«Ваша мысль оскорбляет чувства женщины, – ответила она, – а манера, в какой вы ее выразили, порождает в женской душе отвращение. Вы намекаете на то, что моя искренняя доброта к вам была просто хитрой, дерзкой и бесстыдной попыткой подцепить мужа. По вашему утверждению, вы пришли сюда исключительно из жалости и предложили мне руку, потому что я вас обхаживала. Позвольте сказать вам, что зрение вас обмануло: вы увидели не то, что на самом деле; ваш ум заблуждается – вы сделали неверные выводы; ваш язык предал вас – вы говорите не то, что надо. Я вас никогда не любила, успокойтесь. В моем сердце нет страсти к вам, так же как в вашем нет любви ко мне».
Достойный ответ, не правда ли, Йорк?
«Значит, я был слепым глупцом», – заметил я.
«Любить вас! – воскликнула мисс Килдер. – Ну да, я была с вами по-сестрински откровенна, не избегала вас, не боялась. Но нет, – продолжила она с торжеством в голосе. – Я не трепещу, когда вижу вас, ваша близость не заставляет мое сердце биться чаще».
Я возразил, что, разговаривая со мной, она часто краснела, и что одно мое имя приводило ее в волнение.
«Вы тут совершенно ни при чем!» – бросила она.
Я потребовал объяснения – безрезультатно. Вместо этого мисс Килдер принялась расспрашивать:
«Неужели вы думали, что я увлечена вами, когда мы сидели рядом на школьном празднике? Или когда остановила вас на Мейторн-лейн? Или когда заходила в вашу контору? Или когда мы гуляли по дорожкам? Неужели вы считали, что я влюблена в вас?»
Я ответил, что да.
Бог мой, Йорк, она вскочила, сразу стала выше ростом и словно вспыхнула пламенем. Она дрожала; казалось, от нее исходит жар как от раскаленных угольев.
«Это значит, что вы думаете обо мне самое худшее и отказываете мне в том, что для меня дороже всего. Это значит, что я предала весь женский род, своих сестер, и вела себя так, как женщина вести себя не должна, иначе она уронит свое достоинство и честь нашего пола. Я искала то, чего порядочная женщина искать не станет…»
Какое-то время мы оба молчали. Потом мисс Килдер снова заговорила:
«О, Люцифер, Утренняя звезда, ты низвергнут! Я так высоко вас ценила, а вы пали. Когда-то вы были моим другом, но теперь я вас изгоняю. Уходите!»
Но я не ушел. Слышал, как дрожит ее голос, видел, как кривятся губы, и знал, что сейчас снова прольются слезы. Я надеялся, что после грозы наступит затишье и, возможно, засияет солнце, и потому решил подождать.
Хлынул теплый ливень слез, такой же обильный, как первый, но теперь не такой бурный. Во всхлипываниях зазвучали новые нотки – более мягкие, полные сожалений. Мисс Килдер посмотрела на меня, и в ее взгляде читалась уже не гордость, а укор, не гнев, а глубокая печаль.
«О, Мур!» – сказала она, и это слова прозвучали страшнее, чем слова Цезаря: «И ты, Брут!»
Я попытался вздохнуть, но из моей груди вырвался стон. Грудь моя разрывалась от боли утраты, я чувствовал себя Каином.
«Я совершил непростительную ошибку, – промолвил я, – и теперь горько раскаиваюсь. Но каяться мне придется вдали от той, кого я обидел».
Я взял шляпу. Меня мучила мысль, что придется уйти, не услышав слов прощения. Я надеялся, что она не меня остановит. И она бы остановила, однако я нанес ее гордости смертельный удар, и теперь ей оставалось лишь молчать, не поддаваясь сочувствию.
Пришлось самому остановиться у двери, вернуться и сказать: «Простите меня!»
«Я бы простила, если бы не нужно было прощать саму себя, – ответила она. – Наверное, это я виновата, если ввела в заблуждение такого проницательного человека, как вы».
И тут меня словно прорвало. Я начал говорить торжественно и горячо, уже и сам не помню, о чем, знаю только, что говорил от всей души, стараясь оправдать ее перед ней самой. Да и на самом деле все ее обвинения в свой адрес были выдумкой чистой воды.
Наконец мисс Килдар протянула мне руку. Впервые мне захотелось обнять ее и поцеловать. Я схватил ее ладонь и покрыл поцелуями.
«Когда-нибудь мы снова будем друзьями, – сказала мисс Килдар, – но только когда вы научитесь правильно понимать мои слова и поступки и не будете истолковывать их столь превратно. Возможно, время даст вам ключ ко всему, вы меня поймете, и тогда мы помиримся».
Последние слезинки скатились по ее щекам, и она смахнула их.
«Мне так жаль, что это произошло! Так жаль!» – всхлипнула она.
Видит Бог, я сожалел еще сильнее. На том мы и расстались.
– Странная история! – заметил мистер Йорк.
– Я никогда больше не повторю подобной ошибки! – воскликнул Мур. – Ни за что в жизни не заговорю о женитьбе с женщиной, если не буду ее любить. Отныне пусть кредиты и торговля сами заботятся о себе. Банкротство мне тоже не страшно: я избавился от рабского страха перед разорением. Стану упорно работать, терпеливо ждать и переносить невзгоды. А если случится самое худшее, мы с Луи бросим все и эмигрируем в Америку, мы уже решили. Ни одна женщина больше не взглянет на меня так, как смотрела мисс Килдар; ни одна не будет презирать меня столь сильно, и ни перед одной женщиной мне не придется стоять таким дураком и негодяем, такой бесчувственной скотиной!
