, чтобы поспешить домой и сложить лавры победителя к ее ногам, ты преспокойно сел в карету и укатил в Лондон. Чем ты занимался там – одному черту известно! Думаю, ничем дельным, наверняка просто сидел и скучал. Лицо твое и раньше-то не было лилейно-белым, а сейчас и вовсе позеленело, как оливка. Ты, приятель, уже не тот красавчик, что прежде!
– Кому же достанется тот приз, о котором вы столько говорите?
– Конечно, баронету, кому же еще? Я и не сомневаюсь, что ты ее потерял. Еще до Рождества она станет леди Наннели.
– Не исключено.
– Ведь этого могло не быть! Глупый ты мальчишка! Клянусь, она могла бы достаться тебе!
– С чего вы взяли, мистер Йорк?
– Да по всему было видно: по блеску глаз, по румянцу на щеках. Так-то она обычно бледная, но всякий раз краснела, когда слышала твое имя.
– Теперь, полагаю, мне надеяться не на что?
– Похоже, да, но ты все же рискни: дело того стоит. Этот сэр Филипп, скажу я тебе, недотепа, ни рыба ни мясо! К тому же, говорят, он сочиняет стишки, рифмует всякую чушь. В любом случае ты-то выше этого, Роберт!
– Неужели вы советуете мне сделать предложение в столь поздний час? Уже почти одиннадцать, мистер Йорк!
– А ты попытайся, Роберт. Если она в тебя влюблена – а я думаю, ты ей очень нравишься, или, по крайней мере, нравился раньше, – то простит. Ты смеешься? Неужели надо мной? Пошути лучше над собственным упрямством! Впрочем, тебе сейчас не до смеха. Физиономия такая кислая!
– Я в полном смятении, мистер Йорк. Я столько раз бился как рыба об лед, старался разорвать путы, вывихнул обе руки, пытаясь освободиться из оков, и расшиб себе лоб, колотясь об стену!
– Рад это слышать. Ты получил жестокий урок, но, надеюсь, он пойдет тебе на пользу и собьет с тебя спесь.
– Спесь? А это еще что? Самолюбие, самонадеянность – что за штука такая? Вы это продаете? Или, может, кто другой? Скажите только, кто и где: я торговаться не стану. Отдам последнюю гинею, лишь бы приобрести эдакую редкость!
– В самом деле, Роберт? Вот такой разговор мне по нраву. Люблю, когда люди говорят начистоту. Что с тобой стряслось?
– Все мое устройство пришло в негодность, вся механика организма разладилась, котел, который я принимал за сердце, вот-вот взорвется.
– Потрясающе! Эти строки стоит записать – похоже на белые стихи. Так, глядишь, ты и поэтом заделаешься. Если на тебя нашло вдохновение, Роберт, давай, не стесняйся. На сей раз я все выдержу.
– Я гнусный, омерзительный, подлый дурак! Иной раз допускаешь такую ошибку, что потом вовек не исправишь и всю жизнь будешь жалеть.
– Продолжай, парень! Для меня это как пироги, леденцы и орехи, очень уж я их люблю. Выговоришься – и сразу полегчает. Сейчас мы на пустоши, и на много миль вокруг нет ни единой живой души.
– Мне не стыдно признаться. У меня сейчас словно кошки скребут на душе, так что выслушайте их вопли.
– Для меня это будет музыкой! У вас с Луи прекрасные голоса! Когда Луи поет, кажется, будто звучит мягкий, глубокий звон колокола, меня аж в дрожь бросает. Ночь тиха, она тоже слушает. Смотри, она склонилась над тобой, как черный священник над еще более черным грешником в исповедальне. Исповедуйся, дружище! Ничего не скрывай! Будь искренен, как приговоренный, оправданный и возведенный в святые методист на собрании, где свидетельствуют о своей вере. Считай себя хоть грешнее самого Вельзевула: это поможет тебе успокоиться.
– Точнее сказать, «гнуснее самого Мамоны». Послушайте, Йорк, если я сейчас спешусь и лягу поперек дороги, вы ведь согласитесь проскакать по мне взад и вперед раз двадцать?
– Да я бы не прочь и с огромным удовольствием, не будь на свете такой штуки, как дознание коронера.
– Хайрам Йорк, я был уверен, что она меня любит. Видел, как ярко вспыхивали ее глаза, когда она замечала меня в толпе. Она вся пунцовела от смущения, подавая мне руку и спрашивая: «Как поживаете, мистер Мур?» Мое имя оказывало на нее волшебное действие. Стоило кому-нибудь его произнести, и она сразу менялась в лице, я это видел. И сама произносила его самым певучим голосом, на какой только способна. Она была со мной приветлива, интересовалась моими делами, тревожилась за меня, желала мне добра и пользовалась любой возможностью, чтобы мне помочь. Я не спешил – долго наблюдал, размышлял и сравнивал, а потом пришел к очевидному заключению: она меня любит! Я смотрел на нее, Йорк, – продолжил Мур, – и видел ее красоту, молодость и силу. Ее состояние помогло бы мне восстановить мою честь и финансовое положение. Впрочем, я и так ей благодарен: она уже раз существенно помогла мне, одолжив пять тысяч фунтов. Разве мог я забыть об этом? Усомниться в ее любви? Здравый смысл подсказывал мне, что надо на ней жениться. Как можно было пренебречь ее достоинствами, отказаться от заманчивого будущего, не послушать разумных советов, отвернуться от нее и бежать? «Моя благодетельница юна, мила, грациозна и влюблена в меня!» – повторял я себе вновь и вновь, с напыщенным самодовольством наслаждался этими словами, восхищаясь только собой и не ценя ее в полной мере. В глубине души я даже посмеивался над ее наивностью и безыскусностью, над тем, что она первая в меня влюбилась и не замедлила это показать… Послушайте, Йорк, вижу, у вашего хлыста крепкая, тяжелая рукоять: если хотите, размахнитесь как следует и выбейте меня из седла! Я заслуживаю хорошей трепки.
