Шерли — страница 99 из 113

Хирург и его помощники провозились с Муром бóльшую часть ночи: заперлись в комнате, никого не пуская, жарко спорили и пререкались над измученным пациентом. Окружив кровать плотным заслоном, они не подпускали к раненому смерть. Битва вышла жаркой, длилась до самого рассвета, поскольку силы воюющих сторон были равны и обе жаждали победы.

Когда же поднялось солнце, хирург оставил пациента заботам Грейвза и младшего Мактурка, а сам отправился за подкреплением – лучшей своей сиделкой, миссис Хосфолл. Только ей он мог доверить Мура, однако даже эту опытную даму хирург засыпал строжайшими рекомендациями и много раз напомнил об ответственности, взваленной на ее плечи. Ношу эту она приняла бесстрастно, с невозмутимым видом заняв кресло около постели раненого. С той минуты в доме воцарился ее диктат.

У миссис Хосфолл имелось одно достоинство – врачебные рекомендации она блюла пуще церковных заповедей, в остальном не женщина, а дракон в юбке. Перед ней униженно склонились и Гортензия Мур, и миссис Йорк, невзирая на то что обе дамы были чрезвычайно высокого о себе мнения и не стеснялись лишний раз напомнить об этом. Однако даже они, устрашившись высокого роста и могучего сложения миссис Хосфолл, покорно отступили. Сиделка же не постеснялась захватить весь дом: когда ей наскучивало смотреть за раненым, она спускалась в гостиную, где выпивала по три бокала за раз и выкуривала по четыре трубки.

Теперь к Муру и вовсе нельзя было зайти, более того – домашние не решались лишний раз справиться о его здоровье. Миссис Хосфолл назначили его сиделкой, значит, только ей и дозволялось ухаживать за раненым. Семейство Йорк понемногу сходилось во мнении, что старается она чрезмерно и вот-вот уморит подопечного.

Каждое утро и каждый вечер заезжал мистер Мактурк. Теперь трудный пациент стал интересен ему вдвойне: на Мура он глядел как на неисправный часовой механизм – вот бы запустить его вновь, доказав свое умение! Грейвз же и юный Мактурк, единственные, кто допускался в спальню, уже размышляли, как будут препарировать бывшего пациента в анатомическом театре больницы Стилбро.

В общем, для Роберта Мура выдалось не лучшее время – страдая от боли, на грани смерти, не в силах пошевелиться и даже заговорить, неделями напролет он созерцал одну только сиделку-великаншу да изредка троицу хирургов. Так прошел целый месяц; ноябрьские дни становились короче, а ночи – длиннее.

Первое время пленник еще пытался противиться миссис Хосфолл: ему была омерзительна ее неприглядная внешность и неприятны касания грубых рук, – однако сиделка усмирила его в два счета. Ее не впечатлил ни высокий рост пациента, ни крепкое сложение; она легко ворочала раненого, будто младенца в колыбели. Если он бывал послушен, называла его «дитя», если упрямился, могла встряхнуть. Стоило лишний раз открыть рот в присутствии Мактурка, как она вскидывала руку и шикала, будто нянька на капризного ребенка. Наверное, Муру было бы легче выносить ее общество, если бы она не пила и не курила, но увы…

Однажды, дождавшись, когда сиделка выйдет, Мур пожаловался хирургу, что дама пьет как сапожник.

– Уважаемый сэр, таковы все сиделки, – усмехнулся тот. – Впрочем, у Хосфолл есть одно неоспоримое достоинство: пьяная ли, трезвая, она не забывает выполнить все мои распоряжения.


Так миновала осень; туманы и дожди перестали рыдать над Англией, холодные ветры унесли их прочь. За ноябрем пришла зима, чистая и трескучая. Тихий день сменился кристальными сумерками. Пейзаж окрасился в цвета Северного полюса: все вокруг засверкало пуще драгоценных камней белым, лиловым или бледно-зеленым. Холмы стали сиреневыми, заходящее солнце – багряно-красным, небо покрылось серебристой льдистой коркой, и на нем выступили звезды – не золотые, как всегда, а тоже серебряные, – на землю легли серые, или лазурные, или зеленоватые тени, прозрачные и глубокие.

Однако что это мелькает там, среди деревьев, давно уже не зеленых и даже не пурпурных, что это темное движется в сером лесу? Это мальчик, ученик из Брайрфилдской средней школы! Отчего-то он отстал от спешащих домой товарищей, бредет теперь в поисках знакомого дерева, растущего на мшистом холмике, где так удобно сидеть. Но зачем? Что ему тут делать? Холодает, время близится к ночи!

И вот мальчик садится. О чем он думает? Может, чувствует невинную красоту природы, что раскрылась ему этим вечером? Или любуется жемчужно-белой луной, которая глядит сквозь голые ветви?

Сложно понять… Мальчик тих, и лицо его непроницаемо. Он словно бы нацепил маску, чтобы скрыть мысли и переживания. Для своих лет (а ему не более пятнадцати) он высок и весьма непривлекателен, однако не сутулит по-рабски плечи – напротив, расправляет спину, будто бы ожидая вызова и возможности дать отпор. Мудрые учителя наверняка предпочитают с ним не спорить. Ломать его волю силой бесполезно, льстить и угождать – еще более опасно. Проще предоставить юношу самому себе; лучшим для него наставником станет время.