– Было бы из-за чего убиваться, – усмехнулся Йорк. – И все же, признаюсь, я удивлен. Во-первых, тем, что она тебя не любит, а во-вторых, тем, что ты не любишь ее. Вы оба молоды, красивы, у обоих в достатке и ума, и характера. Что же помешало вам договориться?
– Мы никогда не понимали друг друга и не сумели бы понять. Могли восхищаться друг другом на расстоянии, однако стоило нам сблизиться, как мы начинали раздражаться. Однажды я сидел в гостиной и наблюдал за мисс Килдар: она расположилась в противоположном углу комнаты в компании своих верных поклонников, с которыми всегда так мила, весела и красноречива. Там находились и вы с мистером Хелстоуном. Тогда я видел ее во всем блеске красоты и естественности, прелестную, как никогда. В то мгновение она казалась мне изумительно красивой – она действительно восхитительна, когда ее настроение под стать роскошному наряду. Я подошел поближе, полагая, что наше знакомство дает мне на это право. Присоединился к компании, привлек взгляд мисс Килдар и вскоре завладел ее вниманием. Мы разговорились, а остальные, видимо, решив, что ко мне относятся с особой благосклонностью, постепенно отошли и оставили нас одних. Думаете, мы обрадовались? Отвечу за себя: нет! С ней наедине я всегда чувствовал некую скованность, мрачнел и смущался. Мы говорили о делах и политике, и наши души ни разу не раскрылись в дружеской близости, а беседа не текла легко и свободно. Даже если мы и откровенничали, то это касалось дел торговых, отнюдь не сердечных. Ничто не пробуждало во мне теплых и нежных чувств, не заставляло стать благороднее и лучше. Мисс Килдар будоражила мой ум, обостряла проницательность, но не тревожила сердце и не горячила кровь. Причина вполне понятна: во мне нет того, что заставило бы ее полюбить меня.
– Все это весьма странно, дружище, – заметил Йорк. – Я бы посмеялся над тобой и над твоей глупой утонченностью, но раз уж ночь темна и мы на дороге совсем одни, я лучше расскажу тебе историю из своей жизни – вспомнил, пока слушал тебя. Двадцать пять лет назад я добивался любви одной прекрасной женщины, да только впустую. Она меня не полюбила. Я не сумел подобрать ключ к ее сердцу: для меня она осталась неприступной стеной без окон, без дверей.
– Но ведь вы-то любили ее, Йорк! Вы боготворили Мэри Кейв. Кроме того, вели себя как мужчина, а не как охотник за приданым.
– Да, я действительно ее любил. Тогда она была прекрасна, как луна, которой сегодня не видно. В наше время таких красавиц уж нет. Может, мисс Хелстоун еще чем-то на нее похожа, а больше никто.
– Кто на нее похож?
– Племянница этого чернорясного деспота – тихая изящная Каролина Хелстоун. В церкви я часто надевал очки, чтобы получше разглядеть эту девочку. У нее такие кроткие голубые глаза с длиннющими ресницами! Бывало, сидит в тени, неподвижная и бледная, и нет-нет да и задремлет от жары и духоты к концу проповеди – ну прямо статуя Кановы[120], не отличишь!
– Мэри Кейв тоже была такой?
– Да, только великолепнее. В ней не было ничего грубого, приземленного. Даже удивляло, что у нее нет ни крыльев, ни венца. Величавый кроткий ангел, вот какова была моя Мэри!
– Вы не смогли добиться ее любви?
– Нет, хоть я и старался изо всех сил, даже стоял на коленях, взывая к Небесам о помощи.
– Мэри Кейв была вовсе не такой, какой вы ее представляете, Йорк. Я видел ее портрет в доме Хелстоуна. Она не ангел, а просто красивая женщина с правильными чертами, довольно сдержанная и молчаливая. На мой вкус, она слишком бела и безжизненна. Впрочем, если предположить, что в жизни она выглядела лучше, чем…
– Роберт! Вот сейчас я бы вышиб тебя из седла! Однако сдержусь. Разум подсказывает мне, что ты прав, а я нет. Понятно, что чувство, которое я до сих пор испытываю, лишь остаток заблуждения. Если бы мисс Кейв обладала умом или сердцем, она бы не осталась ко мне равнодушна и не предпочла бы этого краснорожего тирана.
– Представьте, Йорк, что она образованная женщина (хотя в те дни не принято было давать женщинам образование); вообразите, что у нее самобытный, глубокий ум, тяга к знаниям, которую она с бесхитростным восторгом утоляет в беседах с вами, когда вы сидите с ней рядом, ее богатая речь, полная живости, изящества, оригинальных образов и неподдельного интереса, льется легко и свободно. Когда вы намеренно или случайно оказываетесь с ней рядом, на вас в то же мгновение нисходят спокойствие и благодать. Одного взгляда на ее кроткое лицо, одной мысли о ней достаточно, чтобы вы забыли о тревогах и заботах, ощутили тепло, и низменная губительная расчетливость сменилась в вашей душе нежной привязанностью, любовью к семейному очагу, бескорыстным желанием беречь ее и лелеять. Представьте, что всякий раз, когда вам выпадает счастье держать хрупкую ручку Мэри в своей ладони, она трепещет, словно теплая, вынутая из гнезда птичка. Она пытается стать незаметной, когда вы входите в комнату, но если вы ее уже заметили, встречает вас самой приветливой улыбкой, какая только может озарить прекрасное невинное лицо, и отводит глаза лишь потому, что их искренний