людское сочувствие, как все считают. Вижу слезы, украдкой капающие с ее ресниц. Шерли сказала, что я считаю ее ребенком, но ведь это правда. Вообразила, будто я ее презираю. Надо же, презираю! Как невыразимо сладостно было ощущать себя рядом с ней и в то же время выше ее, сознавать, что имеешь право и можешь поддержать ее, как муж должен поддерживать жену.

Я преклоняюсь перед совершенством Шерли, но сближают нас ее недостатки, или, по крайней мере, слабости: именно они помогли ей воцариться в моем сердце, внушили мне любовь. И ценю я их по самой эгоистичной, хотя и вполне понятной причине: ее недостатки – это ступени, по которым я могу подняться над ней. Если бы она возвышалась совершенной искусственной громадой с гладкими склонами, куда бы могла ступить нога? Но недостатки Шерли образуют естественный холм с ложбинами и мшистыми уступами, – его склон так и манит подняться к вершине, и тот, кто ее достигнет, будет счастлив!

Но оставим метафоры! Ее облик услаждает мой взор, она – моя избранница. Будь я королем, а она моей служанкой, что подметает лестницы у меня во дворце, я бы заметил ее, несмотря на разделяющее нас расстояние, и сердце мое забилось бы сильнее от любви к ней. Если бы я был джентльменом, а Шерли мне прислуживала, я бы все равно полюбил ее. Отнимите у нее воспитание и образование, заберите все внешние преимущества – украшения и роскошные наряды, заберите изящество, кроме, конечно, природной грации, которую не отнимешь, – и пусть она с приветливой улыбкой, в скромном платье, предложит мне напиться на пороге деревенского дома, подаст воды, излучая радушие, с каким теперь она, хозяйка богатого дома, принимает гостей, – и я полюблю ее. Захочу задержаться на час-другой, чтобы поговорить с прекрасной селянкой. Конечно, я бы не ощущал того, что чувствую сейчас, не обожествлял бы ее, но все равно каждая встреча с юной крестьянкой дарила бы мне радость, а разлука печалила.

Какая непростительная беззаботность: оставить секретер открытым, – а ведь там хранятся деньги! В замке торчит ключ, вернее, там их целая связка от всех шкафов и кладовок, даже ключик от ее шкатулки с драгоценностями. В маленькой атласной сумочке лежит кошелек, я вижу его кисточку из серебряных бусин, которая свисает наружу. Подобная небрежность возмутила бы моего брата Роберта. Знаю, все ее маленькие недостатки раздражали бы его, а меня они лишь слегка беспокоят, но волнение это весьма приятное. Я радуюсь, когда вижу ее несовершенства, и уверен, что, если нам еще доведется жить в одном доме, этих радостей у меня будет с избытком. Она не оставит меня без дела, всегда найдется оплошность, чтобы исправить, или проступок, за какой следует побранить.

Я никогда не ругаю Генри и не люблю читать нотации. Если он напроказничает – а это случается редко, ведь он хороший и добрый мальчик, – достаточно одного слова. Порой я просто качаю головой. Но стоит мне взглянуть на ее minois mutin[116], как укоризненные слова сами слетают с моих губ. Думаю, она бы смогла превратить в болтуна даже такого молчаливого человека, как я. Но почему мне так нравится ей выговаривать? Не понимаю. Однако чем crâne, malin, taquin[117] она себе ведет, чем чаще дает поводов для недовольства, тем сильнее меня тянет к ней, тем больше она мне нравится. Всего сумасброднее и непокорнее Шерли бывает после бешеной скачки по холмам наперегонки с ветром, когда она, в амазонке и шляпе, возвращается, разгоряченная, домой верхом на Зои. Признаюсь – безмолвным страницам ведь можно признаться! – я порой целый час ждал на дворе ее возвращения только лишь для того, чтобы подать ей руку и помочь спешиться. Я заметил (и снова я могу довериться только этой записной книжке), что она не принимает эту услугу ни от кого, кроме меня. На моих глазах Шерли вежливо отказалась от помощи сэра Филиппа Наннели, а ведь она всегда любезна с молодым баронетом и весьма снисходительно относится к его чувствам, желаниям и болезненному самолюбию! А когда помощь предложил Сэм Уинн, отвергла ее с презрением. Теперь я знаю, чувствую всем сердцем, что мне Шерли доверяет безоговорочно. Может, догадывается, что я счастлив ей служить и готов отдать свои силы. Нет, я не раб Шерли – говорю со всей решительностью, – но мои чувства и мысли стремятся навстречу ее красоте, как джин – к блеску лампы. Я готов бросить к ее ногам свои знания и силы, спокойствие и рассудительность. Я скромно жду приказа, и счастлив, когда его слышу. Как радостно выполнять ее поручения! Знает ли она об этом?

Я назвал ее беззаботной. Удивительно, но беззаботность нисколько не умаляет ее совершенства. Наоборот, через эту слабость, словно через окошко в характере, проглядывает вся подлинность, глубина и оригинальность ее совершенства. Так роскошное платье порой прикрывает уродство и худобу, а сквозь прореху в рукаве иногда показывается прелестная округлая девичья ручка.

Я видел и держал в ладонях немало ее вещиц, потому что Шерли разбрасывает их повсюду. И любая из них может принадлежать только настоящей леди: в них нет ничего безвкусного или неряшливого. В чем-то она беззаботна, но в других вопросах скрупулезно требовательна. Будь Шерли крестьянкой, она бы одевалась так же чисто и опрятно. Только взгляните на эту маленькую лайковую перчатку – она безукоризненна. И на атласной сумочке нет ни единого пятнышка!

Как же непохожи Шерли и эта жемчужина, Каролина Хелстоун! Каролина кажется мне воплощением добросовестной пунктуальности и предельно аккуратности – эта девушка стала бы прекрасной хозяйкой в доме одного моего привередливого родственника. Чуткая, расторопная, привлекательная, работящая и спокойная, каждая мелочь продумана. Она бы вполне подошла Роберту. Но что бы делал я с таким почти безупречным созданием?

Мы с ней ровня, она так же бедна, как и я. Каролина, несомненно, красива: у нее рафаэлевская головка, вернее – рафаэлевские черты, но с истинно английским выражением. Она воплощение чистоты и грации, но в ней нечего исправлять, нечего критиковать, не о чем тревожиться. Каролина словно ландыш, совершенный от природы и не нуждающийся в улучшении. Что в ней можно улучшить? Чей карандаш осмелится подправить этот рисунок?