Надо сказать, что Мартин Йорк поэзию всячески презирал. Заговорите с ним о чувствах – и в ответ услышите язвительную насмешку. И все же зачем-то он пришел сюда – блуждает теперь в одиночестве, выжидая, когда величественная природа раскроет его пристальному взгляду книгу своих безмолвных торжественных стихов.

Вот Мартин садится и достает из ранца томик – не латинский словарь, отнюдь, а сборник запретных сказок. Угасающего света еще хватает для зорких юных глаз, а вскоре, через час, восстанет и луна – ее тусклое сияние уже понемногу заливает поляну. Мартин открывает книгу, и воображение уносит его в дальние горы: суровые, пустынные, лишенные красок. На ветру звонят колокола, и из густого тумана возникает яркое видение – дама в зеленом одеянии на белоснежном скакуне. Он ясно различает перед собой ее платье, драгоценности, сбрую на коне… Дама произносит чарующие слова – и отныне он, скованный заклятием, должен следовать за ней в сказочную страну…

Вторая легенда уводит нашего героя на побережье. Грохочут воды, разбиваясь о крепкий утес. Льет дождь, бушует ветер. Гряда черных острых скал клином вонзается в море, а над ней, внизу, повсюду мечутся, взлетают, толкаются и сыплют снежными брызгами волны. По вершине скалы пробирается одинокий путник. Он идет, осторожно ступая по склизким водорослям, вглядывается в бездну, где в пучине изумрудно-чистой воды колышутся гигантские травы странных причудливых форм – на земле таких не сыскать, – а под змеевидными стеблями лежат груды сокровищ: зеленых, лиловых, жемчужных ракушек… Вдруг слышен крик! Путник оборачивается и видит на самой вершине рифа высокий белый силуэт, сотканный из водяных брызг: прозрачный, трепетный, леденящий душу. И он не один, нет! Вот другой, третий, десятый – и на скале толпится уже целое сонмище пенных женщин, бледных призрачных нереид.

Кто-то идет! Скорее захлопнуть книгу и спрятать в сумку. Мартин прислушивается. Вот опять шуршит мертвый лист на лесной тропе. Мартин оглядывается. Через мгновение из-за деревьев выступает женщина. Это леди в темных шелках и под вуалью. Что делать ей здесь, в лесу, где бродят деревенские девушки по грибы и орехи? Дама приближается, и Мартин видит, что она не уродливая старуха. Напротив, нежданная гостья молодая, и черты лица под тонкой завесой вуали не лишены изящества и красоты. Странно, почему он прежде считал эту особу дурнушкой?

Она проходит мимо, ничего не сказав. Впрочем, Мартин не удивлен. Все женщины – спесивые кривляки, а Каролина Хелстоун – самая тщеславная кукла на свете. Однако не успела эта мысль пронестись у него в голове, как леди, отошедшая уже на пару шагов, возвращается, приподнимает вуаль и, взглянув на Мартина, тихо спрашивает:

– Простите, вы же сын мистера Йорка?

Посмей кто сказать, что при этих словах Мартин Йорк залился румянцем, он бы усмехнулся наглецу в лицо. Однако юноша действительно побагровел пуще свеклы.

– Да, – буркнул он, чтобы скрыть смущение.

Что вообще ей понадобилось?

– Вы, кажется, Мартин?

Девушка не могла придумать фразы удачнее. Простая реплика, безыскусная, робко произнесенная, прозвучала для мальчика слаще музыки.

Мартин был очень себялюбив, поэтому ему пришлось по душе, что дама не спутала его с братьями. Кроме того, как и отец, он не терпел церемоний и предпочитал простое обращение по имени. Вздумай девушка назвать его мистером или мастером, навсегда утратила бы его благосклонность. Впрочем, прояви она снисходительную фамильярность, это оказалось бы еще хуже, а вот смущенное застенчивое «вы» прозвучало из ее уст совершенно уместно.

– Да, я Мартин, – ответил он.

– Как поживают ваши родители?

Хорошо, что она не назвала их матерью и отцом! Это бы все испортило!

– И Роза с Джесси? – добавила Каролина.

– Все здравствуют.

– А моя кузина Гортензия еще в Брайрменсе?

– Да.

Мартин скорчил гримасу и застонал. Леди тоже смущенно улыбнулась: вероятно, понимала, какой видят Гортензию младшие Йорки.

– Ваша мама живет с ней в согласии?

– Они вдвоем так дружно бранят слуг, что ладят лучше сестер.

– Нынче холодно, не находите?

– А почему вы гуляете так поздно?

– Увы, я заплутала в этом лесу…

Наконец-то Мартину выпал шанс разразиться саркастичным смешком.

– Надо же, заплутать в дремучих лесах близ Брайрменса! Боюсь, вам в жизни не сыскать обратной дороги.

– Я никогда не бывала здесь прежде, и, кажется, забрела в чужие земли. Если хотите, Мартин, можете обо мне донести, пусть с меня возьмут штраф. Это ведь земли вашего отца?

– Да, насколько мне известно. Ладно, раз вы столь беспомощны, что сумели заблудиться, так и быть – выведу вас на верный путь.

– Не утруждайтесь, я уже нашла тропку и выберусь сама. Скажите, Мартин, а как здоровье мистера Мура? – вдруг добавила она.

До Мартина доходили кое-какие сплетни. Было бы забавно убедиться, правдивы ли они.

– Увы, дни его сочтены. Хирург бессилен. Сказал, надежды более не осталось…