– Потерпи, Роберт! Подожди, пока взойдет луна, и я смогу тебя разглядеть. Лучше признайся: ты любишь ее или нет? Мне хочется знать, я очень любопытен.
– Сэр, я же говорю: она по-своему очень красива и привлекательна. Порой кажется, будто соткана из огня и воздуха; я стою и любуюсь ею, но мне даже в голову не приходит обнять ее или поцеловать. Выгода и тщеславие тянули меня к ней как магнитом, но я никогда не чувствовал, что нашел свою вторую, лучшую, половину. Когда у меня возникала подобная мысль, я отгонял ее и грубо говорил сам себе: «С ней ты будешь богат, без нее – все потеряешь». Я клялся, что буду прагматиком, а не романтиком.
– Весьма разумное решение. Что же тебе помешало, Роберт?
– С этим разумным решением я в один прекрасный августовский вечер приехал в Филдхед. Это было накануне моего отъезда в Бирмингем. Я решил наконец принять роскошный подарок фортуны и сообщил о своем приезде запиской, в которой просил повидаться со мной наедине. Мисс Килдар находилась дома, одна.
Она встретила меня безо всякого смущения, поскольку думала, что я заехал по делам. А вот я чувствовал себя неловко, хотя настроился весьма решительно. Уж не помню, как я все ей высказывал, помню только, что сразу взял быка за рога. Полагаю, это выглядело ужасно. Я сурово предложил ей себя, свою прекрасную персону, – разумеется, вместе со всеми долгами. Однако испытал горькое разочарование и пришел в ярость, когда она, не дрогнув, не покраснев и даже не потупив взор, ответила: «Боюсь, я вас не поняла, мистер Мур!»
И мне пришлось еще раз повторить свое предложение, растолковать ей каждое слово, пока до нее не дошел смысл сказанного. И что, вы думаете, она сделала? Вместо того чтобы пролепетать нежное «да» или хранить смущенное молчание (такое же красноречивое), резко встала, пару раз быстро прошлась по комнате, как умеет только она одна, и, наконец воскликнула: «Господь всемогущий!»
Йорк, я стоял у камина, прислонившись к каминной доске, и был готов ко всему, даже к самому худшему. Я уже понял свою участь, без объяснений. Ее вид, тон голоса говорили сами за себя. Мисс Килдар остановилась и посмотрела на меня.
«Господь всемогущий, – жалобно повторила она, и в ее словах прозвучало все: удивление, негодование, печаль. – Вы сделали такое странное предложение! Уж от кого-кого, а от вас я не ожидала. А если бы вы только знали, как странно говорили и как странно при этом смотрели, то сами бы удивились! Вы говорили не как влюбленный, предлагающий мне руку и сердце, а скорее как разбойник, который хочет меня ограбить».
Неприятные слова, мистер Йорк, не так ли? Но едва мисс Килдар их произнесла, сразу стало ясно, что это правда, какой бы неприятной она ни была, и в ней я, как в зеркале, увидел себя.
Я сердито посмотрел на нее, однако промолчал; ее слова разозлили меня, но в то же время пристыдили.
«Жерар Мур, – произнесла она, – вы знаете, что не любите Шерли Килдар!»
Я мог бы пуститься в обманчивые уверения, поклясться, что люблю ее, однако я не мог лгать, глядя в ее чистые глаза. Не желал стать клятвопреступником перед этим искренним созданием. Кроме того, все эти пустые клятвы оказались бы тщетны: она поверила бы мне не больше, чем духу Иуды, появись он перед ней из темноты. Ее женское сердце слишком чутко, чтобы принять мое грубоватое, несколько отвлеченное восхищение за подлинную страстную любовь.
«Что же дальше?» – спросите вы, мистер Йорк. А дальше мисс Килдар села в кресло у окна и расплакалась. Слезы струились по ее щекам, но когда она поднимала на меня широко распахнутые темные глаза, в них сверкали молнии. Ее взгляд словно говорил:
«Вы причинили мне боль! Вы обманули меня и оскорбили!»
Вскоре к взглядам добавились слова.
«Я по-настоящему уважала вас, восхищалась вами, вы мне действительно нравились! – произнесла она. – Да, я любила вас как брата! А вы… хотели заключить со мной сделку! Принести меня в жертву вашей фабрике, вашему Молоху!
У меня хватило ума промолчать и не пускаться в объяснения. Попытки оправдаться были бы тщетны. Я стоял и терпел унижение. Наверное, в тот вечер в меня вселился дьявол или я повредился рассудком. Знаете, что я сказал, когда наконец заговорил?
«Неважно, что чувствую я, но мне казалось, будто вы, мисс Килдар, меня любите».
Прелестно, не находите? Мисс Килдер сидела, обескураженная, и я услышал, как она шепчет: «Неужели это говорит Роберт Мур? Полноте, да человек ли он?»
«Вы полагаете, – громче произнесла она, – что я любила вас как человека, за которого хотела бы выйти замуж?»
Да, я думал именно так, о чем и сказал ей.